Спасибо, что не приходишь. Мне уже легче. Можешь — и дальше не приходи.
Медленее, чем прокол в хряще затягивается рана в моей груди,
тронешь её — как кипяток из крана хлынет наружу боль,
руки тебе обожжёт пеплом, мне горло хохотом. Я нищета, я голь.
Только твоими чувствами выживаю, существование, так сказать, влачу.
Чтобы понять что ты болен вовсе не нужно ходить к врачу,
так мне с любовью моей можно месяц тебя не видеть, не сметь глядеть.
/что неизбежно — всегда смешно, всегда глупо и бессмысленно хоть на треть/
что бы я ни писала — получается твой портрет.
У меня уже их целых две девяностошестилистовых тетради,
я смогу дарить тебе по одному на каждое ДР,
если ты проживешь стовосемьдесят лет,
но это, конечно, вряд ли.
До дрожи знакома каждая твоя родинка, каждый спинной позвонок,
каждая сигарета, каждый поздний до неприличия — до близости — звонок.
Почему тебе нравится Брэдбери знаю, почему ты не пьёшь вино.
Но память моя слёживается, как подушка перьевая,
сбивается в комок
вся та мягкость, что раньше была — за счастье теперь — как смерть.
Не смотреть, Маша. Не оборачиваться. Не смотреть.
