«Жили-были» - вот так часто начинаются сказки и жизненные истории. О смерти как будто даже речь не идет, но прошедшее время в этом обороте недвусмысленно указывает: вот и эти тоже – были, а потом их не стало, они умерли. И даже если фраза «…и умерли в один день» стоит в самом конце повествования, от самого начала понятно: все закончится смертью. Что бы там ни произошло после «жили-были» - они все равно все умрут.
Моя бабушка Мария родилась в маленьком селе под Запорожьем в 30-х годах прошлого века. Село то было необычным: половина его жителей имела итальянское происхождение, а еще половина – немецкое; занимались они в основном ремеслами – особенно славились местные каменотесы. Среди них был и Пьетро Фабри, который переселился сюда из южной Италии. На нашем сельском кладбище все еще стоит много надгробий из запорожского гранита, вырезанных моим итальянским предком.
Жена Пьетро была немкой, но мне немецкой крови не досталось, потому что немка скоро умерла, оставив его молодым бездетным вдовцом. И тогда он взял в жены девушку из местных украинцев; так начали смешиваться два народа, кровь которых течет в моих жилах. Одним из потомков Пьетро стал мой прадед Максим, отец Марии, моей бабушки. Однако полтора века ассимиляции, который добавили к фамилии прадеда новые буквы (из Фабри он превратился в Фабрыс, а семья его – в «Фабрысы», с ударением на последнюю «ы»), никак не изменили внешность жителей села, особенно его итальянской части, которая по-прежнему выглядит массовкой из некоторых итальянских фильмов. Но я это заметил только тогда, когда впервые отправился в Италию: на пересадке в Будапеште в самолет вселились полные веселые люди, очень напоминавшие моих сельских родичей, и две из трех женщин на борту были похожи на бабушку Марию. Итальянцы немедленно принялись показывать друг другу и прочим пассажирам фотографии детей и внуков и шумно выражать восторг, проливая слезы умиления: А, белла, белла бамбина! Белло рагаццино! – и так до самого Фьюмичино.
Бабушка была очень красива – итальянская и украинская кровь создали женщину, сочетавшую в себе красоту двух народов. Взрывной средиземноморский темперамент смягчился типичным украинским благодушием, и характер у бабушки Марии был такой же, как ее замечательная речь. Она не говорила, а пела – о чем бы ни зашел разговор, можно было заслушаться; смысл не имел никакого значения и полностью отдавался на милость формы. А форма эта ласкала, обвивала, переливалась и звенела – вот так говорила бабушка Мария, вот такой у нее был характер – как наша украинская песня, от которой сладко сжимается сердце и выступают на глазах слезы даже у того, кто не знает украинского. А бабушка как будто специально добавляла в свой говор мягкости и сладости: в некоторых словах она умягчала и чуть продлевала звук «л», так что выходило у нее не «молоко», а «молльоко», как будто на итальянский манер – так звучит в итальянской речи удвоенное L. Должно быть, это LL было певучим наследством ее итальянских предков.
Неудивительно, наверное, что бабушку полным именем Мария почти никто не называл. Муся – так звали ее в детстве; так звал ее и я. Когда мой папа, еще мальчиком, впервые услышал это нежное детское имя своей матери, он от восторга вырезал его ножом на футляре ее швейной машины. Не знаю, как отнеслась к этому бабушка, но от деда папе тогда досталось. Муся – так и я называл бабушку Марию, так теперь зову свою дочь, которая и в полном своем имени получилась бабушкиной тезкой: совпали имя, отчество и фамилия.
Бабушка рассказывала, что дом ее родителей был большой и обставленный красивой мебелью – совсем не так, как можно было бы ожидать от сельской украинской хаты. И потому во время войны немцы выселили бабушкину семью на конюшню, а в доме устроили канцелярию. Хотя немцы дом отобрали, в остальном они не очень притесняли селян: раздали колхозный инвентарь и скотину, поделили землю – трудитесь. И селяне трудились – не ради победы «великой Германии», а чтобы как-то прокормиться в разоренном войной крае. Уже совсем древнего старика Пьетро, который свободно говорил по-немецки, немцы поставили сельским старостой. Когда наши вернулись, Пьетро арестовали и даже хотели расстрелять, но тут начали приходить письма; писали их советские солдаты, которым он помог бежать из лагеря военнопленных, устроенном в селе. Хотя пленение было по тем временам делом предосудительным и подсудным, они не побоялись вступиться за своего спасителя. И Пьетро, слава Богу, отпустили.
Кто знает, не потому ли уцелел на войне мой прадед Максим, что Пьетро спасал пленных? – ведь Максим, участник Керченского десанта 1941 года, получил контузию, был взят в плен и всю войну провел в концлагерях в Германии, откуда его только в 1945 году освободили американцы. Прадеда Максима я, конечно, видел много раз, но вспоминаю его почему-то всегда вот таким: стройный высокий человек, серые глаза, красноватое обветренное узкое лицо, довольно крупный нос; человек стоит на крыльце дома, у окрашенной в голубой цвет двери. На человеке – черные узкие брюки, заправленные в мягкие кожаные сапоги, бордовая рубашка и черный, в талию, жилет. Он улыбается тонкими губами… Бабушка Мария обращалась к нему на «вы»; эта традиция продолжилась, и мой отец и его сестра тоже обращались к своим родителям на «вы». Я так обращался только к бабушкам и дедушкам; а моя двоюродная сестра, которая младше меня лет на десять, говорила «ты» уже и бабушкам, и дедушкам.
В юности бабушка полюбила сельского парубка Николая, однако семья почему-то воспротивилась их свадьбе. И когда Николая забрали в армию – на подводный флот, надолго, к бабушке посватался мой дед Алексей, который как раз только что из армии вернулся, отслужив немалый срок. Его призвали в 1944 году, и служить ему пришлось в послевоенной Германии целых семь лет. Там дед, среди прочего, занимался разборкой концлагерей, которые, как теперь выяснилось, вывозили в СССР и собирали там снова – только уже для нужд ГУЛАГ (невероятно, но вполне ведь могло случиться так, что в одном из них в годы войны держали прадеда Максима, то есть будущего дедового тестя). О своей службе дед рассказывал мало – но бабушка говорила, что вернулся он из Германии с седыми висками; видно, насмотрелся там страшных для человеческой души вещей.
Времена тогда были тяжелые: бабушка еще до войны несколько лет подряд поступала в один и тот же класс сельской школы, только закончить его не могла. Каждому, кто трудился в колхозе, полагалась миска супа – и бабушке приходилось снова и снова бросать школу, чтобы заработать для своей большой семьи дополнительную порцию. Во время войны школа не работала, а после войны опять настали тяжелые времена. А тут как раз дед заслал сватов – и бабушку выдали за него замуж. Алексей – бабушка почему-то называла его Леня, то есть Леонид – был человек работящий, умелый и характера веселого, в общем, первый парень на селе – а село после войны, как можно себе представить, ощущало острый недостаток и в мужчинах, и в рабочих руках, да и вообще – во всем. Вот так и возникла семья бабушки Марии и деда Алексея, родителей моего отца и его сестры, тетки Валентины. Тетка унаследовала от бабушки ее красоту и голос; в молодости тетка солировала в хоре, да и теперь еще, бывает, поет так, что заслушаешься-наплачешься. Отец, наверное, подхватил из смешанной итальянско-украинской крови какой-то бродячий генуэзский ген и подался в моря; характер его напоминает нрав деда Лени-Алексея: он такой же заводной и юморной. Кроме того, мой папа удивительно умеет осваивать всякое ремесло: за что бы ни взялся, все у него получается, будь то строительство гаража или крайне тонкая работа по созданию точнейших миниатюрных копий старинных парусников. То ли это наследие сельского происхождения, то ли гены Пьетро, но папа мой – человек на редкость умелый.
После рождения моего отца семья переехала в Запорожье и купила на окраине города участок земли, засыпанный битым красным кирпичом и черепицей. На участке построили новый дом, крышу которого покрыли черепицей дома, который стоял здесь раньше, - это было единственное, что от того дома уцелело. Та черепица была своего рода исторической реликвией: на звонких терракотовых плитках стояло клеймо «Александровск 1901 г.» - так назывался город Запорожье до 1921 года.
В Запорожье родилась тетка Валентина; отец окончил школу и сбежал в Херсонское мореходное училище, обосновавшись потом на всю жизнь в Херсоне. А бабушка и дедушка все это время трудились: дед механиком и водителем, а бабушка – швеей, поваром, кондитером, в общем, на тех работах, где образование не требуется, достаточно лишь иметь навыки, которыми обладает едва ли не всякий сельский уроженец. Когда я немного подрос, то часто гостил у бабушки Марии – и в Запорожье, и у наших сельских родственников. С бабушкой мы всегда славно ладили, а вот дед к тому времени уже несколько утратил свою природную веселость, стал сварлив и часто бывал сердит. Помнится, за какую-то порчу домашнего имущества, которая случилась то ли по моей вине, то ли случайно, он меня строго и долго ругал. Я даже в письме родителям пожаловался, что дед «катит на меня бочку» (это было, конечно же, папино выражение, ведь ни в детском саду, ни во дворе никто из моих сверстников так свои обиды не формулировал).
Зато дед Алексей, когда бывал у нас дома, в Херсоне, всегда привозил щедрые подарки, а меня неизменно водил в местный «Детский мир» и покупал мне любую игрушку, которую я просил. Правда, годы и пережитые тяготы постепенно брали свое; дед пережил несколько инсультов, один из которых его частично парализовал. Дед больше не водил машину, да и вообще ходить начал с большим трудом и до конца своих дней подволакивал одну ногу. Помню, в один из последних его приездов в Херсон мы пошли в лес; леса наши искусственного происхождения – они насажены вокруг Алешкинских песков, чтобы остановить их распространение, но грибы в этих лесах растут самые настоящие. Дед, который уже передвигался очень медленно и сильно прихрамывал, целый день проходил со мной и отцом по лесу, настойчиво взбираясь на песчаные «кучугуры» и разыскивая грибы. Год тогда, кажется, был засушливым; грибов мы не нашли, и единственным, что добыл дед Алексей, была сильная головная боль: ему, жителю индустриального города-миллионника, обилие кислорода в нашем провинциальном воздухе было непривычно. И в самом деле: помню, всякий раз, когда мы на машине ездили из Херсона в Запорожье, первым признаком приближения к городу служила огромная красноватая полусфера, висящая над горизонтом, - промышленный смог.
К Новому году бабушка Мария и дед Алексей обязательно присылали нам посылку – бабушка каждый год откармливала пару поросят, а дед мастерски коптил окорока в самодельной коптильне, устроенной на огороде. И вот в конце декабря прибывал пахучий фанерный ящик весом килограммов десять; мы тащили его домой и торопливо, загоняя занозы, вскрывали. Под крышкой обнаруживался слой конфет, а под ними – тщательно упакованный в пергамент и холстину увесистый кусок бесподобного окорока, с которым не сравнился бы никакой хамон. Вообще в бабушкином доме готовили обильно и вкусно – один только ее знаменитый борщ чего стоил! Всегда, а тем более по праздникам, стол бывал богат и разнообразен – бабушкиным детям и внукам так и не пришлось узнать, что такое трудиться за миску супа. Дед, помню, всегда ел «наоборот»: семья начинала трапезу с первого блюда, а дед – почему-то с салата, после которого переходил ко второму, а уж потом к первому; он говорил, что так привык в Германии, во время службы в армии. А еще дед очень любил читать и проводил за чтением долгие ночные часы; он читал все книги, которые попадались ему под руку, а также потихоньку таскал книги у меня со стола, даже учебники. О том, что книга побывала в его руках, свидетельствовал запах табака и табачные крошки между страницами: дед, как правило, читал с «цыгаркой» в зубах, прихлебывая крепчайший чай из полулитровой чашки.
А потом, когда я уже учился на третьем курсе Запорожского университета, дед умер. Его настиг очередной, кажется, уже четвертый инсульт, который его и добил. Врач «скорой помощи», поглядев в дедовы зрачки, покачал головой и забирать его в больницу отказался. Несколько дней дед грузно лежал на постели; мы говорили с ним, брали за руку, но он оставался нем и недвижим. Только за день до смерти, когда тетка Валентина в тысячный раз взяла его за руку и произнесла «папа, папа», из-под закрытых век деда покатились слезы. Вот как у меня сейчас.
Похоронили мы деда и уже возвращались с кладбища домой; в машине были я, отец и тетка Валентина. И тут я вдруг вспомнил, как дед в свой последний приезд в Херсон упрямо карабкался на поросшую лесом сопку, кряхтя и хватаясь руками за податливую лесную почву. На нем тогда были коричневые брюки, ботинки и бежевый плащ. И меня, что называется, «накрыло», со всхлипами и подвыванием. Мне было неимоверно больно – только что на кладбище от меня лопатой отрубили какую-то большую часть и закопали в рассыпчатой оранжевой земле. Больше не будет человека, который часто ругал меня, назойливо поучал, отпускал грубые соленые шутки в мой адрес, когда я женился, а когда-то давно подарил мне огромный металлический самосвал – у него был зеленый кузов, красная кабина и черные резиновые колеса, то и дело сваливавшиеся с осей. Когда-то и сам дед водил такой самосвал, я помню, помню… И ничего этого больше не будет, как и моего деда, которого я, как вдруг оказалось, очень любил.
И действительно – с дедом из жизни что-то ушло. Бабушка словно разучилась готовить: все стало пресным и невкусным, а ее знаменитый борщ стал совершенно несъедобен. Дом и хозяйство тоже стали другими: теперь уже не выкармливали поросят, потому что некому стало коптить окорока. Бабушка завела уток, потом гусей, потом кур, потом козу. Построенная дедом теплица постепенно пришла в упадок и была разобрана, чтобы освободить место. Посаженные им ореховые деревья доживали свой век, казалось, отмеренный им жизнью деда, они болели и почти не плодоносили. Даже самогон больше не гнали – все равно без деда получалось какое-то отвратительное пойло…
А потом жизнь вдруг выдала стремительный, неожиданный кульбит, а колесо истории словно провернулось вспять: бабушка разыскала того самого сельского парубка Николая, в которого была влюблена целую жизнь тому назад. Он обнаружился в сельце под Запорожьем, сам-один – жена его умерла, дети выросли и разъехались, и старик уже готовился к смерти: об этом говорили припасенные в сарае гроб и памятник собственного изготовления. Бабушка попросила разрешения детей и повенчалась с Николаем. Они зажили вместе в Запорожье, в нашем старом доме, и бабушка словно помолодела и снова начала вкусно и разнообразно готовить. «Молодые» даже совершили свадебное путешествие и навестили меня в Киеве; помолодевшую бабушку в новом пальто и белой косыночке было просто не узнать. Как-то она призналась детям, что всю свою жизнь любила Николая; но этой любви пришлось ждать своего часа целую жизнь. Впрочем, памятуя о том, как изменился дом со смертью деда, я думаю, что и его она тоже сильно любила; наверное, любовь – не такая уж простая штука… Однако продлилось все это очень недолго: скоро и Николая не стало. Помню, бабушка потом, когда немного успокоилась, сокрушалась свои певучим голосом: «Не живуть воны в мене чогось, не живуть!» (не живут они у меня почему-то, не живут).
Я уже давно закончил учебу в университете и уехал жить в Киев, потом года полтора проучился в Европе и снова вернулся в Киев. Изредка я наезжал в Запорожье, всякий раз отмечая, что бабушка становилась все меньше, словно усыхала, ее певучий голос стал тихим и хрипловатым, а дом постепенно переходил под руку моей двоюродной сестры и тоже менялся. Даже черепицу – ту самую, «Александровск 1901 г.» - заменили каким-то современным кровельным материалом. А потом бабушке стала совсем в тягость жизнь в собственном доме на сельский манер, и она переехала к дочери – в городскую квартиру. А потом она умерла.
Она уже болела какое-то время, и отец предупредил меня, что скоро наступит бабушкин черед. И вот как-то утром он позвонил мне и сказал тихим чужим голосом, что бабушки больше нет. Я присел на полу в кухне и сидел там, покачиваясь, пока не начал плакать, сначала беззвучно, а потом и в голос, как тогда, когда мы ехали с кладбища, похоронив деда Леню-Алексея. Все повторилось: я вспомнил бабушку такой, какой я знал ее еще в своем детстве, работящей, быстрой, веселой, с певучей речью, и вот ее, именно такую, я только что потерял, хотя она давно уже стала совсем другой. Жена тронула меня за плечо, и я закрылся в ванной, чтобы не пугать детей своими всхлипываниями, и долго не выходил оттуда. А вечером сел в поезд и уехал в Запорожье – на похороны.
Над гробом я стоял молча, и не было у меня слез: в узком деревянном ящике лежал совсем незнакомый мне человек. А бабушку Марию, которую я знал и любил, я уже оплакал, еще дома, в Киеве. Но ощущение было сильным и мне знакомым: от меня только что оторвали какую-то часть. Меня стало меньше, и мне осталось меньше, и кто-то смотрел на меня из толпы острыми черными глазами, как будто прицениваясь: а твоя очередь – когда?..
Ничего нового в этой истории, конечно, нет; история всякой семьи, рассказанная одним из ее членов, будет примерно такой же: начать ее можно словами «жили-были» и закончить чьей-то смертью. Но там, на незамысловатых путях-дорогах обычной человеческой жизни, неизбежно ведущих к смерти, есть кое-что, что наполняет жизнь человека смыслом.
Вот и эта история, если в двух словах, о том же: о любви и смерти.
2015
адреса: https://www.poetryclub.com.ua/getpoem.php?id=624971
Рубрика: Лирика любви
дата надходження 30.11.2015
автор: Максим Тарасівський