| Сторінки (1/7): | « | 1 | » |
Коли Його піднімуть вгору,
З хреста погляне і на нас,
Побачить Він самі руїни,
Кістки загиблої родини,
Пробитий бронік, бінт кривавий,
Згорілий танк, остов іржавий…
Як на труну лягає мати,
Щури смакують на солдаті,
Конає собак на могилі,
Церковний дзвін штовхають свині,
З Його ім’ям встановлють міни,
І ріжуть голову людині.
Там, де колись були гаї,
Тепер - самі горілі пні.
І чорний дощ іде з небес.
Чи скаже хтось «Христос Воскрес»?
адрес: https://www.poetryclub.com.ua/getpoem.php?id=980175
рубрика: Поезія, Лірика кохання
дата поступления 14.04.2023
- Мама, купи! Ну купи, мама!
Маленькая девочка, почти малышка лет пяти, с отчаянной детской злостью топает ножкой перед стендом с яркими раскрасками. Замечательные книжечки, и цена замечательная, не каждой маме по карману. Подобные сцены в этом отделе супермаркета не редкость. Умный менеджер, распорядился поставить «детские» стенды на единственном удобном проходе, так что миновать их по дороге к зоне касс не получится никак. Голгофа родителей… Так мало того, стенды с хлебом и свежей выпечкой стоят почти впритык к игрушкам – двойной удар по неокрепшей детской психике, измочаленным родительским нервам и не слишком тугим кошелькам.
- Ну купи-и!!!!
Пронзительный визг пилой разносится по узким проходам, эхом взлетает к потолку. Менеджеры, охрана и продавцы даже не оборачиваются – привыкли. Многочисленные посетители вжимают головы в плечи – многих не миновала чаша сия, и искренне сочувствуют молодой маме, в отчаянии пытающейся успокоить свое нервное дитя.
- Ну солнышко, котенок, ну пойми! – уговаривала она. – Нет у меня сейчас денежек, вот папа заработает, тогда купим… Вот, возьми, только успокойся!
Мама подхватила с решетчатого деревянного поддона свежайшую, только из печи сдобную булочку. Еще горячую, румяную, с хрустящей корочкой. В мое детство такая стоила девять копеек.
- Не хочу!!!
Девочка в ярости швыряет булочку на пол и зло пинает ногой. Как футбольный мяч, та летит почти через весь зал, мимо стендов с молочкой, пивом и вином, в сторону морозильных камер. Без лишних слов мама подхватывает девчонку за руку, и вскоре истошный детский вопль был слышен уже далеко за рамкой вестибюля.
А булочка валялась на полу. Народ ее словно и не замечал. Какой-то толстый дядька наступил, ругнулся, отфутболил… Чья-то груженая тележка оставила на пухлом тельце булочки глубокую борозду. Даже уборщица не потрудилась нагнуться – ну валяется там и валяется, одной больше, одной меньше, цена товара копеечная…
Потеряв свой лощеный вид, измятая, обскубаная, измочаленная подошвами и колесами, булочка так и валялась на грязных плитах, пока в проход не вошла бабулька. Старенькая, сгорбленная, древняя, как сама жизнь. Но – не в пример многим – ухоженная. Одежда не новая и не богатая, зато чистая; седые волосы причесаны и сложены в аккуратную прическу под легким пуховым платочком. Опираясь на палочку, она осторожно семенила по скользкой плитке, как человек, страдающий надоедливым радикулитом, когда не то что нагнутся лишний раз, просто повернутся настоящий подвиг. Улыбаясь и прищуриваясь, она бросила взгляд вокруг себя и увидела… булочку.
Бабуся остановилась так резко, словно налетела на стену. Улыбка и симпатичные ямочки враз слетели с ее морщинистых, румяных, как печеное яблочко, щек, словно кто-то невидимый закатил ей злобную пощечину. Дикость того, что она увидела, шокировала ее; бабулька даже растерялась, оглядываясь на месте, как человек, только разбуженный от сна и не уверенный еще, сит ли он или уже бодрствует. Прямо на ее глазах смешливый мальчишка ненароком зацепил булочку, и та снова заскользила о полу, рикошетя от стендов, плоская, как хоккейная шайба…
- Та що ж це таке?!
Бабуся, забыв даже о своих преклонных годах, болезнях и немощах, бросилась к булочке, как старатель к заветному самородку. Она едва не упала, и упала бы, не подхвати ее под руку какой-то сердобольный парень. Бабулька даже не осознала помощи; она с обреченной решимостью ковыляла к булочке, не сводя с нее глаз – скорее, скорее, пока кто-нибудь снова не втоптал ее в грязь. Переложив палочку, бабуля медленно и очень осторожно подняла булочку; измятую, растерзанную, она несла ее очень осторожно, как сокровище. Парень продолжал поддерживать бабушку, гадая, что происходит и чем все кончится.
Закончилось просто. Бабуля отнесла булочку краснощекой молодухе, судя по бейджику – менеджеру зала. Та с недоумением взглянула на странную посетительницу; она точно нахамила бы ей, если б не широкоплечий парень, который поддерживал ее под локоть, и которого она приняла за внука.
- Что, бабушка? Поменять? Чек пробили?
- Доню… - глотая слова, в волнении, сбивчиво заговорила бабуля. – Дивись… Так не можна! Це ж хліб, доню… Не можна!
- Тоже мне! – фыркнула менеджер. – Да ему цена копейка, бросьте, возьми те другую, а этому мусору есть место…
Молодуха выхватила у оторопевшей бабульки булочку и ничтоже сумняшеся выкинула ее в урну.
Кто-то сдавленно охнул. Парень даже испугался – ни мгновение ему показалось, что бабулька сейчас бросится копаться в урне, отыскивая этот несчастный кусок хлеба. Но бабулька уже овладела собой – как-никак она прожила долгую, очень долгую жизнь. Она только взглянула краснощекой прямо в глаза, а та в недоумении только хлопала густо накрашенными ресницами – что такого она сделала?
Не говоря ни слова, бабулька засеменила обратно в проход. Парень – за ней. Не зная зачем; он просто смотрел, как она осторожно расставила обратно на полки все ранее выбранные продукты, и с пустыми руками засеменила к выходу.
- Вам плохо? – участливо поинтересовался у нее парень.
Бабулька вытерла сморщенной, коричневой ладошкой лицо, но парень успел заметить две блестящие слезинки, скрывшиеся в густой сетке старческих морщинок.
- Копійка ціна… – сказала бабуля. – Десять нас було у матері, десять. Батька застрелили, весь хліб забрали… я одна тоді лишилася. Одна… Усі в землю лягли…
Парень вернулся домой уже в сумерках. Конец ноября, темнеет рано. Свет зажигать не стал. На темной кухне долго шарил по ящикам, по полкам. Отчаявшись, крикнул:
- Мам, да где у нас свечки?
- В столе! Тебе зачем?
- Надо…
Подсвечивая себе телефоном, парень отыскал наконец длинную белую свечу. Парафиновая дрянь, горит со скоростью света, но все же лучше, чем ничего. Чиркнул спичкой, зажег; как учили в детстве, перевернул стеклянную банку, накапал на донышко расплавленного парафина. Закрепил таким нехитрым образом свечку. Она горела ярко, желтовато-красным пламенем. Парень откинул подальше тюль, поставив банку со свечой на подоконник, так что ее прекрасно было видно снаружи. Окинул взглядом улицу и соседние многоэтажки. Всюду сверкал, искрился, резал глаз дрессированный электрический свет. Среди разнообразия одинаковых желтых прямоугольников совсем затерялся один, темный, с одиноким пламенем свечи…
адрес: https://www.poetryclub.com.ua/getpoem.php?id=703098
рубрика: Проза, Лирика любви
дата поступления 26.11.2016
Есть на бескрайних просторах украинского приморья такое место, посетить которое посоветует вам любой здравомыслящий человек – при условии, конечно, что он родился и вырос на солончаковых терпких берегах невыносимо синего в солнечный день Черного моря.
Главный цимес этого места в том, что никто толком не знает, где оно находится. Рожденный в городе корабелов поморщится и кивнет на Херсон. Херсонец сплюнет три раза и укажет большим пальцем за спину на Николаев. Одессит пожмет плечами в стиле «А я знаю?». Крымчане же этим совсем не заморачиваются – для этого у них несправедливо много солнца, ветра и моря. От такого изобилия кружится голова.
Может быть, оно там, где бессильной схватке тысячи веков оспаривают свое превосходство великая река и море? Где в сонной тиши лиманов бродит непуганое зверье, где в зарослях камыша под веселый комариный звон разыгрываются маленькие трагедии простой, не обремененной лишней философией жизни? Может быть. Все может быть.
Но все в один голос скажут - «нет!» Почему – не объяснит никто. Просто «Нет». Да и так ли уж важно, ГДЕ оно? Важно лишь то, что оно ЕСТЬ.
Говорят, что там росли акации и дикие маслины – упрямые, дикие, непокорные, как незамужние цыганки. Кто-то говорит про тополя, но это уже явная ерунда. Люди вообще любят приукрасить – им кажется, что они лучше расскажут известную всем историю, если кое-что добавят от себя. Немножечко, совсем чуть-чуть; но в конце концов ищущий правду уподобится археологу, раскапывающему горы земли ради одного-единственного кусочка никому, кроме него, не нужной керамики.
Что известно точно – так это то, что "ТАМ" была криница. С «журавлем». Там нет реки, и дождь идет раз в месяц даже в ноябре, но она никогда не пересыхала даже под беспощадным июльским солнцем. И вода всегда ледяная – как в бурной горной речке. Это бьет из-под земли упрямый ключ, над которым чьи-то умелые руки и соорудили криничный сруб. Дабы каждый упрямый путник, бросивший вызов грозной степи, мог утолить пекущую жажду.
А еще ходят слухи о голубой мазанке. Тот, кто поставил ее здесь, не стал тратить время на обычные белила, а обмазал плетняк редкой голубой глиной. С тех пор не раз и не два пытались доброхоты выбелить мазанку известкой, но стоило лишь пойти дождю, и на ветхие стены опять возвращался знакомый голубоватый оттенок.
Кто жил в этой мазанке – никто не знает. От этого человека не осталось ни имени, ни следа, ни даже могилы. Все его звали просто: «Тот человек». Когда он жил – тоже никто не скажет. В лучшем случае обронят: «До войны…», никогда не уточняя, до какой именно – Великой Отечественной, Первой мировой или Второй Балканской. И по-своему будут правы.
Все сходятся в одном – это был мужчина. Женщина не смогла бы прожить так долго вдали от всех. Это противно ее природе. Женщина послана в мир уравновесить хаос, сотворенный в нем мужчинами. Когда рождается Женщина, мир становится краше. Когда Женщина умирает, мир становится еще лучше, ибо растворяясь в нем, она добавляет в него совершенства. И пока Женщина жива, она не может спрятать себя от всех, ибо нет более страшного греха для Женщины, чем скрыть красоту и не позволить любоваться собой.
Говорят, что «Тот человек» жил долго. Удивительно долго – ведь никто никогда не видел там возделанного поля, распаханного огорода или буйного, южного, бесшабашного сада. Никогда степную, звенящую тишину не нарушали ни мычание, ни блеяние, ни хрюканье. Никто не слышал даже заливистого собачьего лая.
И это странно. Есть в том что-то недоброе. Даже к самому одинокому в мире человеку рано или поздно приходит собака.
Может быть, «Тот человек» рыбачил. Тогда можно было прокормиться рыбой, бесчисленными стаями резвившейся у еще не изгаженных черноморских берегов. Теперь же лишь очень старые люди припомнят блестящее серебро ставриды и матовое благородство скумбрии, игру красок умирающей кефали и розово-мраморные бруски разрубленной камбалы. Припомнят – и закусят седой ус, прикроют выцветшие от старости глаза, ибо знают, что они ПОСЛЕДНИЕ, кто хотя бы помнит.
Так вот, ушел от нас недавно один чудак. Он уверял, что «тот человек» действительно ловил рыбу. Иногда. И сразу отпускал.
А может, «Тот человек» бил зверя. В полях ведь кишели легкие на подъем зайцы, в плавнях прокладывал себе тропу угрюмый, упрямый кабан, а дичь хлопаньем крыльев сдувала напрочь пену с крутых на мелководье лиманских волн. Может быть, но вряд ли. Тот, кто отпускает пойманную рыбу, не поднимет руки на пролитие крови.
Никому не удавалось с ним поговорить. Никто не видел его вблизи. Никто не мог описать его лица, припомнить голос или определить, сколько ему лет. Это так же глупо, как спрашивать возраст у раскидистого дуба в заповедном уголке старого леса. Ты просто знаешь, что он рос еще тогда, когда на свете не было не только тебя, но и твоего отца, и отца твоего отца. И будет расти после тебя.
«Тот человек» никогда ни с кем не говорил. Вряд ли потому, что не хотел – скорее, никто и не пытался. Сам он никогда ничего ни у кого не просил. Он мог бы взять, если б давали; но никто ничего ему не давал. Да и ему ничего не было нужно.
Что искал он в душной, пропахшей полынью и ковылем степи? Знания? Но к чему они тому, кто не собирался вернуться в мир? Знания одинокого бесполезны. Как бесполезен слиток золота, спрятанный глубоко под слоем намытого быстрым ручьем песка.
Кто-то говорит, что «Тот человек» исходил ненавистью к людям и потому бежал от них. Тогда зачем он позволял каждому в жаркий день напиться из его криницы, а в буран и непогоду зажигал на холме огонь и следил за ним всю ночь, не давая погаснуть, чтобы никто не сбился с пути?
И потом – люди не бегут от ненависти. Они бегут от бессилия, трусости или ложной гордости, вместо того чтобы грудью встретить ненавистное и биться с ним до победы или до последнего вздоха. Каков бы ни был «Тот человек», трусом он точно не был.
Другие верят, что «Тот человек» был монахом. Или даже схимником, который, отчаявшись в тщете мира, в одиночестве искал покоя для спасения своей души. Но ведь никто и никогда не видел на нем креста, как и не слышал ни единого слова о Боге. Нельзя даже уверенно сказать, в какого Бога он верил – Иисуса, Аллаха или Яхве, и верил ли вообще.
Нет, не был он монахом. Монахи – самые странные люди на земле. Они бегут от праздности, но лишь малая часть из них проводит свои дни в трудах. Они не жалуют стяжательства и порицают тщету богатств земных при битком набитых закромах. Они считают себя выше прочих, не принимая, что на самом деле намного слабее. Они считают подвигом малодушное бегство от мира с его соблазнами, тем самым признавая свое поражение еще до неминуемого поединка. На этом основании любой может считать себя победителем тигра, никогда не столкнувшись с ним вживую.
По крайней мере, так говорил один Очень Умный Человек. Верить ему или нет – личное дело каждого. Он же говорил, что «Тот» никогда не был стяжателем. Дескать, как-то раз один путник, уезжая, обронил в пыль несколько монет. Когда он проезжал обратно, монетки ждали его на крыльце, сложенные в аккуратный столбик. Удивительная честность, не она ли стала причиной добровольного затворничества среди всеобщей корысти, жадности и крохоборства? «Кто знает – многозначительно улыбался Очень Умный Человек. – Кто знает…»
Один старый, как памятник Дюку, дед, который торгует на Староконке самоловами (которые у него никто никогда не покупает, но и приходит он на рынок не за этим) уверял, что «Той чоловік» очень любил петь. Не всякий раз, не каждый день. Но всякий, кому посчастливилось услышать мелодичный украинский напев, сразу излечивался от любой душевной или телесной хвори. Убеждая и при этом грозно прикусывая пожелтевший от старости казацкий ус, дед тряс сухой рукой, «яку бісові румуни підстрелили, а Той чоловік заспівав та зажило, як на собаці!»
Нет, «Тот человек» не мог иметь черную душу. Иначе сама природа не приняла бы его, извергнув из себя, как кошка отрыгивает комок шерсти. Она не терпит лицемерия, пустоты, фальши. Сердечность и искренность – вот проводники в ее поражающий своей сложностью простоты мирок. И «Тот человек» сумел найти свой ключик. Он любил выйти в степь – рано, перед рассветом – и часами наблюдать, как одна за другой высоко гаснут звезды, словно кто-то одну за другой задувает свечи. Как постепенно светлеет черный бархат неба, как стыдливо белеет властительница ночи Селена, а далеко на востоке разгорается золотистый пожар. Ночь прощается последним проблеском задиристой утренней звезды, и наконец встает солнце – медленно, величаво, и белесое небо заливается прозрачной синевой, и зеленое море степи уходит вдаль, в лазурные объятья моря. «Тот человек» подставлял первым лучам – самым ласковым, как трепетные ладошки девушек – свое задубелое на ветру, загорелое лицо. Когда кожа на лице согревалась, он приветствовал солнце непременным поклоном и уходил в дом, стараясь никогда не поворачиваться к золотому небесному диску спиной.
А вечером он любил сесть на траве под маслинами. Долго набивать трубку, разжигать ее заботливо принесенным с собой угольком, а потом вдыхать белесый ароматный дым полной грудью, наблюдая, как лениво катят к берегу седые буруны тяжелые волны, как вспарывают маслянистую сине-зеленую гладь черные блестящие спины дельфинов, а солнце, устав за день, тяжело опускает свое багровое тело за горизонт, завершая очередной вечный круг. И когда трубка выкурена, дымок рассеется и уголек подернется пеплом, «Тот человек» встает и приветствует последний луч уходящего на покой светила. Снова темнеет небо, разливается серебряным светом луна, и невидимая рука щедро рассыпает алмазные россыпи звезд. Тяжело заухает ночная птица, вдалеке откликнется тоскливым воем одинокий волк, а «Тот человек» уйдет к себе в голубую мазанку, уверенный, что завтра все снова придет на круги своя.
адрес: https://www.poetryclub.com.ua/getpoem.php?id=572502
рубрика: Проза, Лирика
дата поступления 06.04.2015
Есть такие модели будильников, которые звонят каждый день в одно и то же время. Прогресс не стоит на месте – и это замечательно. При условии, разумеется, что у вас продвинутая модель, а не древняя, дребезжащая как телега с пустыми бидонами на булыжной мостовой. Не самая плохая штука, кстати; ангельским голоском она, конечно, не пела, но из постели вытряхивала гарантированно – хотя бы ради желания поскорее заткнуть это исчадие разума неизвестного сумрачного гения. Другим достоинством жестянки было явственное понимание того, что при попадании в ад ее обладателю ну точно зачтется весомая часть грехов.
Все началось с того, что кошачья свора, взявшая моду распевать любовные арии ни свет, ни заря (тем самым подтверждая рассуждения врачей об утреннем пике тестостерона) как-то вдруг, разом перебралась на другой конец переулка и больше не возвращалась. Поначалу никто ничего не понял, списав на случайность. Но случайность, повторенная трижды, уже стает системой.
Неизвестное науке исчадие ада подавало голос ежедневно в 5:00 утра, кроме воскресенья, буквально ниоткуда. На работу я больше не опаздывал; правда, соседи, которые вовсе не нуждались в столь ранних подъемах, через неделю от появления дребезжащего утреннего монстра стали как-то косо друг на друга поглядывать. Особенно тетя Сима с третьего этажа; как я случайно узнал впоследствии, ее муж вследствие ну очень ответственной работы был не способен к подвигам в вечернее время и перенес столь важное семейное мероприятие на утро. Все бы ничего; но, согласитесь, заливистая жестяная трель в самый ответственный момент отнюдь не способствует повышению потенции. Теперь служебная машина мужа простаивала в нашем дворе во время обеденных перерывов; уж не знаю, чем и как кормила супруга тетя Сима, но с лица он явно спал.
Зато очень была довольна Мадам (черт знает откуда взялось это прозвище) с пятого. В силу преклонного возраста она страдала бессонницей и была туговата на ухо. Мадам весьма благосклонно восприняла тот факт, что стая голубей, которая – ничуть не уважая ее труд – беззаботно свешивала с карниза хвосты прямо над свежевыстиранным бельем, внезапно объявила нашему дому бойкот. Кое-кто, кстати, заметил, что не только голуби, но и сороки, и вороны, и даже вездесущие воробьи в счастливые утренние часы начали облетать наш дом десятой дорогой. Таким необычным поведением пернатых заинтересовались даже орнитологи. Было выдвинуто множество рабочих гипотез; у каждой нашлось немало как сторонников, так и противников, но, в конце концов, умами ученой братии завладели две: первая (которую отстаивали завкафедры и часть кандидатов) об искривлении магнитных полей вследствие аномальной концентрации субстанции земного ядра в районе дома; и вторая (выдвинутая профессором Ласточкиным), основанная на теории солнечных вспышек, которые потоком заряженных частиц воздействовали на слепое тело в глазу птиц вследствие слабого озонового слоя над домом. Обе гипотезы имели приблизительно равное количество приверженцев; поговаривали, что порой дело доходило чуть ли не до рукоприкладства. В конце концов, все остались при своих; учитывая тот факт, что вся кафедра являлась к дому только часам к девяти (в лучшем случае к восьми), истинную причину явления они установить так и не смогли.
На исходе второй недели я заметил, что народ в доме и во дворе стал более раздражительным. Шахматная партия между Васюковым (пенсионером с десятилетним стажем) и Коковцевым (военным пенсионером) закончилась на десятом ходу известной сценкой из фильма «Джентльмены удачи»: «Ухи…, ухи, ухи!». У многих жильцов, даже из близлежащих домов, вокруг глаз появилась легкая припухлость, как у людей, встающих слишком рано. Если раньше на парковках у дома водители были взаимно вежливы, то теперь машины шли чуть ли не на таран друг друга, превращая парковочный пятачок в некий аналог Курской битвы. Поток взаимных упреков достигал такой силы, что чернел от зависти потомственный алкаш Семеныч из десятой квартиры. Бурные страсти закипели у стойки для сушки белья – она была одна на три дома. Прежде очередность, за которую отвечала баба Глаша, выполнялась свято; но с тех пор, как рано утром бабку увезла «Скорая» вследствие неожиданного гипертонического криза (причем на носилках бабка в полузабытьи бормотала что-то бессвязное вроде « Ангел смерти вострубил…») редким днем не наблюдались «Дикі танці» на белье поверженной соперницы.
С другой стороны, во дворе стало вольготней – бабка Марья, бабка Зина и тетя Домна, метко прозванные «Летучей гвардией», больше не следили во все глаза со своего боевого поста (скамейки у третьей парадной) кто там кого, к кому, когда и где. Пацаны спокойно курили в закутках, уверенные, что никто не донесет на них отцу, романтики обрывали цветы в палисадниках, а дети спокойно лазили по деревьям как кошки, бесстыдно заглядывая в окна второго этажа. «Летучая гвардия» мирно дремала на скамеечке, подставив морщинистые, как печеные яблочки, лица солнышку, закрыв некогда такие зоркие подслеповатые глазки.
Нелегкие времена настали у нашего участкового Кузьмы Спиридоновича. Нет, за тридцать лет беспорочной службы всяко бывало, но даже он не был готов к потоку жалоб на неизвестного идиота, взявшего манеру с первым лучом солнца сверлить какую-то бетонную стену. Сначала Спиридонович отвечал односложно в духе « Посмотрим… разберемся…», надеясь, что дело как-нибудь рассосется само. В конце концов, сколько там тех дырок нужно? Но по прошествии недели поток жалоб не только не уменьшился, но и возрос, да еще тревожные сигналы начали поступать от жильцов близлежащих домов. Спиридонович забеспокоился; дело усложнялось тем, что, судя по замерам некоторых любителей, уровень шума и вибрации таинственного сверла составлял величину, принадлежащую только профессиональным станкам, да и то не всем. Причем никаких крупных строек поблизости не наблюдалось; сам звук длился не более десяти-двадцати секунд и исчезал, так что выяснить его источник не представлялось возможным. К счастью для Спиридоновича, сам он жил достаточно далеко; беда в том, что слишком близко жил его непосредственный начальник. Однажды Спиридонович оказался поднятым из теплой постели в 5:15 утра телефонным звонком; начальственный голос приказал ему НЕМЕДЛЕННО разобраться со всем этим безобразием. Голос был настолько начальственным, а услышанные Спиридоновичем слова настолько образными, что участковый поднял на ноги весь райотдел. Милиционеры волчьей стаей разбежались по району; в результате рейда было накрыто три точки по незаконному приему металлолома, разгромлены две наливайки, задержано пять хулиганов, три вора и один убийца (за последнего всему райотделу была выписана премия). Таинственного бурильщика не нашли, и Спиридонович, широко перекрестившись, свалил от греха подальше на давно заслуженную пенсию.
Тогда, засучив рукава, жильцы взялись за дело сами. Из торжественного полумрака церкви Святых Петра и Павла был вызван отец Евграфий. Не пожалев святой воды, отец щедро окропил дом и двор, прочел молитву, изгоняющую беса, а потом отметил это дело с мужиками и по причине (как он сам уверял) позднего часа остался в доме ночевать. Наутро его видели в городе - босой, в одной рясе, он спешил прочь от мира; говорят, он принял схиму в одном очень строгом монастыре.
Потом во дворе появился какой-то лозоходец. Походил, посмотрел, повертел палочками в руках и глубокомысленно заявил, что темной энергии он не чувствует. Жильцам от такого диагноза не полегчало, но и денег он, правда, не вернул. Цыганка Земфира с соседнего рынка тоже ничего не нашла; зато нагадала казенный дом дяде Мите из восьмой квартиры, и добрую весть тете Тамаре из двадцатой. Дядя Митя потом неделю сушил сухари и учил блатной жаргон – до тех самых пор, пока ему не предложили работу в обладминистрации. Тетя Тамара, мать пятерых детей, скоро узнала, что ждет шестого; а когда родила, поняла, что нянчить придется уже семерых.
А утренние концерты продолжались. Разбившись на тройки, жильцы в урочный час патрулировали окрестности, надеясь вычислить источник беды. На всякий случай милиция произвела принудительное изъятие огнестрельного оружия у всех жильцов квартала. Наутро в засаде у дома был обнаружен заядлый охотник дядя Миша. Все бы ничего, но зачем ему понадобился топор, канистра и спички?
Все же путем утренних рейдов было установлено, что звук доносится откуда-то сверху. Сдавшись, жильцы приравняли его к Грому небесному. Кое-кто решил, что это не Гром, а Знак свыше, предупреждение, ниспосланное нам за грехи наши. Оптимизма это не добавило. Хотя как посмотреть – сквернословия во дворе уменьшилось в разы, всякие бомжи-торчки принялись обходить наш двор, как птицы, десятой дорогой. Слегка протрезвел даже Семеныч; дядя Рома из пятнадцатой перестал наведываться к тете Рите из тридцать шестой, к вящему неудовольствию последней. Рокеры из двадцать первой вывезли к чертям свои опостылевшие колонки. Прихожан в церкви Святых Петра и Павла прибавилось; новый батюшка не мог нарадоваться столь прилежной пастве. Кстати, те, кто не в силах был совладать с собственным бесом, просто-напросто продали квартиры и смотались подальше.
Не иначе как вследствие общего улучшения климата во дворе и в доме звук начал потихоньку терять силу. Еще месяца два он позвенел тихонько, как напоминание людям, а потом угас совсем. Но жильцы продолжали жить праведной жизнью, помня, что каждый день Божий гнев может вернуться.
А еще через месяц мне пришло письмо от бывшего соседа. Незадолго до начала всей катавасии он предусмотрительно съехал. В силу преклонного возраста сосед не баловался интернетом, по старинке доверяя бумаге. В письме сосед степенно рассказывал о том, как устроился на новом месте, описывал житье-бытье, а в конце высказал просьбу проверить, не забыл ли он на чердаке будильник, который ему подарили знакомые по случаю отъезда. Я сжег письмо соседа и развеял пепел, что бы никто, даже эксперты, ничего не узнали. Проверил – адская машина действительно стояла на чердаке под самой крышей даже не распакованная. Сели батареи; на кой сосед ее туда запхал – черт его знает. Там я ее и оставил. На всякий случай.
адрес: https://www.poetryclub.com.ua/getpoem.php?id=570301
рубрика: Проза, Лирика
дата поступления 29.03.2015
- Красноармеец Василенко!
- Я!
- Красноармеец Васин!
- Я!
- командир отделения Сергиенко!
- Я!
- Товарищ командир! Второй взвод первой роты вверенного вам батальона прибыл в ваше распоряжение! Больных и отставших нет! Докладывает командир взвода Ветлинский!
Комбат Серегин отдал честь. Ветлинский лихо повернулся через плечо и занял свое место в рядах взвода. Три десятка юношей стояли «смирно», сверкая новенькой формой, припорошенной снежком. Все высокие, широкоплечие, румяные – кровь с молоком и медом. Пар от дыхания клубами поднимался вверх, чтобы выпасть обратно на плечи легкой изморозью – эта зима выдалась на редкость морозной даже на Урале.
- Хороши! – отметил Серегин.
- Спецнабор с Украины – вполголоса заметил невысокий крепыш. Полушубок делал его и без того приземистую фигуру совсем квадратной, а в петлицах светились по четыре кубика. – Комсомольский взвод, лучшие из лучших. С прежними не сравнить.
- Кто секретарь?
- Этот их комвзвода, Ветлинский.
- Он – твоя забота, политрук – напомнил Серегин. Сделав шаг вперед, он приложил руку к козырьку:
-Товарищи красноармейцы! Поздравляю вас с благополучным прибытием в отдельный разведбат Краснознаменной дивизии им. Товарища Ворошилова!
- Ура! Ура! Ура! – по уставу ответил взвод. Ветлинский стал еще румянее, но Серегину показалось, что кончик носа комвзвода побелел.
- Я рад видеть на уральской земле смелых сынов Украинской Советской Социалистической Республики! Вас забросило далеко от дома, но солдат не выбирает себе службу. Солдат верно служит Родине там, куда его пошлют, и везде обязан с честью оправдывать высокое звание красноармейца! И я верю, что вы, сыны трудового народа, не заставите краснеть за вас ваших командиров!
- У-рр-а!
Серегин вдруг заметил, что все прибывшие стоят в сапогах, в то время как он сам и прочие – в валенках, и поспешно скомандовал:
- Направо! В казарму шагом… Марш!
Взвод лихо отчеканил шаг. Серегин по привычке глянул на часы – 16:30.
- Старшина!
- Я, товарищ комбат!
- Поставишь на довольствие – распорядился Серегин. – Паек усиленный, согласно приказам командарма.
- Пшена не напасемся – усмехнулся политрук.
- Разрешите доложить – хмуро обратился старшина. – Третью роту соседей по тревоге подняли, так что их долю на нас перекинули.
- И этих тоже! – удивился политрук. – И куда?
- Сорока на хвосте принесла – туда же, в КОВО. Кому-то делать нечего – наших туда, этих оттуда…
- Отставить! – одернул старшину Серегин. – Рассуждать – не твое дело!
- Знамо, не мое. На сколько ставить-то?
- Пока на месяц, там посмотрим…
Тридцать восемнадцатилетних мальчишек навели в казарме шороху. Ветлинский четко распределил обязанности – первое отделение топило печи и наводило порядок, второе получало на весь взвод белье, пока третье занималось чисткой оружия, так что Серегин застал в казарме рабочий порядок.
- Ветлинский!
-Я, товарищ комбат!
Без шинели и фуражки Ветлинский казался совсем мальчишкой – только из-за школьной скамьи, и Серегин почувствовал себя стариком. Хотя ему самому было не больше сорока.
- Как, обживаетесь?
- Обживаемся помаленьку, товарищ комбат.
- У тебя все украинцы? Да вольно, вольно, не тянись.
- Так точно, украинцы – с гордостью доложил Ветлинский. – Комсомольский взвод имени товарища Щорса!
Неуставную беседу командиров прервал командир первого отделения. Серегин напряг память – вроде Перебийнис.
- Товарищ комбат, разрешите обратиться к товарищу комвзвода!
- Разрешаю! – кивнул Серегин.
- Товарищ комвзвода, первое отделение задачу выполнило! – доложил Перебийнис.
- Взвод, слушай мою команду! – приказал Ветлинский. – Первому отделению приступить к чистке оружия! Второе и третье отделения – продолжать до приказа!
- Есть!
- Молодец! – похвалил Ветлинского Серегин. – Сам-то откуда?
- Из Киева…
- Их Киева? Хороший город! – Серегину сделалось жарко, и он расстегнул полушубок. – Брал я его, когда белую сволочь Деникина выбивали. Давно из дома?
- Так точно – ответил Ветлинский. – Подняли по тревоге, сначала отвезли в Ленинград, а оттуда – уже сюда, на Урал.
- Скучаете по дому?
Ветлинский неловко покраснел. Мальчишка…
- Бывает, но мы красноармейцы. Плохо только, что письма долго идут, почта не справляется. Разрешите просьбу, товарищ комбат – похлопочите, пусть этим лентяям всыплют как следует, а то все получают, нам же кот наплакал.
- По уставу письма отправляются к месту службы – напомнил Серегин. – Так что ваши письма в Особой части, до востребования. А что это за фамилия такая – Ветлинский? Знатная, ты не из дворян часом?
- Никак нет, товарищ комбат! – вспыхнул Ветлинский. – Из киевских мещан. Все есть в моем личном деле.
- Ну, осади! У меня в Первой конной жеребец был – как ты, горячий. Кормили вас в дороге хорошо?
- Не жаловались…
- Теперь вот что – Серегин сменил тон, и Ветлинский подтянулся – лирика закончилась, начиналась служба. – Закончите с казармой, распредели график дежурств и дневальных. От караула новоприбывшие освобождаются. Сдайте шинели, получите полушубки и валенки. За людьми следи – тут мороз такой, каких на вашей Украине отродясь не видали. Недосмотришь, поморозишь личный состав – спросим по всей строгости. В 19:00 взводу прибыть на ужин. После ужина – концерт самодеятельности к встрече Нового года. Может, кто из твоих ребят что умеет – обсуди с политруком, будем рады. После концерта будет чтение писем. Можешь порадовать ребят.
- Есть, товарищ комбат!
Праздничный ужин получился небогатым, но сытным. В честь новоприбывших повар соорудил невиданное чудо – настоящий украинский борщ и вареники с картошкой. Закончив прием пищи, взвод Ветлинского в полном составе отправился в Красный зал, где начинался праздничный концерт. И украинцы не ударили в грязь лицом – богатыри Сало и Перебийнис жонглировали пудовыми гирями, плясуны Василенко и Сергиенко чуть не сломали хлипкую сцену запорожским гопаком, а Васин спел «Нiч яка мiсячна» так, словно в увольнениях упражнялся на сцене оперного театра. Словом, вечер удался на славу, но главное было еще впереди. После короткого перекура на сцену поднялся политрук.
- Товарищи красноармейцы! Разрешите мне от имени командиров и политработников поздравить вас с новым, 1933-м годом!
- Ура! – грянул в ответ зал.
Политрук поднял руку, и шум стих.
- Товарищи! Будем же в новом году не покладая рук трудиться на благо нашей социалистической родины, крепить обороноспособность страны. Стойте крепко, стойте дружно, плечом к плечу, и если Родина прикажет отдать жизнь – сделаем это не колеблясь, лишь бы послужить нашей великой стране. Великий Ленин говорил, что главные качества советского солдата- смелость, решительность и отвага, незнание страха в борьбе, так станем же вместе со всем советским народом под знамя великого Ленина, под руководство мудрого товарища Сталина! Это есть наш последний…
И зал сразу подхватил:
- …и решительный бой! С Интернационалом воспрянет дух людской!
Пели все – красноармейцы и командиры, пели искренне, с чувством, слаженно, так что дрожали стекла. Когда пение стихло, на сцену вынесли стул, а политрук вынул из планшета пачку писем. Зал затих – начиналось то, чего ждали неделями и месяцами, считая дни. Весточки из дома.
- Товарищи красноармейцы! – весь пафос разом слетел с политрука, и он сразу стал похож на строгого, но справедливого отца, поучающего уму-разуму детей-солдат. – Вы знаете, в нашей части существует традиция общего чтения писем. Оставим в прошлом буржуазные пережитки, в братском коллективе не может быть личных тайн. Знаю, все в нетерпении, но в знак гостеприимства я предлагаю все-таки начать с писем наших новоприбывших. Есть возражения?
Ни одна рука не поднялась. Политрук еще малость выждал, выбрал из пачки письмо и объявил:
- Сергиенко!
- Я! – обрадовано поднялся тот.
- Это письмо от вашей матушки. Почитаем, что пишет своему героическому сыну уважаемая Анна Никитична…
Сергиенко покраснел от смущения. Политрук аккуратно вскрыл чистенький белоснежный конверт, развернул, поправил очки и принялся за чтение.
- « Дорогой мой сынок! Пишет тебе твоя матушка. У нас все хорошо. Урожай собрали добрый, так что трудодней не поскупились, и можно будет даже поправить хату. Хлеба вдоволь, даже председатель колхоза получил нагоняй, что негде было хранить зерно. Велел тебе кланяться, как защитнику Родины, о себе же скажу, что жива-здорова, тоже кланяюсь, и Олеся кланяется, и дед поклон шлет, так что ждут тебя домой героем…»
Шквал рукоплесканий накрыл последние слова политрука. Довольный Сергиенко сел, а политрук уже вскрывал новый конверт.
- Ты же говорил, что твоя мать не умеет писать? – тихо спросил у Сергиенко Васин.
- Та хай тобі! – отмахнулся Сергиенко, не сводя глаз со сцены.
Политрук прочитал все письма. Матери-отцы сообщали, что живы-здоровы, кланялись и передавали привет, подробно сообщали, когда корова отелилась или свинья опоросилась, благодарили колхозное начальство за внимание и заботу, и обязательно не забывали в конце упомянуть о неслыханном урожае, от которого трещали закрома. Все было хорошо, только Серегин сидел глазами в пол. Кто-то деликатно тронул его за локоть. Серегин глянул – Ветлинский.
- Спасибо за письма, товарищ командир – шепнул он. – Честное комсомольское, спасибо.
Серегин обвел взглядом счастливые юные лица украинцев, и потихоньку, бочком, вдоль стенки выбрался из зала. В пустом коридоре рванул пуговку воротника, словно ему нечем стало дышать. Потом дернул окно, но оно было на славу забито гвоздями. И тут Серегин принялся остервенело трясти раму, сбивая пальцы в кровь, ломая ногти, так, что жалобно зазвенели стекла. Взрыв аплодисментов из зала отрезвил комбата; он оставил окно в покое и строевым шагом отправился в штаб, туда, где среди многих одинаково серых дверей выделялась одна, белая, со строгой табличкой: « Особая часть. Не входить!». Серегин потрогал дверь – заперто по инструкции. Примерившись, он ногой выбил замок вместе с дверью.
В маленьком кабинете все было заставлено шкафами с личными делами. Иной карьерист от армии отдал бы полжизни, что бы одним глазком прочитать содержимое желтоватых канцелярских папок. В каждой целая жизнь: что было, что есть, а кое-где – и что будет. Но Серегина папки не интересовали – ему нужен был вещмешок, «сидор», который передали в особую часть за день до прибытия взвода Ветлинского. Он нашел его под столом. Комбат не стал возиться с узлом, а попросту вспорол финкой грубую ткань.
На стол градом посыпались письма. Серые, измятые, местами порванные; с расплывшимися чернилами, так что адрес читался с трудом. На верхнем было написано – А. Ветлицкому…
Серегин сел за стол. Письма лежали перед ним. Вдруг комбату вспомнилось, как давно, еще в Гражданскую, он с товарищами бил чаек на берегу моря. Просто так, для забавы. Это просто – сначала бросаешь хлеб, а потом выстрел за выстрелом, влет, пока обойма не опустеет. Одна чайка упала у самых его ног, с детским стоном, кровь струилась из простреленной груди, а он в исступлении всаживал в нее пулю за пулей, до щелчка, и гордая птица превратилась в кровавую тряпку. Комбат до сих пор помнил адский запах пороха, серы и крови, пронзительный плач чаек. И гогот – дикий гогот однополчан, топтавших еще живых птиц.
И тут Серегин взвыл – дико, по-волчьи, из глаз брызнули слезы. Он принялся раскрывать письма – руками, зубами, вчитываться в корявые строчки, а перед глазами его стояла окровавленная чайка.
… «Синку, любий, ой лихо накатило, злиднi все забрали, геть повиносили, хати порожнi стоять, ані кошки, ані собаки нема, Василько помер, а як баба Марья худобу не давала, то зарубали нехристi, рятуй, сину, рiднесенький…»
Серегин глянул на конверт – Перебийнис… Комбат отбросил письмо, взял другое…Сергиенко.
« ....Брате, дорогой, хороший… Мама умерла, а дед умом тронулся, все отняли, все забрали, есть нема чого, солому, лушпайки – все съели, батько пошел уночи жито стричь, так убили, и его, и Олесю, и тетку Горпину с грудным дитем. Дядьку Опанаса активи головою поставили, так он контору з ними спалил и сам сгорел, хоронить було нечего, осталась я одна в хате, помоги, бо по миру пойду…»
Серегин читал письмо за письмом.
« ...Ой сынок, горе нам, Степку и Тараска схоронили, с голоду опухли, а Наська пропала, так нашли только платичко, а сусiди кулiш варили, так нас звали, а батько глянув, так у них руки в горщику як у Наськи, так он их топором зарубав и хату спалив, а его в мiсто взяли, кажуть, сказнили…»
И снова… и снова… Тридцать писем. Тридцать счастливых мальчишек, хлопающих в зале. Сколько их уже было, и сколько их еще будет...
Серегин расстегнул кобуру, и шероховатая рукоятка нагана привычно легла в ладонь. Положив револьвер, комбат вынул из ящика стола чистые конверты. Перетасовав их, как колоду карт, он принялся выкладывать их поверх писем, один за другим, пока они не покрыли их ровной белой скатертью. Потом Серегин налил два стакана водки. Один взял себе, другой накрыл выуженным из мусора сухим кусочком хлеба и поставил перед портретом Сталина. Чокнулся с ним, выпил залпом, отдал честь, поднес дуло к виску и спустил курок.
адрес: https://www.poetryclub.com.ua/getpoem.php?id=567920
рубрика: Проза, Лирика
дата поступления 19.03.2015
Литтл-Виддинг, 6:30 утра.
Литтл-Виддинг – типичный американский пригород. Прямые улицы, пересекающиеся под прямым углом, кафе-аптеки, пара газолиновых станций и маленький кинотеатр. Тихая, спокойная гавань, где ничего не происходит. Потерялась кошка – событие. У владельца заправки стянули пару старых покрышек – происшествие. У дочери менеджера появился новый любовник – тема для беседы. Таких городков в Америке десятки тысяч, и все они похожи, как традиционные круглые пироги.
Но в пресном тесте Литтл-Виддинга была замешана своя маленькая изюминка. Всюду в Америке развозить почту – законный бизнес школьников, но здесь вот уже сорок лет крутит педали старенького велосипеда негр Джим Стоун. Он знал всех и все; казалось, разбуди его среди ночи, и он одним духом расскажет, кто из жителей выписывает « Нью-Йорк Геральд», почему директор школы отказался от « Нью-Йорк таймс» и перешел на « Дейли Ньюс». Джима очень ценили пожилые домохозяйки, и не столько за веселый нрав, сколько за то, что от него можно было услышать все последние сплетни города. Была у Джима и своя ахиллесова пята – горделивая уверенность, что первым хозяином его железного коня был сам Мартин Лютер Кинг.
Рабочее утро Джима подходило к концу. Почтовые сумки опустели, и только в одной осталось пять увесистых свертков для центральной улицы Литтл-Виддинга. Джим всегда оставлял ее напоследок – здесь стояло всего пять домов, отчего жители с юмором прозвали улицу Пятой авеню.
Услышав звон колокольчика, из палисадника у третьего дома выбежала здоровенная псина. Красавец кобель, немецкая овчарка, родом из самой Баварии, красота и гордость Пятой Авеню. Джим громко свистнул и кинул ему сверток газет, и те шлепнулись на асфальт прямо у лап собаки.
Джим резко нажал на тормоз. Никогда за все время, что он знал пса, не было случая, чтобы он не поймал газет. Почтальон и собака были старые друзья, и Джим всерьез обеспокоился за приятеля.
- Расти! – позвал Джим. – Что с тобой, старик? Не заболел?
Расти тихо заскулил и с тоской оглянулся на дом.
- Миссис Джонс! – позвал Джим. – Мистер Генри, сэр!
Из дома вышла хозяйка. Отрада глаз – высокая, красивая блондинка лет тридцати; домашний халат выгодно подчеркивал стройную фигуру. Только из душа – в волосах еще оставались капельки воды, засверкавшие в лучах утреннего солнца как маленькие бриллианты.
Джим почтительно тронул фуражку:
- Мое почтение, мэм! Простите за беспокойство, но позвольте узнать, не нужна ли вам помощь. Уж больно странно ведет себя Расти – за пять лет я ни разу не видел его таким потерянным, мэм.
- Пустое, Джим – улыбнулась хозяйка.
- Может, заболел? Миссис Джонс, не желаете ли, чтобы я предупредил мистера Фалька?
- Нет, спасибо, Джим. Все обойдется. Просто сегодня такой день, все на ногах, нервные, а собака такие вещи сразу чувствует. Кстати, не забудьте, что мы вас ждем.
- Почту за честь, мэм! Маленький Джонс будет доволен вашим сюрпризом, миссис Мегги.
- Тише! – прижала палец к губам в шутливом ужасе Мегги. – Не выдавайте нас раньше времени!
Джим прижал руку к сердцу и церемонно раскланялся. Мегги подняла газеты и ушла в дом; Расти поплелся следом, скуля и виновато помахивая хвостом.
Когда Мегги вошла в столовую, за столом уже сидел ее муж, мистер Джонс, или, как его звали все, Генри-старший. Он был при полном параде – в костюме, зеркально вычищенных туфлях, разве что без галстука. Тот висел рядом на спинке стула – в этой семье галстук мужу всегда повязывала жена. На удачу. Увидев супругу, Генри отставил кофе и гренки, встал и крепко ее поцеловал.
- Меган, золотко! Прошу тебя, надо спешить, у нас очень мало времени.
Мегги взяла галстук и принялась вязать свой особенный счастливый узел. Генри покорно вертелся в ее умелых руках.
- В половину девятого я уже должен быть в офисе, значит, не позже половины восьмого надо выехать. Где Младший?
- Спит – улыбнулась Мегги. – До полуночи с фонариком по дому шарил, подарок искал.
- До полуночи? Слабо, слабо!
- Ему всего четыре… нет, уже пять лет!
- В его возрасте я не успокаивался, пока не находил, как ни старался мой старик…
Расти внимательно следил за хозяином. Когда Генри вернулся за стол, пес тихонько подошел, заскулил и вдруг резко ткнул носом под руку. Кофе из чашки разом выплеснулось Генри на брюки.
- Расти! – в ярости швырнул чашку на стол Генри. – Да что на тебя сегодня нашло?
- Успокойся, Генри. Он не специально. Сходи наверх и переодень брюки.
- Если я переодену брюки – зашипел Генри, – то надо будет переодеть пиджак. А если так, то нужна другая рубашка. А другая рубашка – это другой галстук, другой галстук – другие туфли, и я точно опоздаю…
- Дорогой, просто сходи наверх и поменяй брюки – попросила Мегги и включила радио.
- Доброе утро, дорогие жители и гости Нью-Йорка! – бодрый голос ди-джея заполнил столовую. – Сегодня 11 сентября 2001 года. Если вы раздумываете, не захватить ли с собой на улицу зонтик, то смело можете оставить его дома. Как обещает Национальная служба погоды, нас ждет ясный и погожий день. Над Большим яблоком, да и всем Восточным побережьем сегодня чистое, безоблачное небо…
Гарлем, 6:30 утра.
Сэм Уайт сладко спал. Броская фамилия не должна вводить в заблуждение – Сэм был негром, причем не просто черным, как сажа, а черно-лиловым, как слива. Центнер живого веса, и никакого жира, одни литые мышцы. По правую руку Сэма тихо посапывала пухленькая белокожая красотка с пышной грудью; по другой бок на кровати вольготно разметалась шикарная негритянка. Пусть бюстом она и уступала Белоснежке, зато…хм… филейной частью дала бы ей сто очков вперед. Крепкий сон троицы, смятая кровать и художественный беспорядок в квартире указывали на бурную ночь; девицы укатали парня хорошо, и Сэм наверняка проспал бы до полудня, если бы его не разбудил громкий, настойчивый стук в двери.
- Да пошел ты! – спросонья буркнул Сэм, глянув на будильник. – Я даже за миллион сейчас не оторву задницу от кровати.
Сэм только-только задремал, как в двери снова принялись дубасить.
- Убью! – прорычал Сэм, совсем проснувшись.
Это была не простая угроза. Гарлем считался самым опасным районом Нью-Йорка, а о Сэме ходила лихая слава одного из самых опасных уличных наркодилеров, и наступать ему на мозоль было крайне нежелательно. Если кто родился в Гарлеме и прожил уже сорок лет – значит, он чего-нибудь да стоит.
Сэм выбрался из-под вороха одеял, как зверюга из берлоги. С той стороны опять барабанили; Сэм зарычал и распахнул дверь, даже не одевшись.
На пороге стоял щуплый, тонкий как колосок парень. Краше в гроб кладут, такого не то что кулаком, соплей пришибить можно. Сэм знал этого доходягу – Тим Стордас, мелкий жулик и наркоман. Вот уже год он каждый день прибегал к Сэму за дозой.
- Сэм… – простонал Тим. – Сэм… Выручай, дружище!
- Так уже сразу и дружище – рыкнул Сэм. – А ты гребаный сукин сын! Знаешь, как я это понял?
- Как?
- Да только гребаный сукин сын может явиться ни свет ни заря и будить меня в шесть утра! У тебя что, девять жизней, как у кошки?
- Сэм…
- Значит так, снежок, даю тебе десять секунд, чтобы убрать свою обдолбаную белую задницу с моего порога!
Тима трясло как в лихорадке. Сэм пригляделся к парню внимательнее – на лицо все признаки ломки. Скоро ему станет совсем плохо, а в таком состоянии торчки очень опасны.
- Ладно. Чего тебе нужно?
- Дозу, Сэм. Кончаюсь – простонал Тим. – У тебя есть, я знаю.
- У меня-то есть – ответил Сэм. – А вот есть ли у тебя чем платить, парень? Или случилось чудо и ты принес весь долг?
- Я отдам, Сэм. Правда, отдам. Дай мне пару дней, и я верну все…
- Катись ты! – Сэм хотел захлопнуть дверь, но Тим навалился на нее со страшной силой наркомана в ломке.
- Сэм! – рычал Тим. Глаза его налились кровью, изо рта потекла пена. – Дай, Сэм! Иначе будет плохо, Сэм, я за себя не отвечаю!
Раздался щелчок, и в руке Тима заблестело перо выкидного ножа.
- Что-о? – опешил Сэм. Он совсем не испугался, скорее просто не ожидал такой наглости. Легким движением, но так, что Тим завопил от боли, Сэм выкрутил ему руку. Нож со звоном ударился о дверь; второй рукой Сэм сграбастал Тима и запустил им в стену так, что внутри у парня что-то пискнуло, словно мышь раздавили. Зато в глазах Тима наконец зажглась искорка разума.
- А теперь послушай меня – Сэм говорил тихо, но его шепот был куда страшнее всех прежних криков. – Я тебе не один из уличных сопляков, что мочатся в штаны от зубочисток. Таких, как ты, я жру пачками, вроде десерта. Ты мне уже должен, как Госдепартамент, и еще имеешь наглость являться и грозить! Страх потерял? Запомни – за белое платят зелеными, так что если не хочешь завтра плавать с вспоротым брюхом по Гудзону, сегодня к вечеру принесешь мне все, что должен, с процентами.
Тим со страхом глядел на нависшую над ним черную гору мускулов.
- Или нет – решил Сэм. – За неуважение ко мне я даю тебе срок до девяти утра. Принесешь баксы – будешь жить. Придешь пустой – я убью тебя быстро и безболезненно. Но если попытаешься меня надуть – порежу на куски и отправлю по стране. Как раз по кусочку на штат!
- Сэм…
- Заткнись! Чтобы принести бабки, у тебя осталось чуть больше часа. Девять сотен долга, плюс проценты, и за моральный ущерб – итого полтора куска.
Тим молча поднялся.
- Ты сволочь, Сэм – бросил он уже с порога. – Гореть тебе в аду.
Сэм помог Тиму выйти хорошим пинком и запер дверь.
- Чертовы торчки, ни минуты покоя – ворчал он, шлепая обратно в постель, где нежились его сонные кошечки. – И зачем они только топчут эту грешную землю? Неужели только для того, чтобы Сэм Уайт каждую ночь имел таких шикарных телок?
Литтл-Виддинг. 7:00 утра.
- Звонила мама – сообщила Мегги, выключив телефон. – Они с папой опоздали на рейс, так что полетят следующим. Клянутся, что успеют вовремя.
Генри пожал плечами.
- Я ничуть не удивлен. Уж если они умудрились опоздать даже на нашу свадьбу… Но пора будить Младшего, или мы опоздаем.
- Генри, дорогой! – спросила Мегги. – Неужели тебе обязательно выходить сегодня на работу? Не разоримся же мы, если ты один день проведешь с семьей, тем более в день рождения сына.
- Мегги, дорогая! – в тон ответил Генри. – Мы вчера уже все обсудили. Фрэнк меня подменит. Но ланч я обязан провести лично – слишком многое поставлено на карту. Японцы… У них свой этикет и понятия, они просто не поймут, почему их встречает помощник, а не глава фирмы. Еще подумают, что я их оскорбил. К тому же Младшего все равно надо вывезти из дома, причем так, чтобы он ни о чем не догадался. Вот и возьму с собой. Он давно уже просил, порадую сынишку. Знаешь, какую встречу ему приготовили? Наш офис на 95–м этаже Северной башни, там открывается такой замечательный вид на город…
- Генри, дорогой – улыбнулась Мегги. – Ты – золото!
- Дорогая, я всегда тебе об этом говорил! – горделиво постучал по груди Генри и открыл дверь детской.
В комнате царил веселый беспорядок. Войдя, Генри сразу споткнулся о громадную пожарную машину, а Мегги отфутболила в живот страшноватое чудище непонятной породы с четырьмя лапами. Сам хозяин детской крепко спал на большой кровати, занимавшей добрую половину комнаты. Генри обошел кровать, пошарил под изголовьем и достал пару хрустящих пакетиков от «Сникерса».
- Следы преступления – весело подмигнул он Мегги.
На тумбочке, под лампой, на почетном месте стоял маленький детский гаджет – нечто среднее между игровой приставкой и телефоном. Ровно в 7:05 он засветился, и на экране появился молодец в парадной форме лейтенанта флота.
- Семь ноль пять, сэр! – лихо отрапортовал, приложил руку к фуражке и исчез.
Из вороха одеял послышался тихий стон. Мегги распахнула шторы, и яркий свет заполнил детскую.
- Дорогой, пора вставать!
- Подъем, чемпион! – скомандовал Генри и дернул с сына одеяло.
Генри-младший, или просто Младший, с трудом поднял с подушки вихрастую голову и принялся тереть глаза.
- Ну мама – с трудом подавив зевок, пожаловался он. – Еще совсем рано! Сегодня пятница, а по пятницам я всегда встаю в полдевятого!
- А разве ты забыл, какой сегодня день?
- День рождения! – подскочил на кровати Младший.
- С днем рождения тебя… - разом запели было Генри с Мегги, но Младший вдруг зажал уши.
- Нельзя, нельзя! – крикнул он. – Совсем нельзя! Я еще не родился!
- Как это – не родился? – засмеялась Мегги и принялась весело тискать сына. – А это кто? Кто? Кто?
- Я, я, я! – весело смеялся Младший. – Так дедушка Бен сказал! Он говорил, что в День Рождения нужно поздравлять только после своего времени, тогда Фея Желаний выполнит любое, даже самое заветное желание! А я родился…
- В 8:46 утра, верно! – согласилась Мегги.
- Вечно этот старый болтун забивает голову ребенку глупостями – буркнул Генри. – Между прочим, в столовой ждет гора пончиков с изюмом. Их очень любит один мальчик, но если он еще не родился…
Младший навострил уши:
- Они горячие?
- Пышут жаром!
Младший соскочил на пол, сунул ноги в тапки Банни и вихрем умчался в ванную:
- Я сейчас!
Через десять минут умытый, одетый и причесанный Младший сидел в столовой и уплетал пончик за пончиком. Генри шуршал газетой, поглядывая на часы, и делал Мегги большие глаза, указывая взглядом то на сына, то на двери. Расти сидел у стола с видом часового у порохового склада, игнорируя кусочки, которые щедро бросал ему Младший.
- Мама, что с Расти? – спросил он, когда пес отвернулся от особо сладкого пончика. – Он заболел?
- Нет, милый – ответила Мегги. – Просто он тоже ждет, не хочет поздравлять тебя раньше времени.
Генри протянул Мегги кружку, глянул на Расти и поставил обратно.
- Пора!
- Папа, ты уходишь? – расстроился Младший. – Но ты же обещал, что сегодня мы целый день будем вместе!
- Мы и будем вместе! – Генри подхватил сына под мышки и подбросил вверх. – Разве ты не хотел посмотреть, как я делаю деньги?
- Хотел! Папа, ты возьмешь меня с собой?
Генри закружил сына по столовой.
- Конечно!
- Чесно-чесно?
- Честно-честно! И не просто возьму, ты будешь помогать мне!
- Ур-ра-а! – закричал Младший. – Папа берет меня с собой! Мама, можно я возьму с собой краски?
- Конечно, милый!
- За красками – наверх! – скомандовал Генри. – Поскорей, мы опаздываем!
Расти внимательно следил за хозяевами. Когда оба Генри, поцеловав Мегги – каждый по-своему – подошли к двери, пес одним прыжком выскочил вперед, заслонив собой выход.
- Папа, чего он? – Младший спрятался за спину отца.
Расти стоял ощетинившись, шерсть на загривке вздыбилась как шипы дракона, в горле клокотало. Казалось, он вот-вот заговорит.
- На место! – строго велел Генри.
Впервые за семь лет жизни Расти ослушался хозяина и разразился громким, истерическим лаем. Генри посмотрел на часы, схватил Расти за шкирку и потянул на двор. Тот сопротивлялся как грешник в аду, цеплялся за землю всеми четырьмя лапами, оглашая окрестности истерическим визгом. Наконец Генри доволок Расти до вольера и затолкал внутрь. Пес тут же принялся прыгать на дверь, но стальная рама держалась крепко.
- Да что с тобой такое с утра? – буркнул Генри. – Младший, ты где?
- Я уже, папа! В машине!
- Молодец! – прыгнул за руль Генри. – Дамы и господа, пристегните ремни и просьба не вставать с места, пока не погаснут контрольные табло…
Младший щелкнул пряжкой.
- Готово!
Генри вставил ключ в гнездо. Раздался мелодичный звук, и панель приборов осветилась приятным голубоватым светом.
- Дамы и господа! Экипаж приветствует вас на борту и желает вам приятного полета. Штурман!
- Запустить двигатель! – скомандовал Младший.
Генри нажал « Старт». Стартер крутанулся, но мотор вместо привычного тихого рокота выдал серию нечленораздельных чихов, громко кашлянул и заглох.
- Что за черт! – удивился Генри и попробовал опять. Двигатель молчал; тогда Генри вдавил кнопку из всех сил. Стартер отозвался таким звуком, словно святой водой окропили привидение, что-то щелкнуло, и огни на панели погасли совсем.
-Так – почесал затылок Генри. – Кажется, приехали.
- Папа, позвонишь в такси? – предложил Младший.
- Они не успеют приехать. Черт, что же делать?
- Значит, мы никуда не поедем? – расстроился Младший. – Паршивый день рождения…
- Тихо! – вдруг поднял палец Генри. – Слышишь? Шумит!
- Как будто идет дождь? – удивился Младший. – Но небо чистое!
- Я, кажется, придумал. За мной!
Соседом семьи Джонс вот уже десять лет имел честь быть некий Фред Маршалл. Все в Литтл-Виддинге звали его просто Старый Фред. Он правда был очень в годах – старше его был, пожалуй, только почтальон Джим. Военный капеллан, Фред начинал службу в армии еще при Джоне Кеннеди. Вьетнам, Никарагуа, Афганистан – куда только не заносила его верность присяге и звездно–полосатому флагу. Но когда улеглась Буря в пустыне, Фред решил, что с него хватит, и осел в Литтл – Виддинге.
Как всегда с утра, Старый Фред был очень занят: поливал газон на лужайке перед домом. Сегодня он особенно торопился – небо было чистым как лазурь, и Фред хотел успеть закончить полив до того, как солнце наберет силу, и его лучи сожгут через капли воды молодую зеленую травку, которую старик холил и лелеял. Все соседи поставили на лужайках обычные оросители, поливавшие газон ночью, но Фред отказался от этой затеи. Его сразу записали в «Дяди Скруджи», но на самом деле старик просто любил это дело. Увлеченный поливом, Фред не сразу увидел соседей и едва не окатил обоих Генри с головы до ног.
- Полегче, старина! – едва успел отскочить Генри. – Два костюма за одно утро – это уже слишком!
Фред закрыл вентиль.
- Доброе утро соседям! Благослови вас Бог!
- Здравствуйте, дедушка Фред! – пискнул Младший.
- А, Большой Генри! – Фред крепко пожал ему руку. – У тебя сегодня особенный день? Сколько нам уже?
- Пять!
- Да ты уже совсем большой! – улыбнулся Фред.
-Большой, большой! – запрыгал Младший. – Скоро я совсем выросту и стану большим и сильным, как папа, и смелым, чтобы бороться с плохими людьми, как Капитан Америка и вы, дедушка!
Фред грустно улыбнулся.
- Мы к вам по делу – сказал Генри. – Случилась неприятность, машина сдохла, а я опаздываю на важную встречу. Хочу спросить – не одолжите ли вы мне вашу? По-соседски. Обещаю, верну без единой царапины.
- Бери, конечно. Машина в гараже, ключи в замке. Младший с тобой?
- Я еду с папой! – гордо сообщил Младший. – Я буду помогать делать деньги! Видите – я взял с собой краски!
- Зачем? – удивился Фред.
- Как? Папа будет рисовать доллары, а я раскрашивать! – пояснил Младший. Генри весело подмигнул Фреду.
- Дело стоящее – согласился тот. – А где твои ножницы?
- Зачем? – теперь удивился Младший.
- Как зачем? А вырезать доллары чем будете? – серьезно пояснил Фред. – Деньги рисуют большими листами, и когда папа нарисует, а ты раскрасишь, их надо будет еще нарезать по одному.
-Я не знал… – растерялся Младший.
- Беги ко мне, на полке в холле возьми ножницы – приказал Фред.
Младший со всех ног помчался в дом.
- Хороший парень – заметил Фред Генри. – Береги его. А вообще лучше б ты сегодня не ездил никуда. Что-то на душе неспокойно.
- Что может случиться в такой замечательный день?
- Вот от таких идеальных дней и жди беды – возразил Фред. – Если б я не доверял своим предчувствиям, то мы сейчас бы рядом не стояли. И собака твоя сама не своя.
- Обойдется!
- Надо думать… – пожал плечами Фред. – Знаешь, во Вьетнаме был у меня один взвод, лихие парни. Приблудилась к ним как-то псина без роду-племени. Хотели кокнуть, но сержант не дал. И не зря, как оказалось. Веришь – нюхом чуяла, где когда какая пакость случится. Если днем спит спокойно – можно и караул не ставить. А если скулит и прячется – к вечеру жди гостей.
- И что?
- Ничего – мрачно ответил Фред. – Пришел приказ дембельнуть весь взвод в Штаты. Ну, и как водиться, ребята хрюкнули напоследок до поросячьего визга, а про собаку забыли. Так их и накрыло всех в блиндаже – одной миной.
- А собака?
- Спаслась. Ее генерал потом всю войну собой в джипе возил.
- Обещаю, что буду осторожным. Спасибо за машину – Генри пожал руку старику. – Простите, нам пора.
- С Богом!
Младший весело помахал из машины. Генри осторожно выехал на дорогу, и Старый Фред вздрогнул – где-то рядом истошно взвыла собака.
Бруклин,7:00 утра.
Рабочий день Джека Спайдера всегда начинался в семь утра, и Тим стучал в обманчиво легкую дверь, точно зная, что Джек внутри, проверяет нити сплетенной им паутины. Прежде Тим обошел бы это место десятой дорогой, но сейчас у него не было выбора.
Если Сэма Уайта нужно было побаиваться, то Джека Спайдера следовало бояться всерьез. Во всем Нью-Йорке трудно найти человека, род занятий и характер которого так соответствовал бы фамилии. Из всех кровососов Бруклина Джек выделялся самой железной хваткой, самым крутым нравом, деловой хваткой, отсутствием совести и полной атрофией сострадания. Обращались к нему только в случае крайней нужды – Джек брал залог и драл людоедские проценты. Горе тому, кто посмел бы просрочить платеж хоть на сутки! Спайдер никогда не убивал должника – « Мертвые долгов не платят» – но умел превратить его жизнь в такой ад, что несчастный сам приползал к нему на коленях с долгом в зубах. Вот от этого человека сейчас во многом зависела жизнь Тима.
Спайдер проверял счета в большой черной тетради. Добраться до этого «талмуда» мечтали и полицейские, и агенты ФБР, но Джек дорожил им больше, чем собственной женой. Здесь, на пожелтевших страницах, была вся его жизнь. Так что Тиму довелось порядком поскучать, пока его наконец не допустили пред грозные очи хозяина денег.
- Рисковый ты парень – так встретил Тима Джек. – Честно – ты последний, кого я ждал здесь увидеть. Зачем пришел – не спрашиваю, и так ясно.
- Джек, мне нужны деньги – сразу взял быка за рога Тим.
- Деньги всем нужны.
- Вопрос жизни и смерти!
- Чьей?
- Моей!
- Ясно. И сколько стоит твоя жизнь?
- Полторы штуки – прошептал Тим.
- Дешевка! – поморщился Джек. – Я даю под сорок процентов. Чем ответишь?
- Всем!
- Не люблю громких слов. Сроки отдачи?
- Месяц.
- Месяц. Месяц… – побарабанил пальцами по столу Джек. – Столько ты не проживешь. Посмотри туда! Что ты видишь?
Тим вгляделся в большое овальное зеркало.
- В чем подвох? – спросил он. – Я вижу себя.
- А я – задумчиво сказал Джек, – вижу никчемного наркота, которому все в этой жизни по барабану, пока он не ширнется очередной дозой. Давно ломает?
Тим вгляделся в свое отражение. Вместо полнокровного, довольного жизнью двадцатилетнего парня зеркало показало изможденного, бледного как смерть задохлика с синими кругами под глазами и обреченным взглядом.
- С ночи – признался Тим.
- Так. Как ты думаешь, чем я занимаюсь? – поинтересовался Джек.
- Даешь в долг деньги – удивленно ответил Тим. Руки у него уже дрожали мелкой, противной дрожью.
- Так думают дураки – поморщился Джек. – Я не просто даю – я возвращаю. В этом суть. Понял? Кому ты должен?
- Сэму – признался Тим. – Из Гарлема.
- Сочувствую. Когда?
- До девяти утра. Сегодня.
- Зайди после полудня – подумаем.
- Мне не до шуток! – взвился Тим.
- Полтона ниже! В общем, так. Денег я тебе не дам.
- Джек…
- Помолчи, пока я говорю – оборвал парня Джек. – Видит Бог, я бы очень хотел тебе помочь, но не могу делать исключений, просто не могу. Денег я от тебя не получу, ответить тебе нечем, мне придется тебя убить, и тогда плакали мои полторы штуки. Если кто-нибудь узнает, что я тебя простил, поползут слухи, что Джек Спайдер потерял хватку, что его можно нагреть…Тогда мне конец. – Джек нажал на кнопку в столешнице, и по бокам Тима выросла пара здоровенных детин. – Наш гость уходит.
Тим выложил последний, весьма сомнительный козырь:
- Сэр, если вы дадите мне денег, то спасете мне жизнь!
- Никогда не занимался благотворительностью. Хочешь один совет, бесплатно?
- Ну? – буркнул Тим.
- Не надо бегать от Сэма.
Громилы Спайдера остались не у дел. Тиму хватило гордости выйти самому. У подъезда его ждал последний верный друг – «Форд Мустанг», краса и гордость юридического колледжа. Тим любил эту машину больше всех женщин в своей жизни. Это все, что у него осталось… Можно, конечно, было ее продать и заплатить Сэму, но Тим скорее позволил бы проклятому ниггеру порезать себя на кусочки.
Тим сел за руль и прижался лбом к рулевому колесу. На мгновение ему показалось, что ничего не случилось, он не пропащий, никому не нужный наркоман, а молодой, полный сил, подающий огромные надежды студент-юрист, душа компании. У него был дом, работа, семья… Где все это теперь? Пропало, сгорело в наркотическом угаре.
Тим едва сдержал слезу. Рядом, на соседнем кресле, любила сидеть Джинни. Тим пошарил рукой за козырьком и достал старое, выцветшее фото. Молодые люди весело улыбались с дешевой карточки « Полароида». Он сам и Джинни… Как раз накануне той проклятой вечеринки. « Давай, давай, ты что, не мужик?» Ему не хватило сил отказаться. « Один раз – не пи….ас!» – смеялась Джинни, вложив ему в руку пару таблеток.
Тим сунул фото обратно. Джинни умерла полгода назад, спрыгнула с крыши. Смалодушничала, бросила его одного, струсила, не смогла пройти до конца. Тим не понимал, почему она выбросила из дома все зеркала, пока однажды утром не увидел себя в зеркальном отражении шкафа. Тогда он все понял… Слишком поздно.
Тим завел мотор и снова выключил. Ехать ему было некуда. Дом давно отобрал лендлорд, к родителям путь заказан, а ночлежку, где Тим ночевал последний месяц, он ненавидел еще больше, чем наркотики. Свиньи на дедушкиной ферме и то лучше жили.
Тим едва не поддался искушению. Как хотелось оставить этот проклятый город, перемалывающий судьбы, не знающий жалости и сострадания. Выехать на автостраду, педаль в пол, и нестись, нестись на заход солнца от зари до зари, вперед и вперед, не оглядываясь, пока соленые брызги Тихого океана не засверкают на отполированном капоте…
Тим яростно стукнул кулаком по торпеде. Если бы только ему хватило ума не размахивать перед Сэмом ножом, то дело еще можно было бы поправить, но теперь обратной дороги нет. Пан или пропал…
Тим вылез из машины и осмотрелся. Крупных магазинов на улице не было – только пара мелких лавок, выручка в которых за весь день не превышала пары сотен баксов. Тим понимал, что надо ехать в центр, но чувствовал, что рулить уже не в дугу. Руки тряслись мелкой дрожью, суставы ныли, перед глазами все плыло. Времени было в обрез – скоро начнутся судороги, и тогда пиши пропало. Наркотика нет, и заменить его нечем… Стоп.
Какая-то назойливая мыслишка давно уже копошилась в дальнем уголке одурманенного мозга, но обдумать ее Тиму не хватало времени. И ясности ума. Теперь он вспомнил, что рассказывал ему один чувак, наркот с десятилетним стажем. «Если ломает, а дозы под рукой нет – ищи первую попавшуюся аптеку и покупай…» Что? Тим никак не мог запомнить это мудреное название, но знал, что узнает, когда увидит.
С дьявольской обреченной решимостью Тим побежал вниз по улице. Вывески мелькали одна за другой: «Старбакс», зеленная, бар… Вот оно. «Mustard plaser». Аптека.
Как и в большинстве американских аптек, на полках продавалось что угодно, кроме лечебных препаратов, так что Тиму пришлось немало поискать маленькую полочку с лекарствами. Толстенький азиат – не то китаец, не то кореец, кто их там разберет – в белом халате провизора поклоном приветствовал первого клиента.
- Цего зелает господина?
- Я… Мне… – замялся Тим. Среди разноцветных коробочек и пузырьков он никак не мог отыскать красно-синий цвет нужного препарата. – Такой, знаешь, в ампулах, э-э… эпи… Как же его, черт…
- Эпинифрина? Восемнацать девяното девяць, пожалайста…
Про деньги Тим забыл и принялся лихорадочно шарить по карманам. Пусто… пусто... только в левом кармане брюк пальцы нащупали несколько смятых бумажек. Пятерка, пару единичек… Десятка! Девятнадцать долларов!
Трясущимися руками Тим протянул деньги. Провизор нажал на рычаг кассы, и с мелодичным звоном выскочил лоток, до краев заполненный купюрами.
- Джесся! Джесся! – сердито позвал провизор. – Ты посему вечера каса не здала?
Молоденькая девчушка с бейджиком «Джесси» на груди расставляла на полках чипсы. Услышав хозяина, она оставила коробку и подошла к кассе, став чуть сзади Тима.
- Вчера дежурил Мик!
- А, плавда. Я ему всыплю! Запакуй господина лекарства.
Тим ничего не видел, кроме заманчивой зелени купюр. Видно, Бог все-таки есть, раз посылает деньги прямо ему в руки. Часы показывают 7:40 - время еще есть.
Тиму никогда еще не приходилось грабить магазины, но спасибо Голливуду. Одной рукой Тим схватил девчушку, другой разбил какую-то бутылку и прижал «розочку» к шее своей жертвы.
- Цто твоя делай? – опешил провизор. – Вот твоя лекарства, забилай!
- Деньги, быстро! Бери все, клади в пакет и давай сюда, или я убью ее! – Тим прижал «розочку» сильнее. Джесси вскрикнула, и по стеклу побежали капельки крови.
- Холосо, холосо, не нелвницай.
Провизор взял пакет и принялся аккуратно складывать деньги. Тим нервно глядел на его руки, следя, чтобы хитрый азиат не упустил ни одной купюры, и не заметил, как провизор под столом коленом нажал тревожную кнопку.
- Быстрее, быстрее! – истерично завизжал Тим. – Давай сюда!
Провизор кинул Тиму пакет. Не отпуская Джесси, тот попятился к выходу; там Тим сильно толкнул девушку вглубь аптеки и выскочил на улицу. Надо бы припереть дверь, но Тим уже мало что соображал. Как верный конь, «Мустанг» дремал у паркомата. Тим бросил деньги в салон, прыгнул за руль, и машина рванула; сквозь визг и треск Тим уловил приближающийся вой сирен и сильнее придавил газ. В голове парня царил полный хаос – глаза следили за дорогой, руки и ноги делали свое дело, а мозг отсчитывал последствия, как счетчик галлоны бензина. Вооруженное нападение… Покушение на убийство… Взятие заложника… лет на двадцать протянет. Но все это будет потом… Потом… Если вообще будет. Америка большая. Мексика… Сейчас главное – Сэм.
Бронкс, Ривердейл-парк. 8:00 утра.
- 10-15!10-15, ответьте Центральной!
- 10-15 слушает.
- Лиззи, это Гарри. Как самочувствие?
- Спасибо, Гарри. Как у больного кузнечика.
- Коленками назад? Ладно, привыкнешь! Доложи обстановку!
- Все спокойно, как в подводной лодке на грунте. Если что случится, держи меня в курсе.
- Слово скаута, Кудряшка! Кстати, твой стол готов, и знаешь, где его поставили? Теперь мы соседи!
- Да пошел ты!
Офицер Лиззи Девенпорт, или просто Кудряшка Лиззи, откровенно скучала. Вот уже пять лет она считалась одной из лучших среди веселого племени Полицейского департамента Нью-Йорка. Оторва по жизни, она нагнала немало седины видавшим виды преподавателям академии своими выходками, но в свет вышла с отличными рекомендациями. Ее смелость, находчивость и чувство долга быстро снискали расположение сослуживцев; а после того, как пара серьезных дел проявила еще и профессионализм Лиззи, ее карьера быстро пошла в гору. Скоро стало понятно, что сержантские нашивки – далеко не потолок ее стремлений, и кое-кто всерьез предрекал ей чин лейтенанта, а то и – чем черт не шутит! – капитана.
Все изменилось пять месяцев назад, когда однажды утром Лиззи вывернуло на пол утренним завтраком прямо во время утренней пятиминутки. Ей удалось сохранить лицо, но вечером, после дежурства, кто-то прилепил скотчем к ее шкафчику тест на беременность и игрушечного Мишку Тедди. Вслух Лиззи громко пообещала открутить яйца неизвестному шутнику, а сама потихоньку воспользовалась подарком. Две полоски на узенькой бумажке стали сенсацией года всего Департамента. Копы вовсю обсуждали, кто же мог быть тот смельчак, что осмелился вторгнуться в святая святых Лиззи, заключали пари, но остались с носом – никто и никогда не видел Лиззи с мужчиной, да и с женщиной тоже; что до самой Кудряшки, то проще разговорить Статую Свободы. Решение Лиззи рожать никого не удивило, как и ее желание не оставлять работу. Она продолжала жить по-старому, совала нос во все опасные места, не слушая никаких отговорок и наставлений, пока, наконец, великий и грозный капитан по прозвищу Йети клятвенно не пообещал сожрать ее нашивки на завтрак, если она не утихомирится. Если в этой жизни кто-то и мог заставить Лиззи подчиниться, то только Йети. Скрепя сердце она сменила лихие погони и перестрелки на нудное патрулирование, а вчера Йети вообще приказал перевести ее на бумажную работу. Поэтому настроение Лиззи оставляло желать лучшего, а в этом состоянии лучше было держаться от нее хотя бы на расстоянии вытянутой руки.
- Ваш завтрак, мэм!
Голос напарника, Ника Калнингтона, вырвал Лиззи из тумана грустных размышлений. Высокий рыжеволосый детина в синей форме распахнул дверцу и сел в машину, едва поместившись между рулем и сидением. Лиззи отщелкнула ремень и взяла из рук Ника коробку с пончиками и Кока-колой; по всей машине поплыл аппетитный, сладкий запах. Не в силах больше ждать, она выбрала из груды посыпанных сахарной пудрой дисков самый пухлый и откусила сразу половину.
- Смотри пальцы не откуси – усмехнулся Ник.
- Хр-фр… – с набитым ртом отозвалась Лиззи.
- С утра твой английский, как у моего дяди Бена после вечеринки – усмехнулся Ник. – Рискну предположить, что ты хочешь сказать мне «Спасибо».
- Твои шутки еще хуже моего английского – наконец прожевала Лиззи. – Лучше запроси Центр, может, подкинут какую работенку.
- И не подумаю! – заявил Ник. – Тебе приказано сидеть тихо и не высовываться, а мне следить, чтобы ты не наделала глупостей. Да если с тобой что случится – Йети сожрет мой значок на завтрак без кетчупа. Я хочу прослужить в полиции еще лет пятнадцать, а не подстригать газоны у старушек, баловаться подгорелым печеньем и разыскивать потерявшихся кошек.
Лиззи знай себе наворачивала пончики.
- Эй, оставь и мне парочку! – попытался отобрать коробку Ник. – Ты же их никогда не любила!
- И сейчас не люблю. Это он их любит, и меня изводит.
Ник уважительно глянул на округлый животик Лиззи, какой бывает у женщин на пятом месяце беременности.
- Наш человек! Точно копом будет, как мама и папа.
- Да ну тебя, накаркаешь еще.
Ожило радио:
- Внимание! Получено сообщение об угоне машины. Серый «Кадиллак», номер …
Лиззи потянулась к передатчику, но Ник легонько подтолкнул ее под локоть, и облако сахарной пудры окутало будущую маму, как снег. Пока Лиззи, чихая, отряхивалась, Ник не совсем вежливо отнял у нее рацию и выключил прием.
- Забудь. Твое дело – жуй пончики и дыши свежим воздухом.
- Не была б я беременной, то начистила бы тебе рыло в спортзале – огрызнулась Лиззи. – Отдай рацию, рыжий!
-Это еще кто кому начистит – ухмыльнулся Ник, но рацию не отдал. – Ну и язва же ты, как только тебя муж терпит?
Из всего Департамента только Ник знал, что Лиззи замужем. Кольца она никогда не носила.
- Как-то терпит.
- Да, я и забыл, что в вашей семье один мужик, и тот носит юбку. Вот народ повеселится, когда узнает! Это была бы вторая великая новость после твоей беременности.
- Смотри! – пригрозила Лиззи. – Ты один знаешь всю правду, и не приведи тебе Бог проболтаться.
- Я что, себе враг? Кстати, вот еще новость – Йети поставил сотню, и знаешь на кого?
- На кого? – навострила уши Лиззи.
- На Уочестера. На него ставят один к пяти.
Лиззи весело рассмеялась:
- На этот раз старик попал пальцем в небо! Кстати, какой нынче рейтинг?
- Значит так – Ник поудобнее устроился на сиденье, но тут вдруг ожил интерком:
- Внимание, всем патрульным в районе Ривердейл! Ограбление магазина на 254-й стрит, подозреваемый – белый мужчина до тридцати лет, одет в белую куртку, вооружен. Скрылся с места преступления на красном Мустанге модели 93-го, номер…
Ник приглушил звук.
- Обойдутся без нас. Так вот, на Скорцени ставят один к семи. Дешевка! Отто имеет один к десяти. С чего бы это?
Лиззи улыбнулась воспоминаниям. Когда-то давно, еще рядовым патрульным, она позволила Отто быть с собой немного дерзким.
- Кто в лидерах?
- МакДуган – один к трем.
- Эта горилла? – поразилась Лиззи. – Да что у меня с ним может быть общего?
- Народ считает, что такую оторву, как ты, может заинтересовать только брутальный мужчина.
- Фу! – передернуло Лиззи. – Как представлю! Я и эта гора мяса с волосатыми ручищами…Меня сейчас стошнит! И вообще – он голубой, как небо!
- Да ты что! – опешил Ник.
- Я тебе зуб даю!
- Вот это да! – никак не мог прийти в себя Ник. – Никогда бы не подумал… Погоди! Он меня сегодня в бар, выпить звал!
- Та-тара-та-та-таммм! – насмешливо пропела Лизи всем известную тему бара «Голубая устрица» – Так, возвращаясь к нашим баранам – что там мой муж?
Ник все еще отходил от потрясения.
- Моя задница вовек будет тебе благодарна. А на твоего мужика ставят один к двадцати.
- Подождем, пока дойдет до двадцати пяти – распорядилась Лиззи. – Кинешь сотку.
- Ой, побьют нас! – сжался в притворном ужасе Ник. – Твоя идея может нам выйти боком. Йети узнает...
- Держи язык за зубами – и все будет хорошо…
Мимо на бешеной скорости пронеслась машина, да так лихо, что "шевроле" качнуло.
- Ни черта себе! – опешил Ник. – Совсем оборзели, золотая молодежь!
- Красный мустанг! – крикнула Лиззи. – Заводи!
Шутки кончились. Завыли сирены, и полицейская машина рванула вперед.
Нью-Йорк, 8:30.
Генри вел машину быстро, но без излишней самоуверенности, ни на минуту не забывая, что в машине ребенок. По счастью пробки на дороге попадались редко, и Генри довольно поглядывал на электронное табло часов. Расслабляться, между тем, не стоило. Впереди Манхеттен, а там движение куда интенсивнее, особенно у Башен-близнецов, где у него был офис. Главное держаться авеню, и не попасть на узенькую "стрит". Позади Младший забавлялся со своим гаджетом, заставляя бравого лейтенанта ежеминутно сообщать точный час – приближалось заветное время.
Зазвонил телефон, но Генри не взял трубку. За рулем он всегда использовал "hands free".
- Генри, привет! – загудел прямо в ухо густой бас Френка. – Слушай, ты в курсе, который час? Тут все психуют, разведка донесла – японцы уже на подходе. Когда ты будешь?
- Иду на всех парах – ответил Генри. – Буду вовремя, но впритык, так что будь другом – возьми на себя подготовку, а я встречу наших самураев в холле. Пусть думают, что я для них специально стараюсь. Справишься?
- Ты босс – ответил Френк. – Приказывай.
- Прежде всего я твой друг! А потом уже все остальное. Мегги передает тебе привет и ждет в гости.
- Младший с тобой? – спросил Френк.
Генри вытащил из уха интерком.
- Младший, поздоровайся!
- Привет, дядя Френк! – крикнул Младший.
- Привет, чемпион! – откликнулся тот. – Ты уже родился?
Младший вызвал на экран бравого лейтенанта: «Восемь тридцать пять, сэр!»
- Скоро, дядя Френк!
Генри вставил интерком обратно.
- У вас все готово?
- По высшему разряду – доложил Френк. – Весь этаж с утра на ушах стоит. Такую встречу приготовили, Маргарет пирог испекла...
Генри засунул наушник глубже.
- ... Джон будет играть пирата, а Сьюзи – принцессу. Ждем! Ладно, Генри, я побежал встречать твоих японцев.
- О'кей, Френк. Через десять минут будем на месте, у Северной башни – обещал Генри.
Тим мчался к мосту через Гудзон с отчаянием обреченного. Кратчайший путь к Сэму вел через Манхеттен, и Тим давил на газ, пытаясь уйти от преследования. Вой сирен за спиной вгонял его в холодный пот, и Тим проявлял чудеса пилотирования, молясь только, чтобы копы не перекрыли дорогу. Главное пробиться к Сэму, вернуть долг, а там уже пусть арестовывают, пусть сажают в тюрьму, но он будет жить. Сейчас главное – Сэм!
Тим переключил передачу и выжал газ. Взревев мотором, " Мустанг " успел протиснуться в узкий коридор между здоровым "Маком" и молоковозом. Двум полицейским карам повезло меньше – один смачно поцеловал в зад молоковоз, другой, пытаясь уйти от столкновения, зацепил отбойник и перевернулся. " Мак" взревел, как раненый бронтозавр, здоровенные колеса заклинило, и тягач понесло поперек дороги, перекрыв движение. Тим радостно гикнул, но тут из проулка вынырнула еще одна машина с мигалками. За рулем сидел рыжий детина, рядом готовила пистолет полная баба, вся усыпанная чем-то белым.
" Ну ладно! – стиснул зубы Тим. – Еще посмотрим, кто кого!"
- Гад ползучий, что натворил! – ругался Ник. – Центральная, я 10-15! Срочно "скорую" на перекресток... Черт возьми! Преследую подозреваемого! Дайте информацию по машине!
- Осторожно!!! – завизжала Лиззи. "Мустанг" впереди несся, не разбирая дороги. На перекрестке загорелся красный, но он и не думал сбавлять скорость, а вылетел на встречку и пошел на таран рейсового автобуса. Испуганный бус в последний момент чудом ушел от лобового столкновения, смачно приложив борт о плиты отбойника. Сноп искр посыпался на дорогу, кругом раздавались гудки и визг тормозов, а Ник с посеревшим лицом повел машину прямо через месиво. Ему удалось проскочить, но прямо за кормой раздался гудок и дребезжащий звук удара.
- Сукин сын! – выругалась Лиззи. – Куда его несет?
- Воздух-1, Воздух-1! – заорал Ник. – Дайте направление движения подозреваемого!
- 10-15, я Воздух-1! Подозреваемый движется на северо-восток, к мосту через Гудзон!
- Идиот! – выругался Ник по адресу водилы «Мустанга». – Зачем его несет на Манхеттен? Там полно народу, если этот мудак туда прорвется, наделает мясни!
- 10-15, я Центральная! Машина подозреваемого в угоне не числится, принадлежит Тиму Стордасу, 28 лет, дважды задерживался за хранение психотропных препаратов, отпущен под залог...
- Черт! – заорал Ник и завертел рулем. " Мустанг" вылетел на тротуар и понесся по бровке, сшибая паркоматы. Дождь никелей посыпался на дорогу, звонко барабаня по кузову полицейской машины. " Мустанг" проскочил указатель к мосту и прибавил скорость.
- Дело плохо, очень плохо! – Лиззи сжигала взглядом ненавистный "мустанг". – Если этот парень под кайфом или в ломке, он ничего не соображает. Сам убьется и кучу народу с собой прихватит.
- Он не должен проскочить мост – прошипел Ник.
- 10-15! 10-15! – раздался по рации знакомый рев Йети. – Отставить преследование, это приказ, уйти в сторону!!
- Что? – крикнул Ник. – Я не понял, сэр!
- Отставить преследование!!!
- Не слышу, сэр!
- Ник, если уцелеешь, я сам тебе яйца оторву! Приказываю – остановить подозреваемого, любой ценой не пропустить его на Манхеттен!
- Есть, сэр! – крикнул Ник. – Слышала?
- Слышала! – Лиззи взвела курок верной "беретты" и попыталась высунуться в окно, но застрял животик.
- Куда ты! – Ник ухватил Лиззи за ремень и втащил внутрь. – Держи руль и постарайся не вилять!
Лиззи бросила пистолет и вцепилась в руль. Ник опустил стекло и до половины высунулся наружу, взяв "Мустанг" на прицел.
Генри-старший въехал на мост, когда сзади раздался вой сирен и алый «Мустанг" проскочил под самым носом. Следом неслись несколько полицейских машин; из передней вдруг высунулся полицейский с пистолетом и открыл огонь. Первая пуля сбила зеркало "Мустанга", вторая угодила в бампер. Зато третий выстрел оказался точным – пуля пробила переднее колесо, "Мустанг" вильнул, клюнул носом в дорогу и перевернулся. Генри резко затормозил; полицейские машины тоже. "Мустанг" кувырком несло по мосту; наконец то, что ранее было великолепной классикой авто, упало на крышу и замерло в паре десятков шагов от машины Генри. Копы, взяв оружие наизготовку, осторожно приблизились к груде исковерканного железа, опасаясь взрыва бака.
Генри выругался. Башни уже совсем рядом гордо поднимали сотни этажей к безоблачному небу. Что за невезение! Все шло так хорошо, они успевали вовремя – и на тебе! Генри выскочил из машины и с досадой хлопнул дверцей.
- Проблемы, офицер? – спросил он у ближнего копа, женщины с выпуклым животиком.
- Сэр, оставайтесь в машине! – приказала Лиззи. – Ник, что там?
- Готов – ответил Ник. – Тебе лучше не смотреть, там мало что осталось. Но судя по приметам – наш клиент. Вот...
Ник показал заляпанный кровью кулек с деньгами.
- Ладно. Вызывай бригаду и труповозку – сказала Лиззи. – Закрываем движение.
- Это как так? – возмутился Генри. – Мне надо на ту сторону!
- Простите, сэр, движение закрыто! Можете развернуться и проехать по другому мосту. Извините за неудобство.
- Да плевал я на ваши извинения! У меня сделка срывается, вы понимаете?
- Пришлите мне счет! – огрызнулась Лиззи.
Генри только руками развел, поняв, что спорить с беременной полицейской бессмысленно, и бросил отчаянный взгляд на небеса. Там, в безоблачной синеве, летел самолет. Младший с интересом наблюдал, как полицейские разворачивают ярко-желтую ленту.
- Таки Фред был прав – посетовал Генри. – Ну, старый, накаркал! Алло!
Звонил Френк.
- Где тебя носит, Генри? – кричал он в трубку. – Японцы уже в вестибюле, шипят как змеи, что мне делать?
- Сглазил я, Френк! – повинился Генри. – Тут на мосту авария, копы не пускают, словом, я опоздал.
- Ясно, отдуваться придется мне.
- Френк, выручай, дружище! – взмолился Генри. – Ты где? На 95-м? Хорошо. Спустись вниз и передай самураям мои глубочайшие извинения...
Младший слушал вполуха, поглядывая на гаджет. Наконец экран осветился, и снова – в который раз за сегодня! – появился бравый лейтенант.
- Восемь сорок шесть, сэр!
- Ура! – закричал Младший – Я родился! Папа, я родился!
- Погоди! – крикнул в микрофон Генри, подхватил Младшего на руки и высоко подбросил; счастливый смех ребенка эхом разнесся по мосту, улыбнулась даже строгая Лиззи. – С рождением, сынок!
- Поздравляю, чемпион! – донеслось из телефона.
- Спасибо, дядя Френк! – счастливо крикнул Младший.
Где-то что-то громыхнуло, как далекий гром. Генри опустил сына на землю.
- Да, Френк! – сказал он в телефон. – Скажи Сьюзи, чтобы... Алло! Алло! Френк! Да что такое... Френк! Отвечай! Да что со связью, башни совсем рядом... Френк!
адрес: https://www.poetryclub.com.ua/getpoem.php?id=567877
рубрика: Проза, Лирика
дата поступления 19.03.2015
Мелодичный звон часов нарушил торжественную тишину. Дверца распахнулась, показалась процессия бронзовых медвежат – сначала большой в шлеме и с копьем, следом поменьше, с флажком; замыкал процессию малыш с бочонком в лапках. Звонко прокукарекал серебряный петух; медведи чинно прошествовали в башенку. Когда дверца за ними закрылась, мальчик ударил в колокольчик. Лев кивнул головой шесть раз.
- Шесть, господа! – свернул газету сидевший в кресле седой человек в дорогом английском костюме. Красное обветренное лицо и грива седых волос делали его похожим на старого рассерженного льва. – Вечер. Еще один тоскливый вечер! Впрочем, есть предложение. А не расписать ли нам банк? Ваше мнение, господа?
- Я – за! – щелкнул крышкой часов невысокий мужчина. В свете газовых рожков, стилизованных под старинные канделябры, его лысина сверкала, как начищенный бильярдный шар.
- Поддерживаю! – подал голос сухопарый брюнет с блестящим моноклем в глазу. – Тем более что я имею на вас зуб – еще не отыгрался за прошлый раз.
- Не думаю, что вам удастся огорчить меня. – довольно потер руки Седой. – Чувствую, я сегодня в ударе. А вы, барон?
Бароном оказался благообразного вида мужчина. Круглое лицо, аккуратная эспаньолка – его вполне можно было принять за почтенного профессора.
- Банк? – растерянно спросил он. – Ну что же, я не против.
Седой тронул серебряный колокольчик. На пороге тотчас возник дворецкий; безупречная одежда и бесстрастное лицо скорее принадлежали кукле, чем живому человеку. Порыв ветра от открывшейся двери качнул пламя в камине.
- Гюнтер! – обратился к дворецкому Седой. – Подать свет в гостиной; разожгите камин и приготовьте кофе.
Лысый кашлянул.
- И прикажите венгерского коньяка. – по размышлению добавил Седой. – Ликер и немного бордо из моих запасов. Специально для вас, барон – знаю, что вы не патриотично предпочитаете его рейнскому.
- Вы несправедливы. – с легкой обидой возразил Эспаньолка. – Я истинный патриот Германии; но что же делать, если с приходом двадцатого века все меняется, и не всегда в лучшую сторону.
- Да, того рейнского, которым вы угощали меня в своем замке, уже нет! – согласился Седой. – И если бы только вином дело ограничилось. Ну что же, пока готовят комнату, поговорим о деле, господа. Кто из вас читал мою последнюю статью?
- Она великолепна! – откликнулся Монокль.
- Очень сильна! – щелкнул крышкой часов Лысый.
- А ваше мнение, барон?
Эспаньолка нерешительно почесал бородку, выглянул в окно.
- Ваша рецензия, несомненно, хороша, – осторожно выбирая слова, сказал он. – Как всегда, логична, свежа, внутренне содержательна…
- Остроумна!
- Вполне с вами согласный. Ваш слог вызывает восхищение; признаю, мне никогда не удастся писать с таким изяществом и достоинством. Но не кажется ли вам, друг мой, что в целом она… как бы это сказать… малость…
- Резковата? – подхватил Седой. – Вы абсолютно правы, барон. Честно скажу вам, господа, без ложной скромности – это моя лучшая рецензия за последний год. Этот гамбургский выскочка нескоро еще подойдет к мольберту, если вообще когда-нибудь решится!
- Браво! – хлопнул в ладоши Монокль.
Лысый тактично промолчал. Эспаньолка вздохнул – слишком красноречиво, чтобы остаться незамеченным.
- Послушайте, друг мой! – обратился к нему Седой. – Я всегда говорил и говорю – если что-то и мешает вам достичь истинной высоты, так это ваша врожденная мягкосердечность. Похоже, вы никак не можете забыть, что в руках у вас уже не кисть, а перо. С тех пор как вы оставили мольберт и сели за стол – вы уже не художник, а критик! А речь критика должна быть сурова. В ней нет места ложной жалости и сочувствию. Искусство – а я говорю об истинном искусстве – нуждается в защитниках, чтобы не скатиться до вульгарности, не стать потехой лишенной даже малости вкуса толпы, которая не отличит гениальности Дюрера от дешевой мазни уличного проходимца, вроде Пикассо. А защитники – это мы! Клуб четырех! Лучшие искусствоведы Германии, к нам прислушиваются не только в Берлине, но и в Лондоне, Париже и Риме! Нам потребовались годы каторжного труда, чтобы заработать такую репутацию; а потерять ее в один миг ничего не стоит.
- Так, по-вашему, репутация стоит больше, чем истина? – поднял брови Эспаньолка.
Седой только отмахнулся.
- Это позиция Герострата! – настаивал Эспаньолка. – Не нравится мне храм – сжечь его! Ах, он нравится другим? А мне что с того?
- А кто сказал, что Герострат был неправ?!
- Не стоит начинать старый спор, господа. – примирительно обратился к спорщикам Монокль. – Трения бесплодны. И вот, кстати, случай по теме: недавно ко мне заявился один французский писака; его якобы интересовала моя рецензия на прошедшую недавно в Париже выставку.
- Я читал ее! – перебил Седой. – Вы в пух и прах разнесли это сборище бездарностей и выскочек. Достойная работа!
- Благодарю, благодарю, Ваша похвала дорогого стоит. Но дело не в ней. Этого борзописца, видите ли, очень сильно интересовал вопрос – этично ли с моей стороны высказывать мнение человека, за всю жизнь не написавшего ни одной картины?
- Как? – побагровел Седой. – Какая наглость!
- Бесстыдство! – поддакнул, щелкнув крышкой часов, Лысый.
Эспаньолка промолчал, поглядывая в окно. Седой метнул в коллегу огненный взгляд:
- Надеюсь, вы достойно ответили этому проходимцу?
- Я приказал спустить этого лягушатника с лестницы. – довольно улыбнулся Монокль. – Он надолго забудет дорогу к моему порогу.
- Молодец! Достойно! Однако же эти писаки совсем обнаглели. Какая разница – пишешь ли ты картины или нет? Разве нужно уметь держать кисть, чтобы судить других? – Седой рассерженно мерял шагами комнату. – Я не художник! И никто здесь не стоял у мольберта – конечно, кроме вас, барон. И не хмурьтесь! Вовсе не обязательно уметь рисовать, чтобы судить о картине, достойная ли это работа или нет! Я на том стоял и стоять буду!
- Но кто решает – хороша ли картина или нет?
- Мы! – рассерженным львом рыкнул Седой. – Потому что мы – лучшие! Наши учителя – вот! Висят на стенах! Дюрер, Ренуар, Рафаэль! А все эти недоучки, выскочки и самоучки пусть знают свое место!
Седого прервал деликатный стук в дверь.
- Все готово, господа! – торжественно объявил Гюнтер.
- Вовремя! – облегченно вздохнул Монокль.
- Прошу, господа! – вытер красное лицо платком Седой. – Прошу, прошу! Что вы там прилипли к окну, барон?
- Минутку, господа!
- А я, кажется, знаю, в чем дело! – щелкнул крышкой Лысый. – ОН здесь?
- Опять? – удивился Монокль.
- Это правда, барон?
- Правда. – покаялся Эспаньолка.
- Однако! – к всеобщему опасению, снова покраснел Седой – Нахальство этого молодого наглеца переходит всякие границы. Сколько можно торчать под нашими окнами? Разве еще три дня тому мы не дали понять этому провинциалу, что не желаем видеть его работы?
- А может…
- Не может, барон!
- Но послушайте, господа! – наконец перешел на решительный тон Эспаньолка. – Юноша, который уже третий день мокнет под дождем у порога, заслуживает того, чтобы его хотя бы выслушали!
- А, по-моему, он заслуживает хорошей палки!
- Позвольте, господа! Я никогда вас ни о чем не просил. Так почему бы вам не сделать мне одолжение?
Часы на каминной полке снова зазвенели.
- А что, господа? – вдруг подал голос Монокль. – Уважим!
- Только из нездорового любопытства! – щелкнул крышкой часов Лысый.
Седой недовольно пожевал губами, но, в конце концов, сдался:
- Из моего к вам расположения, барон! Гюнтер!
Дворецкий явился тотчас.
- Там, на улице, мокнет нахальный юноша. Извольте привести его сюда. Только проследите, чтобы он ничего не прикарманил по дороге – знаем таких.
Седой сел в кресло; вся его фигура тотчас приобрела вид внушительный и строгий. По обе стороны от него стали, как верные стражи, Лысый и Монокль. Эспаньолка нерешительно теребил бородку в стороне.
В коридоре послышались шаги, кто-то робко постучал. Суровому взору Четверки предстал насквозь промокший щуплый черноволосый юноша. Темные струйки воды сбегали по костюму, в котором с трудом угадывался австрийский наряд. Под мышкой юноша держал нечто, тщательно и аккуратно завернутое в непромокаемую мешковину.
Юноша дважды низко поклонился. Первый раз – картинам на стенах, второй – строгим хозяевам. Лишь Эспаньолка ободряюще улыбнулся.
- Господа, – робко начал юноша, – для меня большая…
- Как вы смеете! – резко перебил его Седой. – Как вы смеете заговаривать первым? В каком медвежьем углу осталось ваше воспитание? Молчите, пока вас не спросят! Вы знаете, кто мы и где вы находитесь?
- О да, господа! Лучшие художники Рейха, да и всей Европы почитают за честь представить на ваш справедливый суд свои работы; и я счастлив, что вы уделили мне…
- Много слов! – перебил юношу Лысый, щелкнув крышкой часов.
- Простите… Мое имя…
- Нас не интересует ВАШЕ имя. – заметил Седой. – Если вы знаете так много, то должны знать и то, что даже для того, чтобы просто переступить этот порог, надо иметь нужную рекомендацию. Есть она у вас? Чье имя вы можете представить в качестве гаранта?
- Меня направил к вам барон фон Дист. К вашим услугам…
Седой пренебрежительно махнул рукой.
- Фон Дист! – пробормотал Монокль. – Этот выживший из ума старик всегда имел слабость ко всякой швали. С чем пришли, юноша?
- Я почту за великую честь представить на ваш суд мои работы…
Седой пренебрежительно фыркнул, на мгновение превратившись изо льва в старого моржа.
- Так показывайте! Или вы думаете, что нам доставляет удовольствие наблюдать вашу постную физиономию? Подставки там! И постарайтесь поменьше следить мне на коврах.
Эспаньолка молчал.
Юноша засуетился. Вскоре на высоких подставках перед Четверкой разместились три небольшие картины. Это они были спрятаны в непромокаемом свертке. Закончив, юноша низко поклонился и отошел в тень.
Какое-то время в комнате стояла тишина. Все внимательно разглядывали картины. Седой молча раскурил дорогую сигару; ароматный дым сизыми клубами поднялся к потолку.
- Скажите, юноша… – первым нарушил тишину Седой. – Кто вы, в конце концов, такой?
- Я бедный студент, господин. Родом из Браунау…
- Это в подданстве Габсбургов?
- Да, господин. Я работаю подмастерьем у маляра…
- Почему вы решили, что умеете рисовать?
- Это решил не я. Герр фон Дист увидел мои рисунки; он сказал мне, что у меня есть дар, и что мне стоит найти хорошего учителя.
- Уж не здесь ли? – иронически поинтересовался Седой. – А скажите, вы никогда не жалели о своем решении стать художником?
- Нет, господа! Я был бы счастлив, если бы мои работы понравились вам. Я хочу нести в этот мир красоту и гармонию, светлое, дарить людям радость…
- А я жалею! – рыкнул вдруг Седой. – Иначе я не потратил бы на вас впустую столько времени!
- Целых тридцать минут! – щелкнул часами Лысый.
Эспаньолка молчал, внимательно рассматривая третью, ближнюю к нему картину.
Юноша побледнел.
- Но может быть, господа…
- Не может быть! Как вы смели представить нам такую мазню?
- Бездарность! – поддакнул Лысый.
- Хочешь быть художником? – спросил Монокль. – Тогда крась заборы!
Издевательский взрыв хохота окончательно добил юношу. Вне себя, он кинулся к подставкам. С треском разлетелись рамы; юноша швырнул картины на пол и принялся топтать их, громко крича срывающимся голосом непристойные ругательства. Две картины полетели в камин; по лицу юноши градом катились слезы. Лишь третью картину Эспаньолке удалось спасти.
Седой бешено затряс колокольчик; в комнату ворвались Гюнтер и два его помощника.
- Взять его! – велел Седой, указывая на юношу. – Гнать взашей! Если он еще хоть раз появится здесь, палками гнать его до самого Браунау!
Юношу схватили и поволокли прочь. Четверо в молчании слушали удаляющуюся ругань.
- Шайзе! – громко донеслось последний раз.
Тяжело ударила входная дверь.
- Ну спасибо, барон! – пригладил шевелюру Седой. – Удружили!
- А знаете, господа? – спрятал наконец часы Лысый. – А мне понравилось! Столько экспрессии, эмоций! А вы жаловались на скучный вечер.
- Ну, если так… – остыл Седой. – Но этих эмоций лично мне хватит надолго. Кстати, мое предложение в силе. Банк, господа?
- Присоединяюсь!
- Поддерживаю!
- А вы, барон?
- Минутку, господа! – попросил Эспаньолка. – Я сейчас к вам спущусь.
- Не задерживайтесь!
Оставшись один, Эспаньолка принялся разглядывать спасенную картину. Мир и война, насилие и красота переплетались на ней самым причудливым образом.
- А ты не так прост, юноша! Конечно, Дюрер бы из тебя не вышел, но при хорошем учителе…
Эспаньолка покосился в сторону двери.
- … Ты мог бы и правда дарить людям прекрасное. Как же тебя зовут?
Глаза Эспаньолки забегали по картине, разыскивая подпись.
- Ну где же вы, барон?
Эспаньолка вздрогнул, втянул голову в плечи, как мальчишка, застигнутый за постыдным делом. Огонь в камине радостно взметнулся, получив новую пищу.
Уже с порога Эспаньолка оглянулся. В дыму и пламени погибала последняя картина неудачливого художника.
- Шикельгрубер… – как бы запоминая, повторил Эспаньолка. – Адольф Шикельгрубер… Даже жаль, Адольф, что мы о тебе больше не услышим!
адрес: https://www.poetryclub.com.ua/getpoem.php?id=567678
рубрика: Проза, Лирика
дата поступления 18.03.2015