Вот и подошел к концу длинный и скучный Великий Пост. Митя уже давно томился этим постом, поэтому Пасху он встретил ликованием: Пост кончился! Собственно смысл Поста и значение Пасхи не были им забыты; просто уж очень было хорошо на душе именно от того, что так ярко светит солнце, так высоки небеса и так разнообразен стол.
Митины православные друзья на Светлой седмице ходили какие-то необыкновенные, словно светились изнутри ясным и чистым светом. Митя тоже радовался, но в себе он такого света не ощущал. Он христосовался со всеми знакомыми, широко и понимающе улыбаясь, однако сознавал, что его улыбка была совершенно определенно весенней и никоим образом Пасхальной. Его немного беспокоила собственная неискренность, но дни стояли такие звенящие, воздух так пьянил, что он предпочел поразмыслить об этом когда-нибудь после, когда погода и настроение будут располагать к раздумьям и угрызениям.
Митю больше тревожил тот факт, что после Пасхального причастия он не ощутил привычного подъема и воодушевления. Походы к причастию давались ему нелегко, требовали известных усилий по преодолению собственной лени и неорганизованности. Но эти усилия обычно вполне вознаграждались теми самыми подъемом и воодушевлением. А в этот раз Митя ничего не почувствовал, хотя и не преминул придать своему лицу восторженное выражение, отойдя от чаши.
Дома Митя осторожно поглядывал на сестру, стараясь выяснить, как на нее подействовало причастие. Но тут и выяснять было нечего: она так же светилась изнутри, как в эти дни светились все Митины друзья. Митя досадовал, вздыхал, с упреком смотрел на образ Спасителя и садился погрустить у окна. А за окном щебетали птицы, деревья весело размахивали голыми ветками, словно дирижируя ветром, а ветер, будто щенок, играл во дворе старой газетой; в общем, грустить Мите удавалось недолго.
Как-то, вот так полюбовавшись весенним видом из окна, Митя подошел к зеркалу и принялся репетировать различные выражения лица. Он становился задумчивым, возвышенным, печальным, покаянным, надменным и снова возвышенным. Втайне он гордился своим искусством преображения и тренировался в нем достаточно часто. Владение своими мимическими мышцами заменяло ему владение собой; поэтому Митя даже паниковал со значительным выражением лица.
Глядя на свое отражение в зеркале, Митя припомнил, как на Страстной неделе они с сестрой выбрались на службу в их любимый храм. Сестра несколько дней готовилась к исповеди, подолгу читала молитвы и даже несколько раз тайком всплакнула, когда никто не видел (кроме Мити, но Саша – так звали сестру – об этом не знала). Митя тоже собирался подготовиться, да так и не собрался, однако сестре сказал, что вполне готов. Поэтому ему пришлось срочно припоминать все свои прегрешения, стоя за сестрой в очереди к ее духовнику.
Он совсем уже было настроился, ощутил тяжесть всего, что смог припомнить, уже почувствовал желание избавиться от этой тяжести, спрятавшись под епитрахилью, касаясь подбородком холодного креста и теплой бархатистой Библии. Митя уже почти достиг искреннего покаянного состояния и даже перестал подбирать изящные и не лишенные оригинальности формулировки для исповедания своих грехов, как его внимание было привлечено и затем совсем отвлечено тем, как исповедовалась Саша.
Она стояла на коленях, низко склонив голову, скрытую епитрахилью. Казалось, что ее плечи и голова вздрагивают, и Митя почти различил на фоне шума, обычного для многолюдных служб Страстной седмицы, ее тихие, сдерживаемые рыдания.
Лицо батюшки, склонившегося над сестрой, было сосредоточенным и печальным. Митя замечал, что иногда священники совсем не слушают исповедь; но на этот раз батюшка казался совершенно поглощенным тем, что он слышал из-под епитрахили, под которой, как был уверен Митя, Саша содрогалась в слезах. Батюшка явно был опечален услышанным, он выглядел исполненным сожаления и грусти…
Митя тут же забыл о своей собственной исповеди и стал размышлять об исповеди сестры. Что такого она могла рассказывать батюшке, чтобы, во-первых, так привлечь его внимание (а уж ему-то, за его долгое служение, довелось слышать всякое и предостаточно), а во-вторых, так самой взволноваться и так его опечалить?
Митю терзало любопытство, а возбужденное воображение металось в поисках версий. Саша не давала никакой почвы для такого рода фантазий. Она обладала ровным, спокойным нравом, была доброй и отзывчивой, постоянно занималась своей учебой в институте (Митя считал ее подход педантичным), помогала матери по хозяйству, ездила с друзьями в паломничества и в детские дома. По мнению Мити, грешить с размахом ей было просто некогда.
И вот священник возложил руку на голову сестры, скрытую епитрахилью и неслышно произнес обычные слова. Сестра поднялась с колен, перекрестилась и действительно утерла платочком слезу. Батюшка благословил ее, потом взял за руку и долго что-то говорил, с ласковой улыбкой глядя Саше в лицо. Потом отпустил ее и поманил к себе Митю.
Митя был так заинтригован загадкой ее исповеди, что попятился, жестом руки пропустив вперед старушку, которая уже некоторое время подпрыгивала на месте от нетерпения и толкала Митю в спину; старушка рысью поспешила к батюшке. Сестра, просветлев лицом, прошла мимо Мити, пряча в карман маленький фиолетовый квадратик. Это был листок, на котором аккуратная педантичная Саша законспектировала свою исповедь.
Обычно батюшка, исповедав и благословив сестру, забирал у нее этот листок; слушая следующего грешника, он задумчиво разрывал его на узкие полоски. Наверное, сразу же подумал Митя, на этот раз батюшка был так взволнован или обеспокоен исповедью, что, против обыкновения, не взял листок из рук сестры. Наверное, и Саша была так потрясена – содеянным?! – что отступила от традиционного порядка.
И вот сейчас, стоя у зеркала со странным выражением лица – мимические мышцы уже устали, и возвышенная задумчивость немного напоминала деловую озабоченность, – Митя заметил маленький фиолетовый квадратик, вставленный между блокнотом и телефонным справочником, которые обычно лежали на полочке под зеркалом. Он был готов поспорить на любую сумму, поставить что угодно на то, что это была исповедь сестры. Та самая исповедь!
Нет, Митя никогда не думал ничего такого. Он никогда не имел никакого интереса к чужым письмам или дневникам, вообще к чужым секретам. По правде сказать, он ленился проявлять к ним интерес, что давало ему повод гордиться своим уважением к частной жизни и приватности. Кроме того – и это, пожалуй, было основной причиной слабого интереса к чьим-то тайнам, - Митина собственная персона интересовала Митю больше, чем персоны людей вокруг. Этот интерес он называл «познанием себя».
Но тут такой случай – а вдруг сестре нужна помощь? И чем ей поможет батюшка? Или даже весь монастырь? А Митя, если бы узнал, чем можно помочь Саше, да если бы еще это возможно было сделать так, чтобы она ни о чем не догадалась («инкогнито»), - да он в лепешку бы разбился, чтобы сестре помочь, и ничего бы ей не сказал. Сохранил бы свою бескорыстную помощь в тайне. Он свято хранил бы эту тайну всю жизнь, до самой смерти, и там, на холодном смертном одре, он бы поведал сестре, что нарушил тайну ее исповеди, попросил бы у нее прощения и признался бы, что это он ее тогда спас. Сестра разрыдалась бы и простила его. А он улыбнулся бы в последний раз и умер…
Митины глаза вдруг стали сухими и горячими, так что слезным железам пришлось немедленно произвести количество слез, необходимое и достаточное, чтобы устранить дискомфорт. Митя вытер слезы тыльной стороной ладони, судорожно сглотнул и снова посмотрел на фиолетовый листок.
Нет, тайна исповеди свята и нерушима… Он нервно заходил по комнате, буквально забегал от стены к стене. Потом решительно подошел к полочке у зеркала, протянул руку и взял бумажный квадратик. Медленно, все еще колеблясь, Митя прошел на кухню, приоткрыл дверцу шкафа, за которой стояло ведро для мусора, и протянул руку с листком к ведру. Но бумага словно приклеилась к его пальцам. Сестра в беде… Тайна исповеди… Никто не узнает… Он сжал листок и снова подошел к зеркалу. Стараясь не увидеть свое отражение (наверняка губы прыгают, глаза бегают, и везде - красные пятна), он вставил листок между блокнотом и телефонным справочником и указательным пальцем выровнял их в одну поверхность, чтобы листок скрылся между ними. Потом снова достал фиолетовый квадратик, уронив при этом все, что лежало и стояло на полочке, быстро прошел на кухню и решительно выбросил листок в мусор. Фиолетовый квадратик коротко вильнул над ведром и повис на его краю.
Митя вышел из кухни. Сердце упруго стучало в груди, в солнечном сплетении, в горле, в висках и даже, кажется, в кончиках пальцев. Митя повернулся, стремительно, будто его подгоняли, вбежал в кухню, одним быстрым и длинным движением распахнул шкафчик, выудил из ведра проклятый листок, развернул его и поднес к глазам.
Он не прочитал ни одной строчки, даже ни одного слова. Он только увидел аккуратный Сашин почерк, крупные круглые буквы, плотно нанизанные на строчки, словно косточки счётов.
И тут же внутри, где-то за грудиной, Митя ощутил тягучее, тянущее, быстро растущее и ускоряющееся движение. Внутри все завертелось, закружилось, сворачиваясь и свиваясь в узкую тонкую воронку. Воронка беззвучно, словно водоворот, и быстро, будто торнадо, всасывала в себя фиолетовый листок, ведро, Митину руку, кухню, весну, солнце, небо, щебетание птиц, ветер, Митино весеннее настроение, все его мысли и чувства. Все, что попадало в воронку, будто смазывалось, теряло смысл, очертания, форму и цвет, становилось землисто-серым, полужидким и холодным, как осенняя грязь на разбитой грунтовой дороге...
Воронка внутри Мити сформировалась, поглотила все, что наполняло его в эти яркие теплые дни, и исчезла за один миг, пока перед его глазами были написанные Сашиной рукой буквы с аккуратно и педантично выведенными элементами. Он уронил листок обратно в ведро, ощущая в себе тянущую пустоту, которая стала совершенной, абсолютной и весьма болезненной, когда воронка с коротким всхлипом исчезла сама. Митя чувствовал себя как воздушный шарик, который сохранил форму после того, как из него выкачали весь гелий, весь до последней молекулы. Шарик был темно-зеленым, он неподвижно висел в пространстве, не имея права ни на полет, ни на падение.
Пошатываясь, Митя подошел к окну. Картинка за окном показалась ему искусственной и безжизненной. Пустое небо, голые дрожащие ветки, ветер терзает мусор, рассыпанный кем-то во дворе. Солнце посылает земле холодный безжалостный свет…
Вечер Митя провел за книгой. Он ее не читал, он прятался за ней. Из-за книги он посматривал на сестру, когда она входила в комнату, и мысленно просил у нее прощения. Он уже почти уверил себя в том, что на самом деле он ничего страшного не совершил, потому что ничего не прочитал («Да я не стал бы читать!», - через несколько дней думал Митя).
А потом его осенила изящная мысль, что благодать не только даётся, но и отнимается; что воодушевление и подъём приходят, когда благодать даётся человеку, а вот такая опустошенность – когда благодать отнимается от человека. Митя просиял лицом, отложил книгу, потянулся и пошел на кухню разузнать насчет ужина. Где-то в его сознании вдруг появился образ воздушного шарика, туго наполненного гелием и стремительно летящего в высокое-высокое голубое небо. Шарик был ярко-красным.
2012 г.
адреса: https://www.poetryclub.com.ua/getpoem.php?id=535365
Рубрика: Лирика
дата надходження 07.11.2014
автор: Максим Тарасівський