ДИМКИНЫ ХРОНИКИ охватывают период примерно с 1979 года по 2010 год.
ЧАСТЬ 1. СТАРЫЕ ВРЕМЕНА
История 1. Дискобол
История 2. Предел совершенства
История 3. Сквернословие
История 4. Игры разума
История 5. Морская душа (цикл): Пролог
История 6. Морская душа: Амфора
История 7. Морская душа: Спасание утопающих
История 8. Морская душа: На плоту
История 9. Морская душа: На море (Образ будущего)
История 10. Морская душа: На протоке (Terra Incognita)
История 11. Любовь
История 12. Сила искусства
История 13. Поединок
История 14. Оранжевое настроение
ЧАСТЬ 2. НОВЫЕ ВРЕМЕНА
История 15. Репатриация ложки
История 16. Крылья Родины
История 17. Разделительная полоса
История 18. Бремя отцовства
История 19. Разговоры с дочерью. Ботаника (Пять лепестков)
История 20. Ловцы человеков
История 11. ЛЮБОВЬ
Димка стоял на тротуаре и смотрел на жилой дом через дорогу.
Серая штукатурка на стенах дома пропиталась обильной весенней влагой, и эти неровные темные пятна придавали и без того мрачному дому вид совсем уж невеселый и даже несколько зловещий. Весь окружающий городской пейзаж тоже был серым и безрадостным. Грязная, разбитая улица, серо-коричневые лужи, раскисшие палисадники, кучи грязного ноздреватого снега, мутные витрины с треснувшими стеклами. У подъездов – мятые мусорные баки, на которых грациозно балансируют ободранные кошки. Вороны черными тряпками повисли на голых деревьях. Зима то ли кончилась, то ли не кончилась, и весна все еще раздумывала, приходить сюда или нет.
Этот район города примыкал к речному порту. Порт у Димки всегда вызывал чувство ликования, восторга и светлой, торжественной ностальгии; да и можно ли было испытывать какие-то другие чувства, глядя на корабли, флаги, чаек и зеленые волны? Но здесь, всего в нескольких сотнях метров от порта, ничто не напоминало ни о белых пароходах, ни о легкокрылых чайках, ни о сиренах, зовущих в неведомые, безотчетно прекрасные дали.
Дом, на который во все глаза смотрел Димка, стоял чуть наискосок по отношению к улице и к соседним домам, и поэтому казалось, что дом этот здесь чужой, посторонний. Для Димки этот дом был бы особенным и отличным от всех других, даже если бы он стоял параллельно улице и ничем не отличался от соседних домов. Другого такого дома не было ни в городе, ни в мире. Ведь тут жила она! А это окрашивало нежным, чуть оранжевым светом, видимым только Димке, все вокруг: и мечтательную улицу, и задумчивые деревья, и царственных животных, и величавых птиц. Все предметы на этой улице и в особенности – вокруг этого дома – казались значительными, исполненными ощущения своей тайной сопричастности её бытию.
Димка знал только номер дома, а вот номер квартиры был безвозвратно утрачен, как и тот уголок конверта, на котором был написан её адрес. Конверт столько раз похищали чьи-то бесцеремонные руки, а Димка столько раз вырывал его из этих бесцеремонных рук, что теперь прочесть весь адрес было невозможно. Но Димка помнил его наизусть и часто твердил, словно молитву, глядя на уже ставший ветхим конверт.
В конверте хранилось письмо, коротенькое, в несколько строк. Почерк был детским, немного неуверенным, и строки, первая из которых шла строго параллельно верхнему краю листа, постепенно теряли эту параллельность, их правый край неумолимо загибался книзу, так что последняя строчка письма, его постскриптум, пересекала чуть желтоватый лист едва ли не по диагонали. Димка перечитал это письмо не менее тысячи раз и мог бы повторить его даже во сне, но в голове его постоянно кружилась, пела и пританцовывала вот эта последняя строчка, написанная неуверенной рукой по диагонали: «Извини, я тебя люблю».
Димка не задумывался о том, сколько различных «если» нужно было сложить воедино, вовремя и совершенно определенным образом, чтобы сегодня он оказался вот тут, на припортовой улочке родного города, с письмом, которое оканчивалось этим смешным детским признанием. Для него одно только это признание, немного виноватое и оттого пронзительно трогательное, имело смысл и значение; ему даже казалось, что это признание отсекло всю его прежнюю жизнь, всё, что случилось с ним за девять лет, и теперь он живет другой, новой жизнью.
За те несколько месяцев, прошедших с момента получения письма и до этого весеннего утра, Димка действительно прожил целую жизнь. Когда он вспоминал эту историю через несколько лет, он понимал, что всё началось несколько раньше и с самых прозаических событий, которые не предвещали ничего замечательного.
…Доктор покачал большой лохматой головой, поглядел на Димку сквозь очки в роговой оправе, еще раз надавил сильной теплой рукой на Димкин живот и сказал: «В санаторий. Надо поехать. Бы. В горы. Бы. Водички попить. Физкультура. Грязелечение. Диета. И всё, – он снова надавил рукой Димке на живот, - пройдёт».
И Димка поехал. Не сам, конечно, - с папой. Сначала они целую ночь ехали в поезде. А утром оказались в каком-то сказочном, небывалом городе. Димка такие города видел только в фильмах о мушкетерах. Но те киношные города, замки, крепости и дворцы были декорациями и выглядели, как декорации. А этот так похожий на декорацию город был настоящим. Димка вышел утром из вагона, увидел шпили, башенки, статуи и купола, и только рот открыл от удивления. Так и проходил он с открытым ртом, непрестанно вертя головой и разглядывая этот удивительный город, пока они не уселись в другой поезд, поменьше, который и повез их в горы.
Этот второй поезд – электричка – набит был битком и часто останавливался на маленьких станциях с незнакомыми названиями. Димка был разочарован – когда они вышли на заветной станции с каким-то птичьим именем, никаких гор поблизости не оказалось. Горы он увидел лишь однажды; в ясный день, когда их группу повели к источнику лечебной воды, на коротком горизонте между двумя холмами вдруг ненадолго обозначился бледный треугольник, едва заметный на фоне серо-голубого неба. Треугольник был таким символичным, так походил на рисунок на этикетке напитка «Байкал», что Димка даже сомневался, действительно ли он видел этот треугольник, и были ли это те самые горы.
Папа привез Димку в санаторий и уехал. А Димка остался. На месяц. Димка старался не думать о том, что еще целый месяц он проведет так далеко от дома. Раньше он никогда не бывал ни в санаториях, ни в летних лагерях, и потому не представлял себе, на что это может быть похоже. Но это-то и оказалось кстати: будь он опытнее в таких делах, его бы удивляло и даже раздражало то, как в этом санатории всё было организовано. А так санаторий присоединился ко всему прочему, что беззаботные взрослые уже предъявили Димке как «норму», хотя от нормы это находилось на некотором удалении.
Странностей здесь оказалось несколько. Так, по обширному парку санатория бродил олень по прозвищу Рыжик. Когда Димка узнал о том, что здесь живет олень, он был восхищен: это же сказка, настоящая сказка, - ОЛЕНЬ! Но олень знать ничего не знал о своей сказочности. Он был огромный, как лошадь, и злой, как собака. Глядя в окно на оленя, который уничтожал очередную клумбу, расшвыривая комья земли и вырванные с корнем растения, Димка думал, что бродячие собаки, которых он побаивался дома, ничто по сравнению с этим животным, обладающим совсем не кротким нравом, устрашающими рогами и острыми копытами.
Другой странностью санатория было то, что он не отапливался. Стояла поздняя осень, и по утрам на траве, палой листве и немногих уцелевших клумбах мороз оставлял свои белые кружевные следы. Когда детей водили к источникам леченых вод, над их неровными шумными колонами поднимался пар от горячего детского дыхания. В результате даже два дня, посвященные еженедельно школьным занятиям, были чрезмерным усилием местных педагогов. Маленькие постояльцы санатория приобретали простуду немедленно по прибытию и расставались с ней непосредственно перед отъездом. Дело, конечно, не обходилось и без некоторого лукавства с их стороны; если насморк и кашель были самыми настоящими, то стабильные «37 и 2», как правило, вызывались легким и незаметным для медперсонала постукиванием пальца по градуснику. Димка быстро усвоил это искусство и благополучно пропускал «школу» вместе с остальными детьми.
Горячей воды в санатории тоже не было. Димка даже подумал, что это и есть то самое упомянутое лохматым доктором «грязелечение». Он даже успел создать теорию, что грязь, скапливаясь на теле, служит каким-то медицинским или воспитательным целям. То ли лечат от чего-то, то ли прививают стремление к чистоте. Но скоро с этой теорией пришлось расстаться: началось настоящее грязелечение. Однако вопрос о том, какую роль в санаторном курсе играла не лечебная, а самая обыкновенная грязь, так и остался для Димки загадкой.
Детей в санатории было много, не меньше, чем во всей Димкиной школе. При этом взрослых тут было намного меньше, чем в школе, а порядка как-то больше. Наверное, это объяснялось тем, что почти все дети были заняты на каких-то процедурах от подъема и до отбоя. А явно нездоровых детей, которых бы от шалостей удерживало именно нездоровье, а не распорядок дня, в санатории Димке не попадалось. Себя Димка больным тоже не ощущал, поэтому вся эта затея с санаторием ему была немного непонятна. Если бы не процедуры, холод в корпусах и злобный олень во дворе, эта поездка могла бы считаться дополнительными каникулами.
Тогда Димка всё ещё пребывал в неведении, к какому финалу шла эта история. Только потом, через несколько лет, Димка обратил внимание, как все подробности этого месяца постепенно и точно сложились и привели его, замирающего, к серому дому на припортовой улочке. Могло ли всё или что-то сложиться иначе? – нет, думал потом Димка, никак не могло.
По странной прихоти отопительной системы санатория, некоторые батареи в коридоре Димкиного корпуса иногда становились горячими. Происходило это ночью, часа через полтора после отбоя. Обнаружив это их свойство, Димка и его товарищи стали потихоньку выбираться из холодных и сырых палат, чтобы погреться у батарей и побеседовать в темноте. Дело это требовало осторожности и конспирации, - никто не сомневался, что ночные нянечки, прознав об этих посиделках, немедленно разогнали бы околобатерейные сборища и, кто знает, может, добились бы и в коридоре такой же вечной мерзлоты, которая царила в палатах. Как бы там ни было, но детей прельщало, прельщает и всегда будет прельщать что угодно, пусть совершенно невинное и даже похвальное, что происходит втайне от взрослых.
Помимо очарования тайны и секретности, эти ночные беседы привлекали к себе и другим. Ночью у батареи можно было встречаться и по-человечески беседовать с девочками. При этом обе стороны вели себя вполне естественно и ничем не выказывали того, что днем общались исключительно языком дразнилок, обидной мимики и дерганья за косички.
Так Димка познакомился с Ирой. Они долго беседовали, прежде чем выяснили имена друг друга, а также обнаружили, что прибыли в санаторий из одного города. В основном говорил Димка, как правило, самозабвенно врал что-то о событиях своей городской школьной или сельской каникулярной жизни. Ира внимательно слушала, иногда тоже что-то рассказывала. Днем они никогда не разговаривали и даже не приближались друг к другу; это было невозможно и не требовало никаких специальных договоренностей. Поэтому Димка, который был немного близорук, с трудом представлял себе, как она выглядит. Он только помнил контур ее головы и плеч, рисовавшийся на фоне окна, когда далеко за полночь они, наконец, прощались и расходились по своим палатам.
Они так встречались раза четыре, не больше; скоро Ира уехала домой. Димка поскучал немного, - ему не хватало её внимания, ведь мальчишки плохо слушают друг друга и вечно перебивают своими «А вот я! А вот у меня!». Поскучал он за Ирой дня три и уже начал даже забывать её, как вдруг она напомнила о себе. Да что там – произошло событие, разом изменившее его отношения с прочими детьми, течение времени в санатории и вообще течение времени, а может, и всю его жизнь.
Димка находился в палате, безуспешно добиваясь от своей кровати той армейской аккуратности, которой от него, как и от всех прочих, требовали воспитатели. Тут он услышал в коридоре своё имя; кто-то во всё горло звал его и неразборчиво вопил что-то про письмо. Димка бросил покрывало на кровать и побежал к воспитателю, который обычно выдавал почту. Там его уже ждали; вокруг воспитателя собралась чуть не вся Димкина группа. Все жадно разглядывали конверт и возбужденно переговаривались. Димка остановился в дверях, ощущая, как сердце вдруг тяжело и больно, словно с размаху, стало биться в грудную клетку, будто пытаясь проломить ребра и вырваться наружу. Кто-то выкрикнул странным, обвиняющим тоном: «Тебе письмо от Васи и Иры!»
Димка обрадовался и немедленно успокоился. Письмо от Васи, его любимого дяди, и Иры, его жены, «от Васи и Иры», это хорошо. Он вздохнул с облегчением, но тут же опять насторожился, а сердце снова тяжело ударило в ребра. Почему это невинное письмо вызвало такой ажиотаж?
Он взял конверт дрожащей рукой и прочитал обратный адрес. «Васиной Ире…» Вот в чем дело. Димка повернулся и, провожаемый жадными любопытными взглядами, которые буквально толкали его в спину, ушел в палату читать письмо.
Письмо было совсем коротким, в несколько строк, написанным детским, немного неуверенным почерком. Строки, первая из которых шла строго параллельно верхнему краю листа, постепенно теряли эту параллельность, их правый край неумолимо загибался книзу, так что последняя строчка письма, его постскриптум, пересекала чуть желтоватый лист едва ли не по диагонали. Хотя Димка прочитал всё письмо, в его памяти задержалась только вот эта последняя строчка, написанная неуверенной рукой по диагонали: «Извини, я тебя люблю».
С едва слышным шорохом и шуршанием всё, что было вокруг Димки, свернулось в серый тонкий рулон, который тут же исчез в неприметной щели в дощатом полу. Наступившая затем бесцветная и беззвучная пустота через мгновение вспыхнула, засияла, заискрилась цветами и красками, неизвестными солнечному спектру, зазвучала голосами и нотами, доселе неслыханными в мире. Димкина голова пошла кругом; он не узнавал ничего, он не узнавал себя, он ничего не знал о том огромном и счастливом человеке, который стоял в вихре зарождающейся вселенной с клочком бумаги в руке.
Но всё это происходило только с Димкой. Никто не заметил, что из палаты вышел этот новый, огромный и счастливый человек, что Димки, мальчика девяти лет, больше не существовало. Никто не заметил никаких перемен в реальности, и первые жадные и жалкие побуждения Димкиных недавних сверстников – ведь только что, минуту назад, они были ровесниками и учились в одном классе, – немедленно воплотились. Письмо было похищено из Димкиной тумбочки, прочитано и пересказано сотнями взволнованных детских голосов, ощупано тысячами пальцев, измято и брошено небрежно под Димкину кровать.
Может быть, если бы Димка вместе со всеми посмеялся над глупой девочкой, ни с того ни с сего приславшей ему своё признание в любви, он остался бы вместе со всеми, на их территории, одним из них. Может быть, они совместно завели бы с ней интригующую переписку, чтобы потом, покатываясь со смеху, читать по ночам её письма вслух, согреваясь постыдностью этого чтения, своим соучастием в нём и теплом батарей в коридоре.
Но Димка не посмеялся. Он вдруг ощутил на себе какое-то тяжелое, холодное и неудобное одеяние; отовсюду давило, жало и резало. В переносицу впивался зазубренный металл, руку оттягивало что-то тяжелое и длинное. Теперь он был рыцарем, в полном рыцарском облачении, вставшим на защиту дамы своего сердца, своей и её чести. Он ощущал себя стражем любви как таковой, которую было необходимо сохранить от насмешек, грязного любопытства и сплетен.
На той стороне, где сейчас стоял Димка, сжимая в руках меч, не оказалось больше никого, кроме маленькой глупой девочки где-то далеко-далеко, в сером доме на припортовой улице. На другой стороне оказались все его сверстники, мальчишки и девчонки, еще вчера говорившие между собой только языком дразнилок, а сейчас вдруг сплотившиеся против Димки, его любви и любви как таковой.
Всю бесконечную зиму Димка мечтал о том, чтобы выбраться к её дому. Но родители не заметили, что из санатория вернулся новый, огромный и счастливый человек, поэтому девятилетнего Димку никак не отпускали в самостоятельное путешествие в речной порт. И только сейчас, весной, он добрался сюда, добрался тайком от родителей. Он стоял всего в нескольких шагах от этого дома, чувствуя, что дальше ему, пожалуй, идти не нужно, и что счастливее, чем теперь, стоя на грязном тротуаре в полных воды ботинках, он уже не будет.
Он вспоминал тихий голос в ночи, контур её головы и плеч на фоне окна, робкое признание в любви, первое в его жизни и, может быть, в её жизни. Димка смотрел на серый, чуть светящийся оранжевым дом, и ощущал, что это не маленькая девочка появилась ненадолго в его жизни, а сама любовь вошла в его сердце и прочно, раз и навсегда поселилась в нём. Он не мог еще всего этого объяснить, но ощущал это очень хорошо, ощущал в себе эту новую, незнакомую, мучительную и жадную способность – способность любить кого-то, помимо себя, любить до самоотречения и самозабвения…
И хорошо, что он не знает номера её квартиры. Он вздохнул, еще раз взглянул на царственных животных и величавых птиц у дома и побрёл в порт.
2012-2016 г.
ID:
494779
Рубрика: Проза
дата надходження: 25.04.2014 05:35:52
© дата внесення змiн: 15.10.2016 08:41:37
автор: Максим Тарасівський
Вкажіть причину вашої скарги
|
любовь 
