Очередная осень
медной монетой с двуглавым орлом
выскользнула из кармана утра и звякнула под ногой,
вспугнув дремавших в решетчатой паутине ветвей соек,
которые, как конвоиры очередного улова державного правосудия,
заслышавшие в рассветной тишине случайный щелчок,
тут же навострили свои взоры и клювы,
впившиеся в туман, что все плотнее и плотнее
опоясывал этот кусок пространства.
Его бинты своего рода врачебны: застилая зрение,
они обостряют другие рецепторы,
позволяя улавливать малейшие вибрации,
среди которых, почти на уровне галлюцинаций,
можно услышать далекий шелест крыльев,
выплываюший, словно из зазеркалья, из вязкого нутра тумана;
амплитуда тех движений говорит о том, что это -
хищная птица, размахом крыльев напоминающая
гербоносный символ этой самой державы,
но по тому, как цепко вылавливает она мои мысли и дыхание,
словно рыбех, из этого непроницаемого молочного варева,
сама являясь его заложницей, говорит о том,
что в ней нет имперского духа.
Это не орел, нет… Это – ястреб, являющийся мне
в осеннем пограничье.
Особенно часто я слышу его именно осенней порой,
когда сам воздух столь же пропитан сыростью,
сколь монументален, и в его ядовитом,
как опиумные пары, дыхании становится явственно
различим глухой скрипучий клекот,
наводняющий своими элегиями
и без того печальную местность парка;
проступая на фоне мертвенной тишины
клубящимися барельефами безвременья,
он обрушивается как воспоминание о невозможном,
но по-прежнему существующем,
и чей – то голос говорит внутри меня:
это – твое наследство.
Как нет звонче тишины, упавшей на дно колодца
нашего слуха, нет ничего более зрячего,
чем внутреннее зрение:
вспарывая своими острыми коготками
трепетные шейки перепелок сути вещей,
оно придает нам сходство с этим пернатым хищником,
от природы отличающимся не столько размахом крыльев,
сколь способностью маневрировать в различных видах
пространства. Так, прозревая в себе
новые горизонты, всегда являющие собой нечто запредельное,
он выпрастывает свое маленькое тщедушное тельце
из среды полей и предместий в не менее враждебную ему
действительность гербоносных орланов и суетливых соек,
устремляясь все выше и выше -
к тому смертельному порогу,
грозящему бескислородной средой и отсутствием
всякой гравитации, как бы олицетворяя собой
графический символ наступившей эпохи,
две параллельные извилистые линии которого -
словно две жизни, прожитые в различных реальностях,
отделенных друг от друга пустотой невозвратности
и в то же время созвучно вытекающих одна из другой,
как окончания рифмы.
Что до поэзии, то она всегда - крик ястреба
в стратосфере, разрывающей его тело и легкие,
ибо только присутствие смерти являет собой движение жизни,
преодоление ее ленивой грации льва, греющегося на солнце
условностей и столь милых нашему сердцу мелочей;
как мыльная пена в тазу с грязным бельем,
они мешают нашему глазу нащупать свинцовый оттенок
холодного беспристрастья, густо покрывающего,
как засиженная мухами музейная пыль, облик Ничто.
Это преодоление частного, человеческого в себе
подобно ястребу, выталкиваемому в новые высоты
бесконечной чередой смертей своего «я»,
каждая из которых сопровождается нечеловеческим,
как скрежетание железной обшивки борта самолета,
атакуемой астероидными потоками, леденящим душу воплем,
что, медленно оседая
в мерный заунывный гул времени,
достигает слуха земли
блеклым элегическим эхом его бормотания.
