— Чтобы было, как я люблю,—
я тебе говорю,—
надо еще пройти декабрю,
а после январю.
Я люблю, чтобы был закат
цвета ранней хурмы,
и снег оскольчат и ноздреват —
то есть распад зимы:
время, когда ее псы смирны,
волки почти кротки
и растлевающий дух весны
душит ее полки.
Где былая их правота,
грозная белизна?
Марширующая пята
растаптывала, грузна,
золотую гниль октября
и черную — ноября,
недвусмысленно говоря,
что все уже не игра.
Даже мнилось, что поделом
белая ярость зим:
глотки, может быть, подерем,
но сердцем не возразим.
Ну и где триумфальный треск,
льдистый хрустальный лоск?
Солнце над ним водружает крест,
плавит его, как воск.
Зло, пытавшее на излом,
само себя перезлив,
побеждается только злом,
пытающим на разрыв,
и уходящая правота
вытеснится иной —
одну провожает дрожь живота,
другую чую спиной.
Я начал помнить себя
как раз в паузе меж времен —
время от нас отводило глаз,
и этим я был пленен.
Я люблю этот дряхлый смех,
мокрого блеска резь.
Умирающим не до тех,
кто остается здесь.
Время, шедшее на убой,
вязкое, как цемент,
было занято лишь собой,
и я улучил момент.
Жизнь, которую я застал,
была кругом неправа —
то ли улыбка, то ли оскал
полуживого льва.
Эти старческие черты,
ручьистую болтовню,
это отсутствие правоты
я ни с чем не сравню…
Я наглотался отравы той
из мутного хрусталя,
я отравлен неправотой
позднего февраля.
Но до этого — целый век
темноты, мерзлоты.
Если б мне любить этот снег,
как его любишь ты —
ты, ценящая стиль макабр,
вскормленная зимой,
возвращающаяся в декабрь,
словно к себе домой,
девочка со звездой во лбу,
узница правоты!
Даже странно, как я люблю
все, что не любишь ты.
Но покуда твой звездный час
у меня на часах,
выколачивает матрас
метелица в небесах,
и в четыре почти черно,
и вовсе черно к пяти,
и много, много еще чего
должно произойти.
Дмитрий Быков, 2004 год
|
|
