Душа стареет. Тела мне не жаль.
Материя истает, отражаясь
в полу́денных севильских миражах –
она уже не вызывает жалость.
Пока еще не шарит по щекам
севильский окончательный цирюльник,
однако же, я ощущаю, как
мое лицо ощупывают руки.
Как малого ребенка, на весу
сезон дождей баюкает Озирис,
процеживая ветер на лозу;
поэтому рифмую без цезур –
но прозы, Юстас, ты ведь не осилишь.
Опять цейтнот, и некогда вникать.
Я тороплюсь и на́искось читаю
те записи в интимных дневниках,
которые касаются Китая.
«Желтофиоли грезят наяву,
не сознавая власти над собою,
неосторожно прорастая в
развалины Сиеннского собора.
Щебенка проступает сквозь асфальт.
На набережной Сены трое суток
аккордеон наигрывает вальс –
но пары соблазниться не рискуют.
А Штраусом начертанный рисунок
воспроизводит в профиль и анфас
нордически законченный рассудок,
который в одиночестве угас» –
подросток беспредельного кредита, –
однажды, понимаешь ли, померк!
Так пламя ночи истекает вверх,
так не воспетой меркнет Афродита,
воспринимая пафос перемен.
Гадаю по руке Кармен.
Запаздывает ее совет.
Художник, стро́пальщик и стоик
затопит собственный сабвей,
как сообщает мой источник
Ж. (вынужден назвать автоним
с его согласия) Бовэ́.
*
Мне пятьдесят исполнится в четверг (или во вторник?).
Я прожил жизнь в плену у автохтонов.
2.09.01.
