/…/ моя «философия», если я вправе назвать так то, что раздирает меня до самого основания моего существа, перестала быть чем-то излагаемым, по крайней мере в печатном виде. Временами меня охватывает желание провести конфиденциальную беседу с Тобой и Якобом Буркхардтом – скорей затем, чтобы спросить, как вам удается обойти эту проблему, нежели затем, чтобы поделиться с Вами новостями. Наша эпоха в целом безгранично поверхностна, и я достаточно часто стыжусь, что уже так много сказал publice такого, что ни в какую эпоху, даже в гораздо более ценные и глубокие времена не может быть услышанным публикой. Посреди «свободы и наглости прессы» этого столетия портишь себе вкус и инстинкты; я держу перед мысленным взором образы Данте и Спинозы, которые лучше меня справлялись со жребием одиночества. Правда, их образ мыслей по сравнению с моим таков, что он позволял выносить одиночество; к тому же для всех тех, кто так или иначе находился в обществе «Бога», еще не существовало по-настоящему того, что я зову «одиночеством». Для меня всё сосредоточилось сейчас на желании, чтобы со всеми вещами обстояло иначе, чем я о них думаю, и чтобы кто-нибудь сделал мои «истины» недостоверными для меня. /…/
______________________________________________________________
Этой ночью мне пришло в голову сказать об этом в стихах; я не поэт, но Ты меня, должно быть, поймешь.
Шагает странник по тропе
В ночной тиши,
И мир по капле льется в глубь
Его души:
И этот холм, и этот лог,
И поворот
С собой он в путь, еще неведомый, берет.
Вдруг слышит рядом птичье пенье:
«Ах, птичка, что за наважденье?
Зачем поешь ты сладко так,
Что сам собою медлит шаг
И в сердце больше нет покоя?
О чем же ты поешь с такою
Любовью и такой тоскою?»
Но птица говорит в ответ:
«Нет, странник, нет,
Не для тебя ни мой привет,
Ни эта песня.
Она о том, что ночь чудесна.
А твой удел — всегда идти
И быть в пути,
Но песнь мою
Тебе с собой не унести.
Едва вдали затихнет звук твоих шагов,
Как затяну я песню вновь
И буду петь до самой рани.
Прощай же, одинокий странник!»
Так говорила мне ночь после того, как я получил Твое письмо.
______________________________________________________________________________
У меня на душе, как у офицера, который взял штурмом редут. Хоть он и ранен, но он наверху и теперь разворачивает свое знамя…
_______________________________________________________-
Эти недели я посвятил “переоценке ценностей”. Вам понятен этот троп? В сущности, алхимик принадлежит к самому заслуженному роду людей: я имею в виду того, кто из ничтожного, презренного делает нечто ценное или даже золото. Он один обогащает; остальные лишь разменивают. Моя задача при этом совершенно курьезного свойства: я спросил себя, что до сих пор более всего вызывало у человечества ненависть, страх, презрение, - и именно из этого сделал я мое “золото”...
_________________________________________________________
Сейчас я с цинизмом, который станет всемирно-историческим, рассказал самого себя: книга называется “Ecce Homo” и является совершенно безоглядным покушением на Распятого; она заканчивается такими громами и молниями всему, что есть христианского или зараженного христианством, что у многих потемнеет в глазах. В конечном счете я первый психолог христианства и могу, как старый артиллерист, каковым и являюсь, вывести тяжелые орудия, о существовании которых ни один противник христианства даже и не догадывается. Все в целом - увертюра к “Переоценке всех ценностей”, произведению, которое лежит передо мною в завершенном виде1. Я обещаю Вам, что через два года весь мир будет содрогаться в конвульсиях. Я - рок.
_______________________________________________
После того, как Ты меня открыл, найти меня было не чудом; трудность теперь в том, чтобы меня потерять...
|
|
