ЛОРЕ ГЕРСОВОЙ.
Дерево да рыжая собака,
Вот и всё, что взял себе в друзья,
Память, память, не оставишь знака,
Не уверишь мир, что то был я.
Н.Гумилёв.
1. (Вечер)
Дерево да рыжая собака
В проруби тревожного окна,
Как же сердцу вырваться из мрака,
Если в сердце мрака глубина?
Пулемётной ленты вроде
Цепь огней на выгнутом мосту:
Целый день сердца на взводе,
Ночью бьют курками в темноту.
И в полночья час печальный,
Когда с мира осыпается эмаль,
Упади на слой стекла кинжальный
И смотри в тоскующую даль.
Небо небогатого покроя,
Серый сумрак с серых плеч,
Три минуты жуткого покоя
И полынь забытых встреч.
Факты снять кусками штукатурок,
Обнажив шероховатость стен,
И в зубах, как гаснущий окурок,
Имя, хриплое до дрожи вен.
Память, память! Что со мной осталось?,
Три страницы умного письма,
Слов кольцо упруго замыкалось,
По лицу хлестало, как тесьма.
И глаза тускнеющего фото
В сердце мне дуплетом уж не бьют.
Может, позавидует мне кто-то,
Что живёт в душе такой уют.
Я, наверно струсил сильно где-то,
Не наверно, нет, наверняка,
Не пришло сверкающее лето
Заклинаньем зыбкого курка.
Если б нам не изменяла память,
Был бы и у жизни свой резон:
Гул перрона. «Здравствуй!». Снега замять,
Плечи, губы, близкие, как сон.
2. (Сны).
К окончанью суток умираю,
На скуластую ложась кровать,
Но закрыты все дороги к раю,
Грешен я. И мне не сдобровать.
Грешен я, видать, земной любовью,
Я, пропахший потом и вином,
Грешен я мятежной сильной кровью,
На земле корявой мрачный гном.
Я мечтой своей земной греховен,
Я во власть попал прогнивших мер,
И во мне ослеп глухой Бетховен,
И во мне оглох слепой Гомер.
Но ещё живет в учёных вера,
Биотоки, формулы полей,
Может быть, душа лишь только сфера,
Электронов радостный борей.
И не будет хулиганства,
Если из магнитных узких нор
Душу выймут скальпели пространства
И положат, скажем, в физраствор.
Заскрежечут в небе тучи-обелиски,
В Божьих хрустнет молния руках,
И заскачут солнца злые диски
В его синих бешеных глазах.
Только я один, один не струшу,
Мальчик есть один там – у кино –
Вы ему мою отдайте душу,
Вот о чём мечтаю я давно.
Пусть сказал коряво, непонятно,
Вы примите всё, как есть.
Способ вы найдёте, вероятно,
И тогда пришлите эту весть.
3. (Мальчик).
Смуглый мальчик в запахе муската,
Осторожный, хмурый, как форель:
Прикоснись – и искры, как от ската,
Тихо вспорют ветра акварель.
Прохожу – тоска берёт в охапку,
В горле застывает гладкий ком.
Поклониться!
Снять бы шапку!
В рубище пройти бы!
Босиком!
Грешен я по всем статьям закона,
Брови опаливший у огня.
Мальчик, как рублёвская икона,
Смотрит через бури на меня.
Мальчик смотрит. Чёткость амулета
В профиле чеканной красоты.
С этим я пройду ещё полсвета
До могильной праздничной черты.
И никто нигде уж не узнает:
Мальчик не дождался у кино.
Ветер листья ржавые кидает
На шершавое горбатое панно.
Мальчик, как рублёвская икона,
Мальчик, как всемирный произвол.
Он стоит средь сумрачного звона
В рельсах заскользивших радиол.
А могли б из гнёзд рвануться рамы,
С крыш взметнуться зябких пыль.
И в сердцах открылись бы сезамы.
… Только всё легенда, а не быль.
И законы сумрачны, как дожи,
Ночь сидит у окон, чёрный дог.
Слышу песню, страшную до дрожи
На разводе сумрачных дорог.
4. (Песня).
Ромом душу согрей,
Что маячит средь рей?
Это юноша Грей.
Ромом душу согрей,
Слушай песни морей.
Что маячит средь рей?
Это юноша Грей.
Ромом душу согрей.
5. (Сны).
Вой гобоя. И стучат литавры,
И уже не вырваться назад.
Вот несут меня лихие мавры
В голубой подземный ад.
До утра мечусь в густой постели,
Заклинанья дикие мычу.
Будто Боги этого хотели,
Будто за грехи свои плачу.
От Данай и до Сизифа
Я бреду в бреду ужасных грёз.
Вижу, как в зловонных крючьях грифа
Стонешь ты, любимая до слёз.
И бросаюсь в дикой, лютой злобе…
…Тарахтит будильник на солее,
Ворон перья чистит на сугробе,
Две снежинки на сухом стекле.
6. (Желание).
Сброшен крест. В висках глухи удары.
Я иду диагональю дня.
Только мечутся в зрачках пожары
Адского весомого огня.
Но несут часы печали звона,
Не уйти от тонкого меча.
В небе алый отблеск от неона,
Как бушлат кровавый палача.
Может дать последнее желанье
Сердобольный маленький судья,
Чтобы шёл смелее на закланье,
Перед смертью чтоб не бросил: «Дья…»
Вол часов устало дышит,
Тащит наспех сделанный помост.
Кто меня в мгновенье это слышит?
Выпрямляюсь сильно, во весь рост.
Мне вина не надо и молитвы,
Я язычник, господин судья,
Как слеза, идёт по гребню бритвы
Озорной судьбы моей ладья.
Пройденный путей ношу я путы,
И отсюда мой рождается ответ –
Дайте мне всего лишь три минуты
С памятью остаться тет-а-тет.
7. (Друзья).
Этот мир почти вагон трамвая,
То толпа, то нет там никого.
К выходу бежишь всю жизнь, зевая,
Там лишь ночь и больше ничего.
У меня друзей немало было,
В пору алфавит бы заводить.
Но когда завьюжье в окна било,
Не намерен был никто спешить.
И когда шагал по шпалам влажным
В липком почерневшем свете дня,
Нет, никто проклятьем небумажным
Не швырнул в ослепшего – в меня.
Ведь у всех свои дела, заботы,
Тянет пёстрый день по сорок жил,
Разве сам сквозь бедствий роты
Я на выручку другим спешил?
Потому сужу не очень строго,
Сняв перчатку, руку чью-то жму.
Память не вмещает слишком много,
Жму кому порой сам не пойму.
Может, вместе где-то пили
Кислое до судорог вино,
Может на концерте или…
Впрочем, разве мне не всё равно?
«Здравствуй, здравствуй! Как там жизнь – в поряде?
Как учёба и работа, расскажи…»
И стою, как ёлка, весь в наряде
Благодушной и невинной лжи.
Он уйдёт, в неоне алом тая,
Сквозь снежка колючий мягкий дым.
Где-то за пронзительным бокалом
Снова станет близким и родным.
И, упав на липкую клеёнку,
Будем в стол словами остро бить,
В сотый раз прокручивая плёнку:
«Жизнь прошла, и нам уж не любить».
8. (Три минуты).
Три минуты. Память в ожиданье,
Память хмуро смотрит на часы.
Сетка разграничила свиданье
И штыков скрестилися усы.
Сетка времени и расстояний,
И штыки невысказанных слов.
Вот он – миг противостоянья.
Я стою, задумчив и суров.
9. (Минута первая).
Коридор угрюмой длинной таксой,
Как прожектор, в сердце бьёт гобой.
Я немного пахну чёрной ваксой
И немного «Красною Москвой».
Город незнакомый над плечами,
Два шага, наверно, до чудес.
Дед Мороз с печальными глазами
Ёлки оккупировал навес.
Мальчики в шальные дуют трубы,
И они от ярости хрипят.
Лязгают литавр литые губы,
И подошвы тихо шелестят.
Мальчики «Серебряной гитары»
Дарят ненавязчивый мотив.
За окном машины дышат в фары,
По лицу загадкой заскользив.
У тебя прозрачные ладони,
У тебя осенние зрачки,
Но ветров подрагивают кони
На вспотевшей плоскости руки.
Рвутся душ мальчишеских плотины
Сердце рвёт задумчивый гобой.
Танго матадорской Аргентины
Мальчики прощаются с тобой.
Да, прощаются, почти свирепо,
И до дрожи песни их грустны
Пусть до анекдота всё нелепо –
Но в тебя мальчишки влюблены.
У тебя прозрачные ладони,
У тебя осенние зрачки,
Но ветров подрагивают кони
На вспотевшей плоскости руки.
И когда на сердце комья тины,
Когда выплыть нет уж больше сил,
Мне сыграйте танго Аргентины,
Чтобы я ещё чуть-чуть пожил.
10. (Минута вторая).
Ветер листьев спелых нёс охапку,
В луже поскользнулся, уронил,
А луна перевернула банку
Выцвевших старушечьих белил.
Тихо сны плелись на микропоре,
На деревьях облысел плюмаж.
А теперь сюда впишите море –
Неудачный вышел бы пейзаж.
Но впишите, всё равно впишите,
Не тугой разгорячённый пляж,
Не крупицу золота в зените,
Не прибоя бирюзовый тяж.
Сумрак моря мягко лёг на плечи,
К сердцу протянулся лунный след.
Это что-то мимолетной вроде встречи
Через много-много долгих лет.
Отвернись скорей, чтоб не совпала
Зорких глаз связующая нить.
Память – слишком хрупкая пиала,
И при встрече можно уронить.
Нет дыры в кладбищенском заборе!
И погас в толпе разлёт бровей.
И стою опять , как это море
Наизнанку бездною своей.
Прошлое является тревожно,
Тайны поднимая из глубин,
Всё чего забыть уж невозможно,
Ну, по крайней мере, до седин.
И когда я с памятью не в ссоре,
Моё сердце бьётся чуть левей,
И стою опять, как это море,
Наизнанку бездною своей.
11. (Минута третья).
Бьются раскаленные нейроны,
И куются латы на виске.
В памяти лишь дохлые вороны
Под мостом колышутся в реке.
Не смотрите сумрачно и хмуро,
Испишу последние листки
Под мотив холодный Накамуро,
Песня есть его, про лепестки.
Он писал и видел пламя розы,
К солнечным прильнувшее лучам.
Мне ж в цветах избыток прозы,
Скуки томной пошлость, боль к вискам.
Почему же память, как живая,
Центробежно рвётся от блина,
Что ж мне не сломать, в руке сжимая,
Чёткость перламутрового сна?
Плавай, плавай, гибкая пластинка,
Год за годом вспарывай, игла,
За тобою встанет каждая травинка,
Мною что прокушена была.
Шишками увешенные ели,
Моря серебристый мягкий вздох…
Неужели я заплачу, неужели –
Я, надменный злобный скоморох?
Я с тобой поспорю, Накамуро,
Видишь: я смеюсь над блеском роз,
Сникнут розы пламенные буро
В первый незначительный мороз.
Ни рыдать, ни плакать я не стану,
В мире нет ни горя, ни добра,
Лишь зажму рукой дрожащей рану
Пятого фатального ребра.
Слышишь! То не жизнь меня с наклона
Бросила в горящие зрачки.
Это мокрая и тощая ворона
У полоски медленной реки.
Не шальная жажда стадиона
Бьёт пурпуром липким у бровей,
Это тощая и мокрая ворона
В речке прозябает до костей.
Нет же, не расплавленность перрона
Зыбко ускользает из-под ног,
То остывшая в воде ворона
Сохнет. Я весьма тому помог.
И не глаз оранжевые кроны
Я держу в немеющей руке,
Это мёртвые тяжёлые вороны
Под мостом колышутся в реке.
И не я средь солнечного крона
Падаю в бензинной пыли,
Это лишь проворная ворона
У полоски ласковой земли.
Крокодил я. Шеи мне не нужно,
Чтоб назад, на память не смотреть.
Шире пасть. Клыки жемчужно.
Шире пасть. Ещё на треть.
Выползаю, выползаю хмуро,
Но опять скольжу среди камней.
И смеётся злобно Накамуро,
Человек, вернувший память мне.
Память цепкой хваткой рака
Центробежно вьётся у блина.
Дерево да рыжая собака
В проруби тревожного окна.
ID:
567020
Рубрика: Поезія, Лірика
дата надходження: 16.03.2015 07:20:22
© дата внесення змiн: 16.03.2015 07:20:22
автор: Арнэ Саксуэм
Вкажіть причину вашої скарги
|
Антиресно! Вввечері почитаю!
