* * *
Вчера я подумал немного
и к мысли простейшей пришёл:
в раю отдыхают от Бога,
поэтому там хорошо.
От веры в Него отдыхают,
от зелени жизни земной,
где ангелы, как вертухаи,
всё время стоят за спиной.
От ярости Бога, от страха,
от света божественной тьмы,
от вспаханной похоти паха,
от суммы сумы и тюрьмы.
От ревности Бога, от боли,
от ста двадцати пяти грамм
отменно поваренной соли
для незаживающих ран.
И снова — от веры, от веры,
от сладкой её пустоты,
от ветхозаветной химеры,
с которой химичат попы.
От яблони в синей извёстке.
От снега на тёмной сосне.
От плотника с женской причёской,
от плоти его на кресте.
От «око за око», от шока,
что эти стихи на столе
лежат с позволения Бога,
убившего нас на земле.
О, как Он любил, спозаранку
склонившись над городом Ч.,
зализывать кислую ранку
у птицы на правом плече...
* * *
Этих звуков июльского вечера
способ распространения прост:
из печатной машинки кузнечика
вышло сто экземпляров стрекоз.
Пусть молотит себе без усилия
кривоногой, по сути, рукой —
под копирку (но только б не синюю,
а хотя бы в горошек какой).
В доеврейских жилетках с сорочками
пусть сороки красуются тут,
ведь не зря же клычки с коготочками
на поверхности кошек растут.
Вечер шарообразные шорохи
изо рта перепрятал в ладонь.
Мёртвых бабочек влажные ворохи
в полночь высушит лунный огонь.
И с корзинами собранной плесени
грибники выбегают из рощ
в грязных фартуках, жуткими песнями
оглашая грядущую нощь.
Китаянки бредут с коромыслами
с латифундий в районе Уфы,
где слова не скажу, что двусмысленно,
но становятся в позу строфы.
И молотит машинка кузнечика
с отпаявшейся буковкой «т».
И с*рекозы висят бесконечные
бижутерией для декольте.
И не пьяная в дым деревенщина,
а архангел в пустых небесах
молча тащит за волосы женщину,
полуголую, в мокрых носках.
И свисает она, не капризная,
а покорности страшной полна,
и не видит, как дети и призраки
ей ладошками машут с холма.
|
|
