*Истории о Пете Коврижкине
Снег был слежавшимся и грязным, каким он бывает только в большом городе в самом конце зимы, после нескольких оттепелей. Там, где снега не было, - вокруг канализационных люков и над теплотрассами – обнажился растрескавшийся асфальт. По асфальту бродили меланхоличные дворники в оранжевых жилетах, тощие кошки и неопрятные голуби.
Небо было еще по-зимнему низким, серым и мутно-прозрачным, будто пропитанная водой вата, но иногда порывы ветра вдруг открывали в нем полыньи, из которых брызгало голубым. Весна была уже где-то совсем рядом; еще две-три недели – и зима будет заперта в парках и скверах, спрятана за заборами и позабыта всеми, кто так недавно радовался ей или проклинал ее. Там она и умрет, тихо и незаметно, как умирают все, до кого больше никому нет никакого дела.
Но сейчас в природе словно наступила пауза. Зима не спешила уходить, а весна застыла где-то на подступах к городу. Ничего не происходило, каждый новый день был похож на предыдущий, а все они вместе были похожи на понедельник, хмурый, полный неясных предчувствий и смутных угрызений. Одно слово – межсезонье.
Петя Коврижкин томился. Дни, серые, одинаковые и бесконечные, как рельсы, едва ползли, сливались в один день, и Петя то и дело терял им счет. Время от времени он испытывал беспричинный, иррациональный страх, спохватывался, что пропустил что-то или что-то позабыл, убаюканный неразличимостью дней. Петя бросался к календарю, выяснял дату и узнавал, что прошло всего-то два дня, как он спохватился в прошлый раз, и до ближайшего события, которое могло бы как-то разделить поток времени, разграничить прошлое и настоящее, ждать все еще очень долго. И Петя снова впадал в дремотное оцепенение, чтобы через несколько дней снова быть разбуженным приступом паники и снова бежать к календарю.
Даже по ночам город не менялся. Петя выглядывал во двор, и в резком свете фонаря он видел все тот же почерневший снег и серый асфальт. В доме напротив светилось одинокое окно, узкое и высокое, светилось чистым и ровным светом. Казалось, это картина, вставленная в раму окна: два лестничных марша, черная дверь, над ней – лампа без плафона на белой стене. И никого, и никакого движения, только лестница, дверь, лампа и ясный, чистый свет в оконном переплете. Но Пете в этой картине чудилась такая завершенность и гармония, что у него перехватывало дыхание, и он подолгу не мог заснуть, взволнованный и растревоженный этим образом. А потом наступал новый день, в котором не было ничего нового, и Петя увязал в нем, тонул и терялся, все глубже погружаясь в сонную, клейкую апатию.
В один из таких дней Петя остановился у железной лестницы, соединявшей дворы, пропуская старушку с авоськой. Пока старушка преодолевала ржавые ступени, Петя рассматривал причудливые трещины на асфальте, напоминавшие какую-то большую реку с притоками. Один из притоков реки у Пети под ногами уводил его взгляд к колесам старого разбитого пикапа. Пикап стоял здесь очень давно, еще с осени, и под ним совсем не было снега. Под задним колесом пикапа лежала маленькая белая раковина, из тех, что усеивают берега всех наших морей. Петя нагнулся и поднял ее.
Раковина была некрупной, с ноготь большого пальца. Ее шероховатая поверхность была чистой и сухой. Петя смотрел на раковину у себя на ладони, трогал ее указательным пальцем, и грязный снег, серое низкое небо, ржавая лестница и разбитый пикап вдруг унеслись куда-то. Петя видел свой двор в самый поздний и безлюдный час ночи; фонарь на стене мигнул и погас, но тьма, метнувшаяся было во двор изо всех щелей и закоулков, уже отступала перед бледным свечением.
Свечение шло из высокой арки дома напротив; оно мерцало и переливалось, усиливалось, наполняло двор, и вот – выплеснулось на черный снег и серый асфальт, выплеснулось вместе со своим источником – зеленоватой, колеблющейся, будто бы даже клубящейся водой. Море, теплое тропическое море приливом заполняло двор, над ним поднимался мягкий, неяркий свет, идущий из глубины, ласковые волны ходили между подъездами и гаражами, в небо взлетали брызги и клочья пены. Вода все вливалась и вливалась во двор, и вот уже арка, из которой появилось море, скрылась под светящейся поверхностью, вода уже ласкалась к спящим окнам третьего этажа, над водой танцевали тени и блики, сквозь них виднелась картина в переплете окна в доме напротив, и лампа без плафона висела над морем полной луной.
И вот сейчас, Петя знал это совершенно точно, сейчас распахнется дверь на картине, и по трапу, рукой придерживая кортик, побежит офицер в белом кителе. Но море уже отступало, пришел час отлива, море светилось все глуше, волны втягивались в высокую арку, уходили, чтобы вернуться с приливом следующей ночью, в самый глухой и безлюдный час. Тьма уже готовилась выпрыгнуть из щелей и затопить двор, но фонарь на стене ожил, моргнул и вспыхнул, тьма отпрянула в щели и закоулки, и перед Петей снова были только черный снег и серый асфальт в резком ртутном свете, еще мгновение – и Петя вновь стоял у железной лестницы, по ржавым ступенькам медленно поднималась старушка, а на ладони у Пети лежала маленькая белая раковина...
Петя вздохнул, спрятал раковину в карман и последовал за старушкой.
ID:
484924
Рубрика: Проза
дата надходження: 11.03.2014 07:41:58
© дата внесення змiн: 24.03.2014 18:19:26
автор: Максим Тарасівський
Вкажіть причину вашої скарги
|
