Ноябрьский вечер был неотличим от ночи. Небо над городом с месяц назад затянули низкие серые тучи, да так и не разошлись. Сейчас они приобрели красноватый оттенок, подсвеченные снизу городскими огнями и заводскими факелами. Тускло горели редкие фонари. Серые высотки глядели неправильными узорами желтых окон. Ветер налетал порывами. Было холодно и сыро.
Вдоль улицы тянулась жидковатая поросль пятнистых берез, похожих на оклеенные объявлениями столбы, и столбов, замаскированных объявлениями под березы. Пространство между деревьями и столбами усеивал мусор, кое-где проглядывали пучки сухой травы.
Саша быстро шагал домой, поглядывая на часы и даже время от времени срываясь на бег. Жил он на самой окраине – доехать туда можно было либо 12-ым трамваем, либо 28-ым автобусом. От остановки трамвая до Сашиного дома нужно было пройти еще несколько километров. Судя по указателям на международном шоссе, вдоль которого обычно ходил Саша, этих километров было ровно 7: по пути домой Саша приближался на это расстояние к Симферополю, по пути обратно – к Москве. А от остановки 28-го автобуса до дома было намного ближе – метров 200.
На последний трамвай Саша уже опоздал, а последний 28-ой отправлялся от своей конечной остановки минут через пять-шесть. Саша представил себе желтое тело «Икаруса» с окантовкой из серой осенней грязи, сумеречный свет в запотевших окнах, распахнутые двери, редких дремлющих пассажиров, неспешный стук мотора, дымок папиросы из окошка водителя… Опоздаешь – и пойдешь домой пешком, часа за полтора доберешься. Нужно было поторапливаться – и Саша снова срывался на бег.
Автобуса не было. Саша постоял немного, с надеждой поглядывая на поворот, откуда появлялся 28-ой, прекрасно понимая, что ждет напрасно. Пассажиров на остановке нет – значит, последний автобус уже ушел, следующий будет только утром. Не ждать же утра – да и ехать утром Саше в другую сторону. Что же, придется идти пешком – по маршруту автобуса, другой дороги нет. И он перебежал улицу и свернул в переулок. Еще два поворота – и он выйдет на длинную, просто бесконечную улицу с романтическим названием «улица Юности». Объяснить это название, наверное, можно было какими-то историческими причинами, но в самой улице эти причины не угадывались, и потому название ее звучало нелепо. Она пролегала сначала среди складских корпусов, дальше тянулась сквозь поселок плотной однообразной застройки, потом шла вдоль кладбища, которое местные так и называли – кладбище Юности. Заканчивалась улица пустырем, заброшенной заправкой и сильно потрепанным авто-учебным комбинатом на обочине международного шоссе – того самого, по которому Саша регулярно перемещался то на 7 километров в сторону Симферополя, то на 7 километров в сторону Москвы, так никогда и не бывая ни в одном из этих городов.
Вот и улица Юности – вообще-то не самый удобный маршрут для Саши. Улица забирала вправо и километров через 7-8 выходила на шоссе; там еще километра 3 до Сашиной остановки, а уже там – те самые 200 метров до дома. Вот если бы улица шла прямо или забирала влево, Саша вышел бы на шоссе намного ближе к своему дому. Саша шагал по разбитому тротуару, спотыкаясь и досадуя на неудобство планировки. Вот если бы чуть левее… Фонарей в этих местах не водилось совсем, а заводские и городские огни остались где-то за спиной, поэтому даже небо здесь не светилось красным. И оттого Саше казалось, что ноябрьские сумерки превратились в мутную субстанцию серого цвета, которая заполняла все вокруг, как грязная вода.
То и дело вправо и влево от улицы ответвлялись переулочки – узкие, заполненные непрозрачной тьмой щели между грязными, давно не крашеными заборами, за которыми за черными ветвями орехов, вишен и абрикос можно было представить себе крытые черепицей, шифером и железом крыши. Вот домики по правую сторону улицы закончились, и потянулось кладбище. Ветер шуршал там пластиковыми и жестяными цветами, переносил с места на место обрывки бумаги и сухие листья. Во тьме слабо белел первый ряд крестов вдоль фундамента украденной ограды (саму ограду, видно, сдали в металлолом), а дальше все утопало во тьме. По левую сторону улицы – наверное, до самой болотистой речки, которая протекала под шоссе как раз у Сашиной остановки, лежал безмолвный мрачный поселок. Кое-где в окнах светилось, но мутноватое свечение окон только усиливало плотность и непрозрачность тьмы. Там и сям над крышами поднимался белый дым. Саша перешел на другую сторону улицы и остановился.
Здесь было очень тихо, даже собаки не лаяли. Такая тишина случается только во время ночной остановки поезда на каком-то малозначительном полустанке, где никто не выходит. Отстонали свое вагоны, отскрежетали тормоза, отклацали реле, все спят. В окно смотрит тусклый станционный фонарь. И тогда в мире возникает такая же тишина, которая висела сейчас над поселком. Если бы не эта тишина, если бы не непрозрачный сумрак, если бы не шуршащие венки на кладбище, если бы улица не забирала вправо, если бы, если бы – Саша продолжил бы следовать маршрутом 28-го. Но все было наоборот - ни одно «если» не было исполнено, и Саша больше не видел никакой возможности идти дальше улицей Юности.
Ведь не могло же быть так, чтобы во всем огромном массиве частного сектора между кладбищем и речкой не имелось ни одной улицы, идущей параллельно улице Юности. Иначе местным жителям пришлось бы всякий раз подниматься переулками до улицы, чтобы попасть к соседям, живущим в другом переулке. Ну, или перелезать многочисленные заборы. Саша тут же поверил, что где-то там, среди молчаливых домиков проходит одна, а то и две улочки, ведущие к шоссе. Нужно только свернуть в любой из переулков, дойти до первого, а лучше до второго или даже третьего перекрестка и там повернуть направо и идти, пока улочка не упрется в шоссе. И Саша немедленно утвердился в этом допущении и решительно свернул в первый попавшийся переулок.
Тишина в переулке оказалась еще плотнее, а мрак сгустился до осязаемости. Пришлось идти медленнее – у Саши даже мелькнула малодушная мысль вернуться на улицу Юности, но он не любил отступать. Логика подсказывала, что этот путь извилистее, но в целом короче – зачем же жертвовать таким выигрышем ради сомнительных выгод перемещения по прямой, ведущей не совсем туда, куда надо? И Саша продолжал шагать по переулку. Асфальта здесь, наверное, не было никогда – ухабистая грунтовка то и дело ставила подножки и подсовывала под ноги камни и горки перегорелых углей, которыми местные жители засыпали глубокие колеи. Высокие заборы тянулись вдоль переулка без разрывов, над массивными калитками кое-где виднелись номера, но названия улицы не было. Саша поежился – вот еще не хватало, очутился неизвестно где, номер 16… 22… 26…
По Сашиным расчетам, ему уже давно пора было выйти на перекресток, но перекрестка все не было. Саше даже показалось, что переулок этот не короче, чем сама улица Юности, с которой он свернул, кажется, довольно много времени тому назад, и впереди его ждет такой же долгий путь и, кто знает, может быть, еще одно кладбище с пластмассовыми венками или еще что похуже. Во мраке и тишине, на безымянной улице исчезало ощущение времени, зато пространство было вполне осязаемым и давило со всех сторон своим недружелюбным присутствием. Или это была тревога? Сашу беспокоило другое: чувство направления, которое в его голове обычно работало не хуже настоящего компаса, в этом сумеречном тревожном пространстве стало робким и суетливым. В общем, Саша был близок к панике и отчаянию. И когда он уже готов был совсем уж по-настоящему запаниковать, отчаяться и приняться стучать кулаками и ногами в калитки и звать на помощь, перед ним возник перекресток, над которым – о, чудо! – тускло, словно лампада, светился одинокий фонарь.
Саша тут же воспрянул духом и свернул направо – он уже понял, что идти дальше, до гипотетического или даже мифического следующего перекрестка (упаси Боже до третьего!) он не станет. Зачем же? Он и так уже продвинулся от маршрута 28-го достаточно далеко влево. Теперь, рассчитывал Саша, только прямо, прямо и прямо! – а там уже и дом. И он заспешил по улочке, внезапно ощутив прилив сил и уверенности, хотя сумрак здесь стал совсем уж непроницаемым. Но даже в этом сумраке Саша скоро увидел, что вдоль улочки тянутся не жилые домики, а какие-то хозяйственные постройки, не то гаражи, не то сараи. Сама улочка отнюдь не была прямой – она извивалась прихотливо, как будто следуя руслом пересохшего ручья или плану нетрезвого градостроителя. В воздухе внезапно появился тошнотворный запах болота – значит, речка действительно была недалеко.
Интуиция, которую Саша в себе очень ценил и уважал, сработала внезапно, как сирена. Саша успел вытянуть руку – и ладонь тут же уперлась в стену. Улочка кончилась тупиком. Саша не мог поверить, что его логичный и тщательно продуманный план завел его в ловушку. Что, идти назад? Но интуиция и логика в один голос подсказывали другое: это – забор, нужно найти в нем проход или перелезть. Где-то в глубине души тонкий голосок сомнений высказал предположение, что стена может быть слишком высокой для того, чтобы ее перелезать, а проломов или калиток в ней может не быть вовсе, но Саша отмахнулся. Уж лучше было ему заночевать в городе, чем сейчас повернуть назад. И он принялся ощупывать кирпичную стену. До верхнего ее края он не достал, даже подпрыгнув, - и Саша пошел вдоль стены - Вправо? Влево? Влево! – в поисках прохода.
Проход скоро обнаружился, но вовсе не такой, какого искал или ожидал Саша. Это была лестница, точнее, железный трап. Помешкав мгновение, Саша поставил ногу на первую ступеньку. Возможно, оттуда, сверху, он сможет увидеть какие-нибудь знакомые огни. Мрак, тишина, нервное напряжение сделали свое дело – Саша был дезориентирован и готов двигаться в любом направлении, лишь бы не останавливаться и не задумываться о том, куда это направление ведет. И он принялся подниматься по трапу.
Трап привел Сашу к двери в стене – очевидно, это был не забор, как предполагал Саша, а стена какого-то здания, наверняка, какой-нибудь складской постройки, ведь ни одного окна в ней не было, насколько Саша мог судить. Он оглянулся. Действительно, от двери можно было увидеть какие-то далекие огни, но что за огни, в какой части города, Саша определить не смог. Просто тощая россыпь ярких точек над мраком поселка и под низким небом, все так же тускло подсвеченным красным городскими и заводскими огнями, и все. Саша вздохнул, повернулся к двери и толкнул ее. Дверь медленно и со скрипом отворилась. Саша, проклиная себя за опоздание на автобус, поворот с улицы Юности в переулок и все прочие повороты, шагнул внутрь.
Внутри тьма была полной – теперь Саше казалось, что снаружи было все-таки достаточно светло и вообще как-то веселее. Саша, понимая, что теперь уж точно придется идти назад, а также выслушивать упреки и причитания домашних, решил зачем-то обследовать комнату за дверью и – делать нечего - возвращаться. Он медленно пошел вдоль стены, касаясь ее правой рукой и водя левой вокруг. Пусто. Ничего. Тишина. Так Саша дошел до угла, повернул, дошагал до второго угла, все так же касаясь стены правой рукой и ощупывая воздух левой, как слепой. В углу он повернул и снова пошел вдоль стены. Но эта стена оказалась намного длиннее и первой, и второй. Тогда Саша решил вернуться к той стене, в которой была дверь, ведущая в комнату – ведь для этого ему достаточно было просто следовать мысленному перпендикуляру, проведенному от стены, вдоль которой он сейчас двигался. Саша остановился, встал спиной к стене, вытянул руки перед собой и сделал несколько шагов. Ничего. Еще несколько шагов. Да, он все рассчитал правильно, кроме одного: найденная таким образом стена оказалась глухой, никакой двери в ней не было, ни справа, ни слева. "Да что же это?!" – чуть не вслух воскликнул Саша, но тут же одернул себя: наверное, это – другая, внутренняя стена, которая делит на части обширное помещение. Надо просто дойти до ее конца – и уж там найдется и нужная стена, и дверь. И он пошел вдоль стены вправо.
Но что-то в Сашиных расчетах оказалось ошибочным: он все шел и шел, а стена все тянулась и тянулась. Ему не хотелось поворачивать назад – лучше уж добраться до одного конца стены, чем метаться в полной темноте между двумя концами, не достигая ни одного из них, как Саша никогда не достигал ни Симферополя, ни Москвы, зависнув в семикилометровом промежутке между двумя городами. Там, у конца стены, он, вероятно, сможет как-то вообразить себе помещение, в котором он так глупо теперь блуждал, и выбраться, наконец, туда, откуда еще так далеко до дому, но хотя бы что-нибудь видно и понятно. И Саша продолжал идти.
Наконец, стена кончилась, но снова не так, как ожидал Саша. Он оказался у входа в какой-то коридор – раскинув руки, он мог коснуться стенок справа и слева кончиками пальцев. Саше стало тоскливо. Возвращаться? Саша вошел в коридор. Поворот. Еще один. Еще, еще, еще… Прямые, разной длины участки коридора неизменно заканчивались новым поворотом, то вправо, то влево, а однажды ему попалась небольшая, в три ступени, лесенка, ведущая вверх; скоро Саша уже совершенно не представлял, где находится, откуда пришел и куда и зачем направляется. Он уже не удивлялся размерам этого лабиринта – возможно, здание было небольшим, но плутать в нем в темноте можно было бесконечно. Саша как-то отрешенно подумал, что здание решило его не отпускать. Даже если наступит утро, вряд ли сюда пробьется свет – пока что Саше не попалось ни одного окна. И воздух в лабиринте был стоялым, несвежим – значит, нет здесь никаких отверстий, через которые утром мог бы просочиться хотя бы какой-нибудь свет. И Саша двигался по коридору, уже не надеясь из него выбраться.
Шагая вдоль стены, Саша с горечью думал, что здесь нет ничего, что могло бы помочь восстановить утраченные полностью чувства времени и направления, которые обычно его не подводили. Стена, сплошная и гладкая, которой он касался рукой, пол под ногами, - всего этого было слишком мало, чтобы не потерять этих чувств. Стена и пол не могли служить ориентиром, как не может служить ориентиром сама по себе синева неба или гладь воды, пески пустыни или снега тундры. Нужны еще звезды, или Солнце, или Луна, чтобы представить себе, где находишься, или какой-нибудь берег, или маяк, или какой-то известный объект. Но и стена, и пол в полной тьме казались ему теперь такими же безответными и безучастными поверхностями, как залитые светом небо, море, песок или снег, сориентироваться в которых не так-то просто. И Саша шел, как автомат, шагал бездумно, ощущая себя потерянным, вне места и вне времени, без определенного направления и без всякой цели. Постепенно его шаги замедлились, и, наконец, он остановился, присел на пол у стены и оперся на нее спиной.
Ему пришло в голову, что потеряться в таком месте – еще не самое страшное. Допустим, человек заблудился, глупо и безрассудно забрался в неизвестное здание и заплутал в нем. Но здание явно заброшено; так он мог бы провалиться в какую-нибудь дыру в полу, переломать себе ноги и руки, возможно, и шею. Саша представил себе падение, внезапный сильный испуг, удар, боль, потерю сознания, потом возвращение сознания, боли и страха. Где он оказался? Как оттуда выбраться? Кто придет на помощь? Человек потерян и беспомощен; он попросту обречен. Шансов у него почти нет.
Саше даже не досадовал и не злился на то, что сам себя вовлек в это дурацкое происшествие. Напротив, он ловил себя на том, что сейчас он с большим сочувствием и состраданием думал о каком-то другом человеке – хорошем, близком, даже дорогом, но другом. Этот человек принял неправильное решение, сделал несколько неправильных поворотов и заблудился почти без всякой надежды найти дорогу назад или быть найденным до того, как его убьют жажда и голод. Сашу настолько поглотило сочувствие этому человеку, что мысль о том, что этот попавший в беду человек и есть сам Саша, совершенно в этом сочувствии терялась.
Саша очень хорошо знал этого человека и все, что с ним в жизни случалось, настолько же хорошо, как знал все о самом себе. Он вдруг вспомнил, что этот человек уже однажды ходил напрямик, и при этом едва не погиб. Он отправился на ставок на окраине какого-то большого промышленного города. Засидевшись с удочкой, он спохватился, только когда наступил вечер, и у воды стало прохладно. Путь домой пролегал через мешанину дач, огородов, складов, ферм и поселков, он был неблизким, да и плохо знакомым – на этом ставке человек бывал раньше только однажды, еще ребенком. Стремительно темнело, а во тьме найти дорогу было бы совсем непросто. Человек тогда взобрался на дерево, оглядел местность в меркнущем свете заката и с радостью обнаружил, что есть другой путь, напрямик к шоссе, которое вело в город. Между ставком и шоссе лежала небольшая пустошь – ни деревца, ни камешка, просто ровная местность. Там даже травы не росло – земля казалась мертвой, и цвет у нее был такой, словно смешали ее с золой и пеплом. Но через эту пустошь надо было пройти всего-ничего – а там уже виднелась зеленая обочина шоссе. И человек этот поспешно спустился с дерева, собрал удочки и двинулся через пустошь, и с каждым шагом вокруг его ног поднимались облачка пыли, похожей больше на пепел, чем на обычную земляную пыль. Да это и был пепел - пустошь представляла собой сплошное кострище, засыпанное пеплом, в который человек погружался уже по щиколотку. Это было неприятно, зато на пустоши было намного теплее, чем у воды, даже жарко. Жар нарастал с каждым шагом – и шел он от пепельного цвета земли, и уже не просто ощущался, а через подошвы тряпичных кроссовок пёк в ступни, а потом уже и не только через подошвы – горячий пепел, в котором тлели оранжевые точки, набивался в кроссовки и под брюки и обжигал щиколотки и голени. Земля горела у человека под ногами - и он чувствовал настоящий смысл этой метафоры, передающей страшное, безвыходное положение – ведь ни улететь, ни уплыть, ни зарыться нельзя, когда земля горит под ногами. Человек, бросив удочки, побежал через пустошь, над которой стоял горячий печной дух. Направление было забыто – оно утратило всякое значение, важно было одно: бежать как можно быстрее, потому что человек в центре пустоши ощущал только боль и ужас – и они подгоняли его, как лошадь подгоняют шпоры. Это был бег-конвульсия, бег-агония, потому что не было в этом беге никакого облегчения, куда бы он ни поставил ногу – везде земля жгла ступни, а пепел, в котором тлели оранжевые точки, проникал в кроссовки и под брюки, и тоже обжигал. Он бежал и кричал, а опомнился, только когда споткнулся и упал всем телом в холодную, в божественно холодную траву, и лежал в ней, скуля от боли, зарывшись лицом в холодные стебли и даже сквозь ее горьковатый росисто-земляной запах ощущая резкую вонь паленой ткани и резины и еще какой-то запах, знакомый и едва ли не аппетитный и оттого по-настоящему страшный. Когда он немного пришел в себя и оглянулся на пустошь, над ней еще стояло поднятое им облако пепла, в котором лениво горели брошенные удочки…
Саша подумал, что человека ничему не научил тот злосчастный поход напрямик через огнедышащую пустошь. Теперь он снова в беде; он пока цел и здоров, не испытывает ни жажды, ни голода, ни холода, но он заперт в каком-то необъяснимом лабиринте совсем не далеко от своего дома, а всякий новый шаг связан с риском сломать себе шею. Даже звать на помощь бесполезно – ведь никто не услышит, никто не придет. - Бедный ты, бедный… - Саша обхватил руками свои плечи так, как если бы он обнимал сейчас этого потерянного в невероятном здании человека, пытаясь его ободрить. «Держись, дружище, я с тобой», - мысленно произносил Саша, хорошо понимая, что вряд ли сможет как-то помочь. Ведь он и сам заблудился…
В эту секунду мир опрокинулся; Саша вспомнил, что никакого другого человека нет, и все мрачные перспективы ожидают Сашу и никого другого. Но мысль эта была невыносима, и сознание немедленно выкинуло ее вон из Сашиной головы, и он снова исполнился сожаления о каком-то другом человеке, заплутавшем во тьме. Снаружи донесся фабричный гудок – едва слышный и такой далекий, что он казался таким же заблудившимся в лабиринте, как и человек, который его слышал. Нет, не укажет гудок направление, не получится из него волшебной нити, ведущей из этого страшного места. Видно, придется этому человеку пропадать. Где-то там спешат на работу люди, гудок безошибочно подсказывает направление и время всем, кроме него, он обречен, он тоскует, но ни зависти, ни злости к тем счастливцам снаружи, послушным гудку, не испытывает. Снова прозвучал гудок – как будто ближе и мощнее. И еще раз – еще ближе и громче.
- Сашко! – с трудом преодолев оцепенение, Саша пришел в себя. Он стоял посреди дороги на улице Юности и глядел в узкую щель переулка, полную непрозрачного мрака и стоялой тишины. Туда отправился один хороший человек и там заблудился, его надо спасать…
- Сашко!!! – с раздражением повторил кто-то, и на этот раз Саша повернул голову на голос. На дороге стоял старенький голубой «Запорожец», мигая аварийными огнями, а у открытой дверцы водителя, уперев руки в бока и сердито глядя на Сашу, возвышался Сашин сосед – древний, но крепкий еще старик. – Чого стовбычиш посеред вулыци? Ты що, здурив чи напывся? Сидай, доставлю тебе додому з комфортом. - И очнувшийся Саша послушно полез в машину.
Дома, выслушивая упреки и вяло оправдываясь, Саша то и дело боролся с мыслью, что где-то пропадает другой человек – и без всякой надежды на спасение. Мысль эта упорно возвращалась и даже однажды заставила Сашу взяться за телефон, чтобы позвонить в милицию. Он опомнился, только когда услышал в трубке сонный голос: «Дежурная часть. Слушаю…». Саша отгонял эту мысль, теперь страшась ее возвращения больше, чем самой возможности быть потерянным, как тот, другой, который однажды ночью безрассудно свернул с прямой дороги, заплутал в переулках и, в конце концов, безнадежно заблудился в темном и опасном лабиринте, где его теперь ждет верная смерть… - О нет, опять, только не это! – И Саша тряс головой и убеждал себя, что никто не потерялся, все счастливо добрались домой, и вообще нет никакого другого человека, и что это он сам, Саша, опоздал на автобус, пошел пешком, оказался в незнакомом месте ночью, заблудился, попал в какой-то лабиринт, счастливо выбрался из него и добрался домой, а вот тот, другой, кто пошел Сашу искать, в этом лабиринте так и остался, он и сейчас там сидит где-то среди невидимых стен, поворотов и тупиков, замерзает и с тоской думает… Нет!!!
Изворотливая и упрямая, идея о «другом человеке» еще долго посещала Сашу днем и вторгалась в его сны ночью, а когда Саша ее прогонял, он с удивлением думал о силе человеческой мысли и о той власти, которую над человеком может забрать его собственный мозг. Ведь ни «другого человека», ни лабиринта, в котором «другой» заблудился, не существовало. Неотвязность мыслей об этом наверняка объяснялась тем, что тот, другой, пропадающий во мраке человек – сам Саша. И Саше было очень жаль самого себя, ведь тьма, холод, лабиринт, а он сидит там совершенно один, и никто не знает, что он там, и никогда не узнает… - Стоп! – говорил себе Саша, потому что стоило себе хотя бы на секунду вообразить эту ситуацию, как наступало мучительное раздвоение Сашиного «я». Одна его часть становилась «другим человеком», а вторая исполнялось беспомощного сострадания к «другому человеку», который снова и снова был вынужден проходить весь свой путь: от самонадеянного поворота в переулок до смертельного отчаяния в лабиринте, откуда нет выхода...
Саше также казалось странным, что ни сам Саша, ни «другой человек» никогда не возвращались мыслями к реальному происшествию на усыпанной пеплом пустоши. А вот история о воображаемом человеке, пропадавшем в воображаемом лабиринте, казалась им обоим («да мне, мне!», - поправлял себя Саша) настоящей трагедией. Может быть, несчастье или опасность, которые уже пережиты и остались в прошлом, навсегда вычеркнуты из нашей жизни оставленными ими травмами и шрамами, и потому не так страшны, как гипотетические опасности современности или будущего? А как же реальные невзгоды настоящего времени? – но о них Саша даже не хотел задумываться, потому что в ту далекую пору жизнь его была беззаботной и лишенной настоящих бед.
…Со временем какие-то вопросы нашли свои ответы, какие-то нет. Что-то осталось прежним, что-то изменилось, а что-то просто забылось. Старик-сосед умер, а «Запорожцы» больше не выпускают. 28-ой маршрут автобуса, 12-ый трамвая и кладбище Юности существуют по-прежнему. Саша вырвался из семикилометрового отрезка между Симферополем и Москвой и побывал в обоих городах, да и вообще много чего успел сделать с тех пор, а еще больше – не успел. Он все так же время от времени ищет дорогу напрямик, пренебрегая выгодами известных путей и игнорируя шрамы, оставленные пепельной пустошью. Ведь на том страшном месте когда-то давным-давно оказался один хорошо знакомый, даже дорогой, но другой человек…
2014
ID:
537283
Рубрика: Проза
дата надходження: 16.11.2014 13:05:10
© дата внесення змiн: 15.01.2015 16:48:21
автор: Максим Тарасівський
Вкажіть причину вашої скарги
|
