Трудно сказать, отчего именно в это воскресенье мне яви-лась идея повидаться с Игорем. Дарья моя с самого утра побежала к своей мамочке «помочь по хозяйству», как будто эта молодящаяся энергичная и хваткая *** могла быть в чем-либо беспомощной. Позвала дочку побатрачить — так бы без вывертов и сказала. Может быть, поэтому мне не сиделось дома, но скорее всего из-за погоды: на улице подморозило, падают мельчайшие снежинки, а ветер, трое суток подряд выдувавший изо всех закоулков ноябрьское призрачное тепло, утих, так что просидеть день дома, уткнувшись в книгу, представлялось мне неправильной тратой времени.
Итак, я сошел с трамвая и, стараясь припомнить нужный мне дом (эти мне новостройки!..), добрых полчаса циркулировал по кварталам-близнецам. Все же я нашел его, руководствуясь столь ненадежным, казалось бы, ориентиром, как бабулька с кудлатой собачкой, поднялся на шестой этаж и толкнул дверь, ту что справа и без номерка. Игорь не изменяет своим привычкам, и замка на двери нет. Воров он не боится, потому что глубоко убежден в порядочности всех людей без исключения. Да и красть у него, собственно, нечего.
В центре просторной затененной комнаты на полу в позе лотоса сидел светловолосый бородатый человек в одних трусах и таращился на пустую стену. Не отрываясь от клетчатых обоев, он молча кивнул мне на единственный стул, предназначенный для гостей. Больше никакой мебели в комнате не было.
Я присел и стал терпеливо ждать окончания стеносозерцательных эволюций.
В одетом состоянии Игорь здорово смахивал на батюшку местечковой церкви с зажиточным приходом. Роскошная льняная борода лопатой, локоны до плеч, большие чистые васильковые глаза, певучий высокий голос — натуральный попик. Зимой эффект усиливался высокой шапкой-бояркой и кисло пахнущим ов¬чинным тулупом. В общественном транспорте сбитые с толку его бородой граждане нередко уступали ему место, а у милиционеров и девушек он неизменно вызывал интерес, правда, несколько разного рода. Представители власти подозревали в нем чуть ли не диссидента и идеологического диверсанта и, кстати, совершенно напрасно, потому как Игорь с пути истинного никого сбивать не пытался и вообще был личностью тишайшей. И девицы стреляли в него глазками почем зря, ибо импозантный мужчина, каковым им представлялся наш Игорек, мужчиной в общепринятом понимании не был, так как от спиртного ему бывало худо, от табака — тошнило и темнело в глазах, от скоромного он отказался по этическим соображениям, а красивой женщиной мог полюбоваться, как драгоценным произведением искусства, но и только. В довершение всего он был до идиотизма честен.
Уже приведенных его качеств с лихвой хватает на то, чтобы объяснить нелюбовь к нему начальства всех уровней, но особенно комсоргов, парторгов и, уж конечно, кадровиков, которые, как известно, набираются исключительно из ветеранов лагерной охраны. Придирки, мелкие подлости и административные репрессии сыпались на бедного Игоря регулярно, он даже привык к ним, как бурсак к субботним розгам, и принимал как нечто неизбежное, но его гандийский, с извиняющейся улыбочкой, стоицизм расценивался как издевательство и вызов.
В нашем НИИ, где я когда-то работал лаборантом, а Игорь — младшим научным сотрудником, порядки были сравнительно либеральные, иначе ему пришлось бы туго. Где-нибудь на режимном предприятии его отказ от почетного участия в первомайской демонстрации могли бы расценить со всей серьезностью и соответствующими выводами. Нам, молодым сотрудникам лаборатории Игорь был симпатичен — да он и на самом деле был хорошим человеком, — и сидеть, сложа руки, и наблюдать, как его обливают грязью все кому не лень, посчитали неправильным. «Подтянуть» отстающего, обучить хотя бы началам лжи (во спасение, конечно) и изворотливости, и в целм повысить социальный иммуни¬тет было поручено мне и Кравцу. Почему мне — не знаю, но Кравец для такого задания подходил идеально.
Человека, мыслящего столь же трезво и логично, как Володя Кравец, мне не случилось встретить ни до нашего с ним знакомства, ни до сих пор. Отдельные умственно неразвитые граждане принимают прагматичность его мировоззрения за безнравственность, цинизм и брутальное жлобство. Кравцу, к примеру, ничего не стоит отвлечь раздавальщицу в столовой каким-нибудь нелепым жестом и ухватить двойную порцию голубцов, или же потребовать с лаборантки исполнения танца с элементами стриптиза в качестве платы за укрывательство ее вчерашне¬го прогула. Мы, лица допущенные к созерцанию, запирались с ними в хроматографической лаборатории, и хорошенькая лаборанточка, пококетничав и поломавшись для виду, исполняла! А кандидат технических наук Владимир Иванович Кравец, оседлав стул, прищелкивал пальцами и приговаривал: «Любуйтесь, паразиты, бесплатно, я сегодня добрый, но в следующий раз — по полтиннику с носа!».
Мы с Кравцом взялись за Игоря всерьез, и к концу первого семестра наш студент усвоил азы беззастенчивого вранья и прошел практикум отлынивания от работы. Каких трудов нам это стоило... Дальше было тяжелей: семинар по ненормативной лексике Игорь возмутительным образом прогулял и епитимью в виде стократного повторения всем известного анатомического не выполнил. Мы и не настаивали. Довольно было и того, что Игоря теперь вызывали «на ковер» намного реже, и уже не за воображаемые прегрешения, а вполне конкретные.
Но сейчас, без нашего благотворного влияния, временно безработный гражданин Игорь Бородянко возвратился в свой естественный душевный формат. Что ж, мы тогда сделали, все что могли. Быть может еще не поздно поставить больного на ноги, но мы теперь видимся досадно редко, а втроем не встречались ни разу с той поры, как я уволился из НИИ.
Игорь завершил психокинетические упражнения с обоями глубоким йоговским вздохом и, извинившись, побежал в другую комнату за брюками. Через минуту он вернулся.
— Здравствуй... Э-э... я тут был в некотором, так сказать, дезабилье... Чаю хочешь? Только у меня без сахара.
Я поспешно отказался. Игорь свято блюдет заповедь «Не убий», и этим не преминули воспользоваться тараканы и другая беспринципная живность.
— Ну, как угодно... Э-э, а что случилось-то?
— Да ничего, — успокоил его я, — так, от нечего делать. Дай, думаю, навещу анахорета. Может, не во время?
— Нет, нет, что ты, — испугался Игорь, — это же замеча-тельно, что просто так. Не люблю, когда по делу ходят. А прос¬то так — это хорошо. Ты все на заводе работаешь? – И, полу¬чив утвердительный ответ, спросил: — А к нашим давно заходил? Как там поживает э-э... Кравец Володя?
— Тебе пламенный привет передает, — соврал я. Не такой Кравец человек, чтобы пламенные приветы раздавать, пускай даже Игорю. — Что, говорит, он там без нас делает, совсем, наверно, размазней стал.
Я всегда придерживался той точки зрения, что соврать иногда очень даже полезно. Как сейчас: сбрехал — и обоим приятно.
— Э-э, спасибо.
— В лаборатории, как ты ушел, говорят, скучно стало, — продолжал я, на сей раз не кривя душой. — Шефу ругать некого, так он девчатам хвосты поприжал. Жаловались, бедняжки.
— Да? А шеф... с ним все в порядке?
— Лучше некуда. Муд…к был, муд…ком и останется, хоть и со степенью. Скоро докторскую ему наши “негры” подгонят, так он совсем ошалеет от собственного величия.
— Зачем ты так. — Игорь опустил глаза. — Почему ты так легко осуждаешь людей. Он, если разобраться, не безнадежно плохой человек. Ну, э-э, возможно, недостаточно воспитан...
— Да ты опять старые песни затянул, — перебил я. — Тебе на голову гадят, значит, по причине чьих-то педагогических упущений во втором классе? Сам подумай, это ли не чепуха? А ну, скажи: Марчук — у....к, чтоб он сдох!
— Саша, прекрати, — пробормотал Игорь. — Давай о другом поговорим.
— Нет уж, скажи, — не отставал я. — Хочешь, вместе, по слогам: Мар-чук - у... Повторяй, кому сказано!
— Саша, я прошу тебя, — жалобно проговорил он. — Ты же знаешь, я не могу!
— Ах, не можешь! Я могу, а ты — брезгуешь. Здорово. Вы-ходит, ставишь себя выше? Тогда прощай. — И я сделал вид, будто собираюсь уйти.
— Ты невозможен! — воскликнул Игорь. — Ну, бог с тобой: Марчук — дурак!
— И уе...ок, — беспощадно напомнил я. — В ящик сыграет — плакать не станем.
— Ну, да, да!
Мы посмотрели друг на друга и рассмеялись.
— Ты прав, глупости все это, — сказал я.— И, кроме того, ты смеяться не умеешь.
— Я? Э-э, как это? — удивился Игорь.
— Учись. — Я набрал в легкие побольше воздуха и оглуши¬тельно заржал.
— Тебе рекорды ставить, — смеялся Игорь.— Постой...
Послышались шаркающие шаги, и в комнату вползла малень¬кая, сморщенная как финик, старушонка.
— Здравствуйте, — сказал я и посмотрел на Игоря. А я-то всегда думал, что он живет один.
— Бабушка, ну зачем вы встали, — страдальчески-ласково молвил Игорь. — Нельзя же вам, вредно.
— Я сама знаю, что мне можно, — утробным басом заявила старушонка и уставилась на меня.
— Здравствуйте, — повторил я. Она не ответила, поверн-лась и побрела на кухню, откуда донесся кастрюльный грохот. Затем она вновь возникла в прихожей и погрозила нам пальцем.
— Я думала, опять он, а если не он, чего орать, как огла-шенный, — бормотала она, удаляясь, и низкий ее голос становился все глуше. — Думают, совсем глупая стала. Раз старая, то и глупая, дожилась...
Лицо Игоря было грустным.
— Ты извини ее... Ей скоро девяносто два, и она... э-э... со странностями. Она только мною и живет... Ну, ей самой так кажется. — Он постоял в нерешительности, затем нагнулся и поднял с пола плоскую картонную коробку, на которую я обра¬тил внимание еще раньше.
— Не желаешь э-э... попутешествовать? — Он смущенно помаргивал своими длинными белыми ресницами и даже порозовел, будто девочка на первом свидании. Я поднял крышку: в коробке оказалось десятка три папирос — обыкновенный «Беломор».
— Ты начал курить? — удивился я, возвращая ему коробку. — Да еще такую дрянь. Или...
— Да, да, — он покосился на дверь. — Это не то... И не так громко, сделай одолжение.
Я, кажется, понял. Ну и ну. Один раз я пробовал что-то подобное, и меня чуть наизнанку не вывернуло. Потом выяснилось, что то была дешевая и опасная подделка, но тогда у меня не было желания повторять опыт.
— Настоящие? — все же спросил я.
— Высший сорт. Прямиком из Душанбе. — Игорь плотнее задернул шторы. — Ну, э-э, ты как?
Черт возьми, что мне мешает попробовать? Я давно не верю сказкам, будто затягивает с первого раза навсегда. Если сам не захочешь, то и не затянет. А если исключительно с познавательны¬ми целями...
Я осторожно понюхал папироску.
— И когда приедем?
— Э-э, минут через пять. Я сейчас... — Он сбегал куда-то и вернулся, неся перед собой старенький проигрыватель «Аккорд». — Сейчас... Так еще интересней будет... — присев на корточки, Игорь поколдовал над аппаратом, и тот, поупрямившись, заработал. — Это «Шакти». Подходящая му-зыка, э-э, правда?
С этим трудно было не согласиться. Я вольготно разлегся на половике, прикурил и сделал несколько глубоких затяжек. Дым имел неприятный аптечный привкус. Игорь свернул ноги в «лотос» и тоже закурил. Глаза его блестели.
Какое-то время я, лежал неподвижно, вслушиваясь в прихотливый восточный ритм музыки. Папироса догорела, и я уже чувствовал первые симптомы — покалывание в кончиках пальцев и слабое одеревенение губ. По телу прокатилась волна тепла, как будто я на мгновение очутился на прокаленном морском пляже, но это ощущение быстро прошло, уступив восхитительной легкости тела и даже его отсутствию, как чего-то непривлекательного и лишнего, а мои обыкновенно беспорядочные и небрежно оформленные мысли приобрели вдруг прозрачность и законченность кристаллов горного хрустал.
Я без малейшего усилия поднялся, прошелся по комнате, вернее, пролетел над полом, отдернул штору, выглянул в окно.
Черт знает что: какой болван будет утверждать, что в ноябре рано темнеет? Полшестого вечера, а солнце в зените, и каштаны совсем еще зеленые. И вообще, что я делаю в этой пустой и неуютной квартире? Прочь отсюда!..
Какой, все же, великолепный у меня автомобиль — приземистый, стремительный. Ни единой лишней линии, абсолютная эстетическая и функциональная завершенность — все подчинено комфорту, скорости и мощи. Я знаю, что в его узком багажнике лежат две двадцатилитровые канистры, под горловину заполненные высокооктановым бензином — а это сотни километров дорог, которые мне выбирать; они томятся в нетерпении, запертые в тесных металлических вместилищах — тюрьмах, но я волен дать им свободу, чтобы они развернулись подобно пружинам в бесконечные линии шоссе, в параллели на карте, в приключения, в познание мира, а, значит, и в познание себя. Чего же я жду?
Все уже решено, и ладони привычно ложатся на обтянутый шершавой кожей руль. Поворачиваю ключ зажигания. Сдержанно ро¬кочет двигатель, вспыхивают разноцветные огоньки приборов. Все в порядке, можно ехать. Куда?.. Да все равно. Куда угодно, только бы не оставаться здесь.
Что-то мягкое тычется мне в затылок, обдает горячим дыханием. От неожиданного прикосновения я вскрикиваю, отшатываюсь вперед, оборачиваюсь, страшась увидеть... что?
Бог ты мой да это же Майк, Машка! Он все это время лежал на просторной полке за сиденьями, и, теперь, поднявшись на ноги, пытается вилять мохнатым своим хвостищем и улыбается, как это умеют только большие и добрые псы. Ну, конечно! Как же без него?.. Если я уезжаю, то вместе с ним и никак иначе. Майк, дружище, мне стыдно, что я забыл о тебе.
Мне, правда, очень стыдно перед ним. А еще я понимаю — и это должно было бы меня испугать, но, напротив, приносит облегчение — что кроме него мне никто больше не нужен. Совсем никто.
Ну, Майк, поехали.
Вывернув на проспект, я прижимаю педаль акселератора. Машину бросает вперед, и вогнутая «анатомическая» спинка сиденья принимает меня в свои упругие объятия; едва слышно подвывает турбинка компрессора, питая могучее трехсотсильное сердцем под скошенным задним капотом. Забавно — «Порше — Каррера» име¬ет то же расположение двигателя и трансмиссии, что и «Запорожец». Ну и родственничек у нас...
Какое наслаждение — повелевать этим автомобилем!.. Он — будто послушное продолжение меня самого, и он — живой и даже более совершенный чем я или Майк, потому что сомнения и боль ему чужды; он — воплощение равнодушной силы. Не дать этому хищнику подчинить себя — это очень важно...
Я веду машину, будто автомат, короткими точными движениями поправляю руль, переключая передачи, принимаю ладонью мягкие щелчки и бархатные сцепления шестерен, и носки моих спортивных туфель лежат на упругих и чутких педалях.
Не могу понять, как мы оказались на этой улице — у меня же было намерения сворачивать сюда, я убежден в этом. Подозревать в самоуправстве автомобиль — это признать себя невменяемым, но безумцу не место за рулем.
Я притормаживаю и выключаю мотор. Что-то со зрением... Усталость, вот в чем дело. Переволновался, плохо спал или опять сосуды капризничают. Сейчас, Майк, отдохну немного, и едем дальше.
Эта улица... Старый тополь и трансформаторная будка из желтого кирпича... Ну, теперь все, кажется, встало на свои места. Здесь был когда-то наш Старый Дом и сад, сарайчик с заколоченным фанеркой окошком, и крытая листом руберроида собачья будка, и примус в коридоре, и чудовища в черном шкафу. Сейчас на этом месте высится огромное мрачное здание военного завода. Окна нижних его этажей замазаны краской и забраны решетками из толстой ребристой арматуры. Что же, попрощаюсь с этими местами. Кто знает, вернусь ли я когда-нибудь в наш город.
Откинув правое сиденье, я выпускаю Майка — пусть пометит пару деревьев — и подхожу к высокой бетонной ограде с густыми рядами колючей проволоки по верху и стальной серой дверью. Повинуясь импульсу детского беспечного любопытства, я поворачиваю ручку этой двери, готовый к тому, что придется сейчас объясняться с церберами из ВОХРа, но дверь почему-то не заперта, и за нею никого нет. Я не собираюсь проникать на строго охраняемую территорию, просто загляну за эту глухую стену — могло же так случиться, что уцелело хотя бы одно дерево нашего сада...
Заасфальтированный заводской двор пуст. Совсем ничего — даже неизбежного производственного мусора. Но мое восприятие сегодня обострено, я замечаю необычную деталь: дорожку прошлифованного тысячами подошв асфальта, ведущую к зеленому ящику со стандартными черепами и молниями на дверце. Ящик прикреплен к стене того самого заводского корпуса, и размеры его позволяют пользоваться им, как входной дверью. Так оно и есть, моя версия подтверждается необычно длинными окурками, валяющимися поблизости. Если торопишься войти внутрь, то не будешь стоять у входа, докуривая до самого фильтра.
Я подзываю Майка и строго-настрого приказываю ему сидеть у этого железного шкафа и ждать меня. Я знаю — никаких трансформаторов там нет, и никогда не было, и казенные мозги местных гэбистов не могли родить более оригинальной идеи для маскировки входа в секретный корпус. А в нем должно быть нечто такое, что сейчас для меня крайне важно. Я уверен, что и эта дверь не заперта.
По узкой металлической лестнице в полутьме я поднимаюсь примерно до уровня пятого этажа и выхожу на галерею, опоясывающую гигантский зал. Внизу смутно просвечивают темные и серые пятна…
Не может быть. Этого просто НЕ МОЖЕТ БЫТЬ.
Рядом на стене — коробка с рычагом. Я отжимаю рычаг вверх, и зал заполняется шумом электромоторов и железным лязгом. Что-то происходит с крышей, какое-то движение и расширяющиеся полосы света.
Свет! Не лампы, не прожектора — кровля из узких металлических пластин складывается гармошкой и зал заполняется живым солнечным светом. Там, внизу... Я хватаюсь за тонкие поручни и закрываю глаза, пересиливая головокружение.
Старей Дом. Сад. Расщепленная молнией вишня. Лоскут огорода. Серый от старости и дождей веревочный гамак между двух яблонь. Собачья будка и рыжий Буян, разбуженный хлынувшим солнцем, сладко потягивается, отставив обрубок хвоста. Полуразвалившаяся беседка; на ее дырявой толевой крыше, как и тогда, двадцать лет назад, валяются обломки дедушкиного довоенного патефона. Покосившийся забор, калитка… А вокруг — бетонный гладкий пол.
Я должен спуститься туда, но лестницы, ведущей вниз здесь нет.
Буян нетерпеливо, с подвывом взлаивает, прыгает, гремя цепью. На крыльцо Дома выходит молодая женщина, и я сразу узнаю ее. Она смотрит на меня, улыбаясь. Я даже знаю, что она скажет через мгновение: «Что ты там делаешь, Сашенька? Почему тебя не было так долго?» Но что я отвечу? И должен ли я ей отвечать?
Я знаю ее несколько лет, мы встречаемся почти каждый день, когда я прохожу с Майком мимо соседнего дома. «Привет», — бросаю я. «Здравствуйте», — и она, опустив глаза, идет к своему подъезду. Когда-то она отважилась спросить, как зовут моего пса, я ответил и после того считаю долгом вежливости здороваться с ней.
Почему именно она? Сейчас, освещенная косыми золотыми лучами, стройная, темноволосая, она кажется мне красавицей.
Какой же я тупица; искал лестницу, которой и быть не должно, когда есть лифт, и не один, а в каждом углу галереи. В кабине всего две кнопки со стрелками вверх и вниз. Бью ладонью по нижней, пол уходит вниз, толкает в пятки; я рву раздвижные створки ...
Улица и мой «Порше», окруженный небольшой, но плотной толпой. Немного поодаль — желтый фургончик ГАИ. Что же это... Я расталкиваю зевак, пробиваюсь к машине.
Мой автомобиль разбит, изуродован страшным ударом в фонарный столб. От бампера и фар ничего не осталось, передний мост вбит под салон, серебристый капот, смятый в комок, лежит рядом с расплющенной канистрой.
Острый запах бензина. Полуоткрывшаяся, дверца. А за бе-лой паутиной разбитого лобового стекла я вижу лицо — неподвижную маску с открытыми мертвыми глазами, в корке подсыхающей крови.
Можно было и не смотреть, мне и так отлично известно, кто это. Это я сижу в машине.
Игорь стоял на коленях, прижимая к груди альбом для рисования и палочку голубой пастели. На надорванном листе округлые черные и синие тела сочились красными каплями. Пол усыпан цветными крошками раздавленных пастельных мелков.
Судорожно вздохнув, Игорь взглянул на рисунок и швырнул альбом в угол. Я поднялся с пола, отряхнул брюки и сам встряхнулся, как сумел. А Игорь во время нашего «путешествия», развил бурную деятельность: проигрыватель исчез, зато появился торшер с сильной лампой, а вот еще несколько его художеств – находка для фрейдиста, который все эти черные слитные округлости истолковал бы однозначно. Да-а, Игорек…
— Ну, как тебе? — спросил он. — Что видел?
Я мотнул головой отрицательно. Какое твое дело?
— Не одобряешь... Вижу, вижу... — голос его был бесцветным и он больше не «экал». А глаза — пустые, как на славянофильских картинах Васильева. Сбитая набок золотистая борода, фарфоровые синие очи и сомнительной свежести штаны делали его похожим на оперного юродивого. Ему бы еще полупудовый наперсный крест и медную кружку для подаяния…
— Саша... Прости за высокопарность... Ты счастлив в своей жизни?
— Смотря, какую жизнь ты подразумеваешь. — Я пошевелил ногой кусочек красной пастели на половике. — Если сегодняшнюю, то – не знаю. А в прошлом... Наверное, были хорошие дни и даже месяцы. А что?
— Все как-то неправильно, — сказал он уныло. — В этих книгах — одни рецепты, а в тех — совсем противоположные. Порой кажется, что – вот оно, нашел, а потом… Я не знаю, что мне делать. Вот просто не знаю.
Я понимающе усмехнулся. Надо бы Игоря с нашим Женей свести, они бы методом мозгового штурма обнаружили Истину в кратчайшие сроки, а после, обкурившись анашой, занимались бы восточными единоборствами под звуки церковных хоралов. Или переругались бы в первый же день знакомства, что более вероятно.
-- Зато я знаю, — сказал я голосом лектора-международника, — и все прогрессивное человечество знает, что ему делать.
-- Шутишь? – Игорь недоверчиво скривился.
-- Ни в коем случае. Существует древнейший способ решения если не всех, то большинства духовных проблем и завершения поисков всяких там смыслов жизни. Но правильнее было бы сказать — не решение проблем, а устранение их как таковых. В твоем положении выбирать не приходится… судя по твоим бытовым условиям.
-- О чем ты говоришь? — воскликнул Игорь. — Саша, ты же — не Кравец, это он готов опошлить все что угодно! Но — ты!..
-- О том и говорю, — с нажимом продолжал я, — что тебе необходима ба… гм, женщина, состоящая с тобой в браке, или вне оного. Хочешь, невесту подыщу? Есть на примете одна порядочная девушка лет тридцати. Она тебе лучше всяких восточных мудрецов растолкует, и что такое хорошо, и что такое плохо. Узнаешь, почем фунт счастья.
-- Это не смешно…
-- А кто смеется? – удивился я. – Тебе сколько лет? Тридцать?
-- Ну, тридцать два, — сказал он с неохотой. — Только зря ты... Не хочу я жениться, и вообще ничего такого не хочу.
-- Что ты можешь знать про «вообще», — сказал я покровительственно, — ты, девственник непуганый. Представь: приходишь домой, а на столе салатик какой-нибудь вегетарианский, носочки свежие, то, се. И, самое главное — диван-кровать и зов природы. Гармония близости духовной и телесной, камасутра и… как его… Рабиндранат Тагор. Чем плохо?
-- Я не говорю, что плохо. Но она же при этом… — он запнулся. — Она…
-- Ну, договаривай, — потребовал я.
-- Дура! – выкрикнул Игорь и покраснел.
-- Что же ты хотел, чтобы она вместе с тобой стену изучала? И потом, кто это «она»? У тебя была девушка?
-- Никого у меня не было, — отмахнулся он, раздосадованный своей откровенностью. — И вообще, это никого не касается. Я ей душу открыл, а она… Все они…
-- Ого, — сказал я насмешливо, — кто это час назад упрекал меня в огульном осудительстве, ты не помнишь? Развоевался, всех одним махом в дуры записал. Ты лучше расскажи, что там между вами произошло, а я произведу быстрый, точный и объективный анализ. Не бойся, и не смотри на меня как на дантиста с волосатыми руками.
-- Э-э, если ты настаиваешь, — неуверенно промямлил Игорь. — И … между нами, я надеюсь.
-- О чем речь! Вали, исповедуйся, — подбодрил его я. – общественность в моем лице тебя поддержит.
-- Ну, мы э-э, познакомились в гостях у … неважно, ты его не знаешь. — Он посмотрел на разбросанные по полу рисунки слитных округлостей и вроде бы даже намеков на углубления, и тяжело вздохнул. — Предложил ей прогуляться.
-- Дальше, дальше. Что ты все вокруг да около. Кино, кафе, мороженое?..
-- Какое мороженое! Это банально, наконец. Унизить женщину приглашением в кафе... Будто какую-то, э-э, проститутку.
— А-а, ты восточную философию ей проповедовал, — догадался я. — Это мне знакомо. И о ком ты ей рассказывал — о даосах или бодхисатвах?
-- Ну, э-э, я пообещал сегодня же ночью влить в нее свою прану.
-- Так и сказал? Ну, и..?
-- А она сказала, что я хам, каких не видела, что такого не ожидала от интеллигентного человека, и… Не вижу здесь ничего смешного! — Игорь замигал, готовый, кажется, расплакаться.
Я не мог больше сдерживаться и, опустившись на пол, помирал со смеху. Ах, верно говорят медики, что здоровый смех очищает организм от всякой грязи и скверны! Прану он вольет!..
— Агнец бородатый, — всхлипывая, выговорил я. — Не обижайся, сделай милость, ибо гордыня – грех, как тебе должно быть известно. И поразмысли о жизни своей непутевой, а я тебе на стенке этой кукиш темперой изображу для лучшей концентрации внимания. А еще лучше — голую бабу. Будешь похоть в себе побеждать… Ну да ладно, — сказал я, вытирая глаза. — Пора мне песика выгуливать. Будь здоров, просветленный.
— Смеешься. Насмехаешься… — Игорь печально покачал бородой. — Хорошо тебе.
— Учись премудростям нашей бренной жизни, — посоветовал я, старясь не ухмыляться.
Когда я нажимал кнопку лифта, Игорь крикнул из дверей:
-- У кого же учиться, Саша?
-- Да хоть у меня. — Я махнул ему рукой вошел в пропахшую мочой кабину. Эти мои последние слова были, увы, дешевым бахвальством. Вот уж у кого бы не стоило…
Сегодня мы с Майком гуляли одни. Боровик этот воскресный вечер, согласно утвержденному им самим плану, должен был провести в общении со своей будущей тещей — а то, что маманя Иры готовится принять Петра в родственные объятия, было видно невооруженным глазом — и выгулял Динку пораньше. Алик тоже не вышел, Макара и его сенбернара Роя я не видел с прошлой недели, а Пиря, по слухам, и вовсе пропил своего пса. Наша некогда спаянная компания «собачников» понемногу разваливалась, и отчего это происходило, я не знал. Скорее всего, не было у нас, как выражаются политики, сильного лидера и консолидирующей идеи. Боровик, как личность внешне наиболее представительная, на поверку оказался халявщиком, избегавшим всякой, даже незначительной ответственности. Другие же или не придавали значения феномену нашего стихийного братства, или же, как я сам, например, просто не годились на должность «души компании».
Неужели мы за прошедшие три года настолько постарели и зачерствели, и прав был юный Куприн, полагая, что, после тридцати лет — маразм и старость, и остается разве что застрелиться? Если бы мы, оставшиеся могикане племени Пустыря — я, Даша, Боровик и Женя не устраивали хотя бы в дни рождений и на Новый Год посиделки у костра, то и Бревно, и Камень, и кострище со слоями рыжей и черной золы вперемешку с обгорелыми железными скобами и болтами от старых шпал — все заросло бы лебедой и полынью, превратилось бы в геологический мусор, в размытый нашей памятью миф. Иногда мне кажется, что и наши редкие вылазки на Пустырь, похожие на попытки поддержать жизнь коматозника с погибшим мозгом, нужны лишь мне одному. Все на самом деле грустно...
Последний действующий фонарь на нашей аллее загорался и гас через неравные промежутки, честно предупреждая о скорой своей кончине. Я подумал было сходить прямо сейчас на Пустырь и разжечь крохотный символический костерок, но это, право, выглядело бы довольно глупо, и вообще, хватит на сегодня прогулок и путешествий.
— Майк, никаких апортов, — заявил я псу, когда он приволок мне с недвусмысленными намерениями корявый кол устраша¬ющих размеров. — Я не в настроении, я утомлен астральными вояжами и просто не хочу. Иди, гуляй.
Майк постоял разочарованно над с таким трудом найденным колом, попыхтел и даже гавкнул испытующе, но ровным счетом ничего этим не добившись, оросил с досадой несостоявшийся апорт и потопал вслед за мной в направлении нашей улицы. Вид у него был разобиженный.
Невысокого же мнения сегодня дружище Майк о душевных качествах своего хозяина, подумал я, и он прав. Если бы он знал, что хозяин вдобавок и глуп, то я навсегда бы потерял уважение собственного пса. Чтобы перечислить все умные поступки, совершенные мною на протяжении жизни, хватит пальцев одной руки, и еще мизинец останется в резерве. О первом таком мне вспоминать не хочется, и вряд ли когда-либо желание возникнет, зато второй — несомненно мудрый и своевременный — в напоминаниях не нуждается.
Я и по сей день не знаю побудительных мотивов моего стихийного решения обзавестись собакой. Наитие, прозрение или указание свыше — как бы то ни было, без Майкла фон Гессау, здоровенного, лохматого, слюнявого, прожорливого, эгоистичного, добродушного, верного, любящего и единственного, и прочая, и прочая, жизнь моя пошла бы совсем иной дорогой. Раньше я не задумывался над этим, а потом вдруг обнаружил, что все мои теперешние привязанности и связи, все друзья и большинство приятелей, и даже моя супруга — суть следственные разветвления однойединственной причины: факта существования моего пса.
Я понимаю, природа не терпит пустоты, и не будь у меня Майка, какими-то приятелями я бы разжился, и девчонкой тоже, но они не были бы «собачниками» — состоявшимися или латентными и, следовательно, принадлежали бы к совсем иной расе, чуждой мне, как жители Андромеды. Я мог бы потратить всю жизнь на попытки приспособиться к ним, но так и не понять принципиальной невозможности этого.
В столкновении этических систем кто-то должен либо покориться, либо вымереть. Ни то, ни другое меня не устраивало, спасение я видел исключительно в объединении своих разрозненных соплеменников, но эти недальновидные лентяи поддерживали мои декларации о дружбе и взаимопомощи лишь на словах.
Наверное, в том — один из законов любого социума, что в стаи, шайки и партии сбиваются, как правило, бандиты, проходимцы и политические мошенники...
— Майк, иди на поводок!
адреса: https://www.poetryclub.com.ua/getpoem.php?id=980899
Рубрика: Лирика любви
дата надходження 22.04.2023
автор: Алексей Мелешев