Давайте с самого начала.
Возможно, вернее, скорее всего (я говорю так, потому что уверен в этом почти наверняка), так вот, я говорю, что скорее всего вы ни за что на свете мне не поверите. В конце концов, я и не подумаю винить вас за это: каждый из нас живет в границах своего восприятия. Я буду спокоен, если вы пообещаете мне, что хотя бы попытаетесь.
Итак, откуда бы начать?
Сначала пару слов обо мне самом, верно? Ведь какая история без главного героя. Меня зовут Петер Петер, мне около двадцати с небольшим лет. Здесь я допущу оговорку: в этом я не совсем уверен. Еще одна причина, почему вы можете уже начать мне не верить. Говоря по правде, я не помню себя до этого дня. Мне запросто может быть пять тысяч пятьсот семьдесят семь лет. Число не такое уж плохое. Беда в том, что я не имею ни малейшего представления, как выглядят люди не то, что в пять, а даже в скромную тысячу лет. Посмотрев на себя в зеркало, я пришел к выводу, что нахожусь в зените своего естества. Материя в моем лице одержала победу над энтропией. Но откуда, спросите вы меня, раз ты говоришь, что не знаешь, сколько тебе лет, откуда же ты тогда знаешь, что тебя зовут Петер Петер? Не говорите глупостей. Луи Армстронг, Барак Обама Кинг и Иисус Навин тоже не знали, когда родились, и что, хотите сказать, что насчет имен они фантазировали? Если уж на то пошло, то право выбирать себе имя -- это, на мой взгляд, основополагающий принцип свободы слова и совести. Итак.
Я живу в подземном мегаполисе, городе с тремя тысячами станций метро (правящая партия брахманов-троцкистов утверждает, что тремя тысячами пятьюдесятью пятью, но едва ли можно причислить те пятьдесят пять станций-порталов телепортеров к метро, верно?). Думаю, вы спросите: почему такое ровное количество? Сказать не берусь, возможно это просто совпадение. Может быть. Так вот, о чем это я. У нас три тысячи станций метро в девяти городских поясах (и на нижних, я вам скажу, довольно-таки жарковато), и порядка нескажувамсколько десятков миллиардов жителей. Или миллионов, разве это важно? Жить в наше время -- значит видеть всего пару десятков лиц. Думаю, в иные времена мир казался людям гораздо населенней.
Хочу вам представить моих знакомых.
Господин Журавль -- мой начальник. По совместительству -- общественный партнер, назначенный правящей партией. Мой личный Патрокл. Я расскажу о нем позднее, хорошо? В двух словах: парень ошибся, родившись в наше время. Он одинок.
Кристина и Давид -- две подружки (пусть имя Давид не вводит вас в заблуждение), мы вместе с ними работаем на пункте контроля диссидентов. Давид раньше была парнем, но сменила пол, чтобы не идти служить в Силы Самообороны. Что ж, мы живем в непростые времена. А имя Давид она решила не менять, ведь с этим столько бюрократической волокиты.
Солженицын Толстой -- мой давний знакомый, заклятый враг, из-за козней которого я однажды чуть не лишился страховки, и который каждый божий день замыкает контакты моей камеры сновидений. К слову, я все равно их размыкаю перед тем, как лечь в камеру, но чего стоит один его энтузиазм!
История, о которой я хочу вам рассказать, началась одним самым обыкновенным вечером. С другой стороны, если уж рассказывать обстоятельно, то лучше уж начать рассказывать, начиная с утра, чтобы ничего не упустить. Не находите?
Мое пробуждение не было размеренным или нежным, когда полоски света выхватывают спящего из мрака ночи, а было резким и довольно болезненным электрическим шоком, когда мою камеру сновидений в очередной раз замкнуло. Выругавшись, на чем свет стоит, я вылез наружу. Сильно пахло жженой резиной. В моих пределах Уютных апартаментов (там у нас принято называть свои комнаты в общежитиях) было убрано (как всегда с утра, впрочем). Все дело в Господине Журавле -- он тот еще чистюля. Мы живем с ним в одной комнате, мы -- общественные партнеры, в какой-то степени -- социальная ячейка общества. С тех пор, как партия отменила институт брака и естественное оплодотворение, жизнь круто изменилась. Так вот, о чем это я? У нас с Журавлем примерно такая схема: я прихожу, мусорю, ложусь смотреть сны в камеру. В это время возвращается он, убирает по дому. Что он делает еще -- для меня загадка, но я никогда не видел его спящим или занимающимся прокрастинацией. Впрочем, это одна из тех загадок, ответ на которые не сильно-то и хочется знать. Немного оглядевшись вокруг, я пожурил про себя Солженицына (а кто, кроме него, мог в очередной раз замкнуть мою камеру?) и поехал на работу на метро.
Так вот, возвращаясь в моем рассказе к вечеру. После тяжелого дня на работе мы с Кристиной и Давидом были настолько раздавлены глупостью и назойливостью диссидентов -- пару слов о диссидентах, чтобы не повторяться: последнее время ребята выкручивают на максимум ручки своих портативных стереовизоров, чтобы еще громче вешать лапшу на уши нам, офицерам государственной службы. Все приемники в государстве шифруют сигнал, это сделано для предотвращения незаконных переговоров. Мы слышим речь, измененную и зашифрованную с ног до головы, так что, по сути, наш сизифов труд еще и в известной мере бессмыслен. Сегодня мы весь день с раннего утра слушали обсуждение эстетического мистицизма Шопенгауэра, и к вечеру были настолько морально и душевно вымотаны, что решили сразу после работы поехать в бар на девятом поясе. Конечно же, на метро.
Немного о нашем метро. Честно говоря, оно довольно дорогое и не такое уж и расчудесное, как о нем говорят. Чтобы им пользоваться, нужно обладать неплохой сноровкой и ловкостью. Поезда, напоминающие длиннющие макаронины, перемещаются, немного опережая скорость звука. В специальных капсулах по одному сидят люди. Чаще всего сидеть приходится, согнувшись в три погибели, ничего не поделаешь. Есть и капсулы подороже, в них можно полулечь, а еще подается бесплатный джин. В тот день меня обманули. Я прозевал свою очередь и мне продали дорогой билет, зеленый. В отличие от обычного, синего, он ярче светится и на его обратной стороне нет рекламы. Я был, конечно, недоволен, что с моих честно заработанных кредитов одномоментно списали сумму, которую я зарабатываю за день, но возмущаться было уже поздно -- подходили наши капсулы. Кристина и Давид с трудом (впрочем, как обычно) залезли в свои капсулы и над ними захлопнулись створки. Тем временем я устроился в своей длинной комфортабельной капсуле, многозначительным прищуром осматривая раскрывших рты девушек на перроне. Хорошо, хорошо -- может быть, я сейчас немного приукрашиваю события, но ведь маленькому человеку так приятно раз в жизни почувствовать себя не таким уж и маленьким! Состав плавно тронулся, с нарастающим ревом ускоряясь в полумрак тоннелей. Практически беззвучно откуда-то из внутренней стенки капсулы выехал подносик с рюмкой джина. Я про себя пожелал здоровья моим попутчикам (которые, кончено, не смогли бы меня услышать, как бы я ни старался им докричаться). Джин был противный и отдавал гвоздикой, но я выпил его с удовольствием и даже подумал, отчего это не полагается две рюмки вместо одной.
За темным стеклом капсулы проносились сигнальные огни тоннеля, в основном синие, такие, что потом перед глазами стояли темно-красные полосы. Скорость была не такая уж и большая, но временами казалось, будто пальцы превращаются в масло -- так трудно было даже просто пошевелить рукой. В один момент капсула просто ни с того, ни с сего остановилась, стеклянный верх отъехал и сидение ненавязчиво, но уверенно выдвинуло меня на перрон. Вернее, я думал, что на перрон. Я никогда раньше не ездил по зеленому билету, и не знал наверняка, где высаживают пассажиров.
Зал, в котором нас высадили, был полукруглой формы, с высокими потолками и лепниной. В середине зала была круговая лестница вниз, и я последовал за всеми. Потные люди липли друг к другу, норовя поскорее выбраться наружу, липли как мухи, как влюбленные, как банные листы. Именно так я и чувствовал -- дело было, конечно же, в джине.
Мы встретились с Кристиной и Давидом у входа в кафе.
***
Давид показала мне письмо, которое прислал ей ее тайный воздыхатель Солженицын Толстой. Там, помимо всякой романтической дребедени, было немного публицистики:
“Пару слов о нашем обществе. Как раз когда я находился буквально в самом его центре (а я ведь всегда тут, дорогая Давид!), я подумал еще раз (даже не буду пытаться сделать вид, что помню, в какой именно раз), я подумал еще раз о моем, а может быть, и нашем с тобой обществе. Оно космополитично, но ксенофобно. Оно, безусловно, секулярно и даже антиклерикально, но в нем господствует мракобесие и царят культы. Мы все уважаем права меньшинств, но плюем на законные потребности наших ближних. Внутри каждого есть (как водится) мерила зла и добра, общественной полезности и праздного поведения, что, при всем этом, не мешает нам по шестнадцать часов подряд зависать в дисконнектерах и камерах сновидений, покупать комиксы вроде “Битвы утраченных времен: Робокоп против братьев Карамазовых”, а по выходным ездить на метро на собрания неудачников, будь то “Ищущие свои сорок девять сотых” или “Свингерский клуб видео-поэтов”. Я-то туда не езжу, как ты могла бы подумать, но сам факт. Кто-то ведь и ездит! Вчера я видел, как твой друг Петер читал комиксы про Карамазовых. Кроме того, я его сосед по Уютным апартаментам, и каждый раз, когда я прохожу мимо его двери, я слышу жужжание камеры сновидений. Пора задуматься, а, собственно говоря, кто те люди, с кем мы водим дружбу? Стоит ли игра свеч, и, если да, то не окажутся ли эти свечи еще и, вдобавок...”
Дальше я решил не читать. К тому же, Давид доверительно мне сказала, что Толстой продолжает срываться с примитивного юмора на откровенное и неприкрытое хамство в мою сторону, а в конце письма довольно топорно предлагает перейти к более близким отношениям. О, да. Едва ли кому-то в нашем веке могло прийти в голову предлагать это в письме. Неужели мало текстовых сообщений в коммуникаторах? Разве что, Господину Журавлю могла прийти такая идея. Разве я вам еще не рассказывал?
Дело было пару лет назад, когда я только пришел работать на пункт контроля диссидентов с большими надеждами, едва закончив Социальный Инкубатор Гениев. Не хочу углубляться в детали, но Журавль написал мне письмо, в котором предлагал стать его возлюбленным. Он был очень расстроен, когда узнал, что я асексуален.
***
Мы сидели за одноногим столиком, по полированной металлической поверхности которого Давид возила свой портативный стереовизор, а Кристина разглядывала отражение ногтей. Я мог ее понять: я тоже ненавижу этот неловкий момент, когда вы уже заказали выпивку, но ее еще не принесли.
- Солженицын сегодня был чересчур уж вежливым, - я попытался разрядить обстановку.
Кристина усмехнулась, а Давид завертела коммуникатор волчком.
- Я видела, как он плюнул в кофе Журавлю, - сказала она и мы встретились глазами.
И лучше бы не встречались, потому что не успела она договорить, как коммуникатор съехал с края и с хрустом приземлился на бетонный пол.
- Солженицын такой странный человек, ты знаешь, - Давид, кажется, даже не расстроилась и даже будто не повела глазом. Скорее всего, у нее была страховка. - Я не могу понять таких, как он. И откуда вообще они вылезают.
- Ecce, de utero matris. Из чрева матери, - Кристина всегда вворачивает слова на латыни, пока не выпьет. Не самая плохая черта, как думаете? - Люди, подобные Толстому, не появляются просто так и не уходят бесследно. Скорее всего, у него были проблемы в детстве.
- Может быть, он недостаточно рано узнал, что у девочек нет той штуки, как у мальчиков, и теперь злится на весь мир? - Давид ухмыльнулась и помахала рукой какому-то своему знакомому в баре. Что сказать, она довольно болезненно восприняла смену пола.
- Солженицын не так уж плох, - я решил встать на противоположную точку зрения. - В конце концов, он мог бы уже сто раз отравить кого угодно. Его рабочее место ведь у самой кофемашины. Да и потом, ты видела его тексты? Он же прирожденный талант публицистики.
- Я думаю, он, скорее, ничтожество, не уверенное в себе. Ты когда-нибудь слышал, чтобы Толстой вел себя не как трус и мелкий пакостник?
Мы весело проводили время. А как же еще?
***
Очередной стаканчик Бескровной Мэри (я не рассказывал вам рецепт? Все просто, как раз, два, три -- на два пальца водки, на три пальца любой газированной воды, вустерширский соус, табаско и сок дольки лимона) и, кажется, я стал отчетливее видеть происходящее. В другой раз я бы сказал, что все было совсем наоборот и видеть стал я только хуже. В третий раз я бы все забыл поутру. В четвертый, ах, в четвертый! В четвертый, впрочем…
Слева от меня как будто кто-то прыснул. Я обернулся и обмер (я не шучу, с вами никогда не бывало ничего подобного?), потому что будь я проклят, если это была не самая красивая девушка, виденная мной в жизни.
-- В четвертый вы скажете, что всегда мыслите вслух после водки.
-- После водки -- не каждый раз. После Мэри, с кровью или без… - Я немного не удержался на месте и чуть было не сполз на пол со стула.
-- Меня зовут Петер Петер, - Я пожал ее тонкую и холодную кисть. - И до этого момента мне казалось, что сегодня просто отвратительный день.
Меня почему-то стала жутко раздражать музыка и дым внутри. Кристина и Давид как-то незаметно ускользнули из восприятия. Впрочем, может быть, так и было на самом деле, и они просто решили побыть друг с другом.
-- Пойдемте гулять? По Райской кухне и дальше по Токийско-Тверской?
Лучше бы ей было не улыбаться, от ее улыбки меня будто бы приложили по голове резиновой дубинкой, и я ничего не услышал, кроме конца фразы. Вас никогда не прикладывали по голове резиновой дубинкой? Вот и меня нет. Такой архаичный предмет, бытовавший весь прошлый век (я даже однажды поинтересовался и откопал архивы с фотографиями за самый страшный, 2024 год), но и сейчас находятся еще те, которые называют так полицейские примирители. Мой босс однажды попал под раздачу, бедный Журавль. Мало ему несчастий! Кажется, я опять потерял нить.
-- Вы опять говорите вслух, - она пропала из вида, но, кажется (даже, скорее, точно), была рядом -- я ощущал ее присутствие.
Мне бы хватило этого, даже если бы ее не было вовсе.
-- Мне кажется, мы знаем друг друга уже достаточно, чтобы перейти на ты. Мы ведь уже выпили по половине стакана, эм... - Я не сразу прояснил для себя, что плещется в моем и ее стаканах. - По половине стакана неизвестно чего, но это неизвестно что довольно забористое!
-- Ты начал говорить о прогулках.
-- Точно! И как я мог забыть. Хотя такое вечно со мной.
Мы выбрались наружу, под теплый и не очень свежий ветер подземного города. Где-то неподалеку жужжали проносившиеся капсулы метро. Тут я хочу сделать небольшое отступление (впрочем, я не уверен, что я сейчас думаю, а не говорю; но давайте, все же, надеяться!)
Однажды, во времена детства, моя государственная мать (назначенная партией личная Иокаста), эта, в общем-то, милая, но недалекая женщина, сказала мне одну вещь, которую я никак не могу забыть. И, вы знаете, так получилось, что именно сейчас я эту вещь забыл. Ах, да. Нет, все же у меня сейчас не получится вспомнить, но смысл сводился примерно к следующему: “Не старайся прикинуться кем-то перед кем-то еще”. Так получилось, что с тех пор я ничем другим почти не занимался. Не могу сказать точно, но я вас почти наверняка не обману, если стану утверждать, что я обожаю производить впечатление на малознакомых людей. Это в той тщеславной стороне моей личности, которую, по-хорошему, нужно было бы уже давно начать из себя изживать. Я ничего не могу с этим поделать, и, чаще всего, я с улыбкой вспоминаю свои выходки (через время спустя).
Размытые искусственным дождем ночные улицы пахли мокрым нано-асфальтом и освежителем воздуха. Скупой свет пешеходных фонарей подчеркивал мою несуразность, как мне кажется сейчас, когда я это пишу.
-- У меня есть три… Дайте посчитать. Всего три или четыре знакомых человека, один из которых меня ненавидит. Думаю, он всех ненавидит. А теперь получится, что моих знакомых стало существенно больше. На целую одну четвертую. Знаешь, что, -- я остановился и вытянул ладонь вперед, как будто принимая присягу. - Торжественно клянусь тебе, что останусь самим собой до конца. Что бы ни случилось со мной, с тобой или с кем-то еще.
Говорить становилось труднее. Знаете, как неприятно бывает понять, что мог бы еще говорить и говорить, но выпитое незаметно подкрадывается к сознанию и будто оккупирует его? Какое-то время мы шли молча, держась за руки. В конце концов, мы просто поддерживали друг друга, чтобы не упасть. Мы заснули на скамейке в парке на восьмом поясе, когда уже было близко утро.
***
Я открыл глаза. Передо мной был белый пластик, которым отделана камера сновидений изнутри. На самом деле, я все неуловимо понял еще до того, как открыл глаза -- при замыкании пульта управления камерой всегда тянет жженой резиной.
Я медленно открыл крышку камеры и сел, свесив ноги на холодный пол. Возможно, это прозвучит самоуверенно или чересчур цинично, но я привык к разочарованиям. Я бы мог сказать, что Толстой разбил мне сердце, но какого черта, спрашивается? Лучше найду свою одежду и поеду на работу. Конечно же, на метро.
ID:
488708
Рубрика: Проза
дата надходження: 28.03.2014 11:46:03
© дата внесення змiн: 28.03.2014 11:49:44
автор: ярик-ящик
Вкажіть причину вашої скарги
|
