3.
Вселенная Виктора росла и взрослела вместе с ним. Запаздывание в ее раз-витии Виктор заметит еще не скоро, а пока что он едва успевал впитывать и удерживать потоки новых сведений; концентрические сферы познания, подобно кругам на воде, разбегались, не сглаживаясь, но, напротив, набирая силу новых пространств и прошедших времен. Впрочем, отдельные сбои в функционировании великой машины бытия все чаще заставляли его задумываться над ее усовершенствованием.
Давно освоена комната, в которой живет он сам и его родители; за исклю-чением физически недоступных или запретных областей в ней исследовано все - от щелей меж красно-коричневых досок пола до изразцовой печи с замурованным зевом.
Обставлена комната самым необходимым, но свободного пространства в ней все равно остается не много, - особо не разбегаешься. Слева от входной двери - шкаф для одежды "славянского" фасона с узким зеркалом в левой двер-це, буфет и комод. Под обширной кроватью со спинками из никелированных прутьев с похожими на погремушки цацками и шариками спрятались два тол-стобоких чемодана; своим насупленным видом они будто просили не забывать, что это пристанище - временное, и всей семье надлежит быть готовой к переселению в любой момент.
К правой стене привалился коровьим боком обеденный стол с примкнув-шей к нему тройкой скрипучих венских стульев, дальше - тумбочка, в которую, падая ниц, пряталась швейная машинка и рядом - бледно-зеленый диванчик Виктора; из-под диванчика конфузливо выглядывала эмалированная посудина известного назначения, предмет, все более смущавший своего владельца, когда в доме случалось быть посторонним.
На подоконниках красовались герани и зазубренные столетники в глазуро-ванных горшках; на комоде - роскошная радиола, прикасаться к которой Виктору строжайше воспрещалось... Что еще? Из того, что на виду, интересна фарфоровая белка в обществе стеклянного оленя (на книжном шкафу в углу) и ковер с еще одним оленем, призывно ревущим в лесной чаще над кроватью родителей (не оленьих, разумеется, а – Виктора).
Дверь выпускала из комнаты в полутемный туннель коридора; она же, соответственно, позволяла попасть в комнату извне, только для этого ее нужно было тянуть на себя за изогнутую поворотную ручку, а не толкать - топологическая особенность, до того занявшая однажды Виктора, что его продолжительные опыты со слиянием и разъединением пространств вызвали сильное раздражение соседей и неудовольствие принявшего их жалобу отца.
В коридоре были и другие двери, -- в комнаты прочих жильцов, в ванную каморку, где пахло сыростью и "хозяйственным" мылом , а лампочка в стеклянной шишке горела еле-еле, в туалет, где пахло совсем нехорошо, и куда Виктору было дозволено наведываться с недавнего времени и только днем; застекленная дверь в кухню всегда распахнута настежь, но Виктору заходить туда разрешалось в исключительных случаях, принимая во внимание опасность, исходившую от натужно шипящих примусов, обилия кипятка и предполагаемой неловкости соседок. "И вообще, нечего там болтаться маленьким мальчикам." До позднего вечера из кухни плыли слоеные запахи и, прохаживаясь по коридору, интересно бывало подпрыгнуть повыше над духом капустных щей, и нюхнуть котлетного чаду. Кроме того, запахи эти обстоятельно докладывали о кулинарных пристрастиях и поварских неудачах жильцов, да и что вообще могло оставаться тайной в многосемейной коммуналке... Секреты выживали лишь маленькие как тараканы. А жаль. Виктора чрезвычайно привлекали всяческие загадки и тайны. Вот и вчера, играя с найденной ранее во дворе трехкопеечной монетой, он уронил ее на пол, а она возьми, и провались меж досок. Теперь этот нечаянный клад был тайной Виктора. Он подозревал также, что стал не первой жертвой коварной расщелины, и как знать, не лежит ли там, в подполье целая груда монет, к которой он, того не желая, добавил свою малую толику?
Неплохо было бы на время уменьшиться до размеров мышонка, и обследо-вать закоулки и полости всего трехэтажного дома. Сколько интересного он об-наружил бы!.. Если бы вопрос был поставлен ребром: кем он хочет быть, великаном или лилипутом, то Виктор недолго бы колебался. Быть неуклюжей громадиной может хотеться только распоследнему дураку. Ну, разве что -- на полчасика, чтобы отколошматить хулигана Славку Коростылева из первого парадного, а после того уменьшиться, юркнуть в крысиную норку и посмеиваться оттуда, наблюдая, как он, хныча и размазывая сопли по своей блинообразной физиономии, уже не грозный, а жалкий, тщетно пытается вызвать сочувствие, но его рассказу о великане никто не верит, над ним потешаются, и вот в этом-то и заключался смысл экзекуции.
Все находящееся за пределами комнаты восхищало Виктора масштабами и грозной мощью, но в то же время немного пугало оттого, что домашнее всевластие его родителей на внешних безбрежьях не было абсолютным. Оно ослабевало уже во дворе, и Виктор не слишком давно с неприятным изумлением убедился в том, наблюдая с подоконника, как отец - крупный, уверенный в себе властитель мира вступил в перепалку с прикорнувшим на крылечке случайным пьяницей и отнюдь не вышел из нее несомненным победителем, хотя и не уронил достоинства; пьяный, утомившись дискуссией, преспокойно разлегся поперек дороги и уснул, а отец, пригрозив нарушителю милицией, поднялся в квартиру и пояснил взволнованной супруге, что свою часть гражданского долга он исполнил, пускай теперь другие займутся этим субъектом, тем более, что это в большей степени затрагивает интересы обитателей первого этажа и дворника в частности.
Все же их просторный двор с неряшливыми тополями и осокорями, чьи жилистые корни дыбили и рвали старый асфальт дорожек, с круглой клумбой, похожей летом на кремовый торт, а все остальное время - на огромную, обрамленную ломаным кирпичом кучу слоновьего навоза ( сравнение стало возможным после посещения Виктором зоопарка), с притягательным для каждого мальчишки мусорником, - все это должно было входить в сферу влияния родителей, поскольку являлось принадлежностью дома. Но уже улица Водопьянова, к которой дом стоял спиной, и все прочие улицы, скверы и бульвары подчинялись собственной конституции, создавая парадоксальную ситуацию: вызванные из небытия волей отца и мамы, эти декорации к спектаклю для единственного зрителя - Виктора, вместе с населяющими их статистами не испытывали ни бесконечной благодарности к своим создателям, ни благоговения перед их сыном, и вовсе не стремились им всячески услужить. Напротив, все это целиком искусственное окружение, появившись уже в готовом, законченном виде (подобно тому, как вполне взрослый кролик с голубым бантом на шее рождается из лоснящейся шляпы иллюзиониста), сейчас же стало самостоятельным и уверенным в себе, если не сказать: наглым.
Вне пределов комнаты отцу, маме и особенно Виктору необходимо было соблюдать множество всяческих правил и предосторожностей, ибо неприятно-сти и даже опасности подстерегали их повсюду. Отправляясь на прогулку, сле-довало должным образом одеться и обуться, потому как погода почти всегда бывала плохой. Переходя улицу легко было очутиться под колесами автомоби-ля. Двигаясь по тротуару, -- быть искусанным бешеной собакой, обиженным и даже побитым хулиганами и украденным цыганами (к каждой ситуации в рас-поряжении взрослых имелся подходящий "случай из жизни"). Потерявшийся в таком большом городе ребенок мог очутиться в детской комнате милиции, от-куда рукой подать до исправительной колонии. Очень просто также упасть и сломать себе руку или ногу, а еще что-нибудь может свалиться с ближайшей крыши прямо на темя.
Даже в родном доме беспечность могла быть наказана. Виктор отлично помнил, как отец, ремонтируя настольную лампу, получил такой страшный удар электрическим током, что упал со стула и энергично произнес несколько незнакомых слов, которые он, опомнившись, велел Виктору считать неуслышанными и даже несуществующими.
Виктор же удивился не звучным словам, а сокрушительной силе электричества. Но его естественный вопрос, зачем же оно такое опасное, только пуще разъярил отца. "А каким же еще оно может быть?! - прорычал он, растирая ушибленное плечо. – Здоровенный уже лоб, а такие идиотские вопросы!.."
Виктор тогда очень обиделся. Можно подумать, это он, а не родители, со-творил мир непредсказуемым и полным ловушек. Он понимал досаду отца на им же самим придуманное электричество. Он даже пожалел его, и решил впредь по возможности помогать родителям в их каждодневной нелегкой борьбе со строптивыми плодами собственных трудов.
Вопросов было больше, чем ответов, но Виктор и не помышлял сдаваться. Он пытался рассуждать, выстраивать логические цепочки и изобретать меха-низмы борьбы с противоречиями. "У меня есть медвежонок, он мой, мне его мама купила, - говорил он себе, устроившись с ногами на своем диване и расположив на подушке буро-малинового тряпичного Мишу. - Вчера я вылепил из пластилина маленького медвежонка Мише в друзья. Хотел сделать двух, да пластилина не хватило. И что, в один прекрасный день этот пластилиновый может и Мишу обидеть, и мне гадость сделать? Не нужен мне такой. А тебе, Миша?" Миша молчит, но все понятно и без слов. Ну что же... Р-раз, два ,- и творенье неумелых рук смято, скатано в бугристый комок, отправлено в коробку. Из Ничего вышел, в Ничто ушел. Вот так будет справедливо. Он, Виктор, - творец и владыка, ему и решать судьбу своего детища.
Будь у него пластилина целый ящик, он мог бы и дом вылепить, и целый город. Деревья, голубей, автомобили, кинотеатры, людей и все-все на свете. И, попробуй кто-либо взбунтоваться против него, Виктор мигом бы нашел на него управу: на левую ладошку положить, да правой прихлопнуть. Не хотите со мною по-хорошему, вылеплю из вас какую-нибудь дрянь, чтоб знали.
Конечно, пластилиновый город - совсем не то, что настоящий. Но Виктор и не ставит себя вровень с отцом и мамой. Куда ему, малявке... Вот когда он вырастет, и придет срок и ему создавать для кого-нибудь Вселенную... Он не будет столь великодушен к возомнившим о себе игрушкам, нет. Если все теперешние сложности проистекают из чрезмерной доброты родителей к неблагодарным куклам, то Виктор ничего подобного не допустит. Он отыщет способ приструнить этот распоясавшийся мир, будьте уверены.
Опыт знакомства с отдаленными районами родного города давал основание верить в реальность дальних стран; воспоминания о событиях полугодовой давности - в правдивость рассказов Бабушки Лизы о тех баснословных временах, когда имели хождение золотые червонцы, вместо электричества в лампе горел тот самый керосин, что заливают в примуса, была в моде песня "Карапет мой бедный", а все старики и старухи были молоды и полны самых светлых надежд.
Бабушка Лиза, мама отца, была когда-то девочкой Лизой, - Виктор уже умел проделывать мысленные преобразования, позволяющие представить что-либо или кого-либо в ином времени. Одинокий цветок бальзамина в терракотовом горшке - пунцовый огонек, вспыхнувший на полупрозрачном ломком стебельке, несложно вернуть в предварительное, вчерашнее состояние, поскольку память о еще нераспустившемся бутоне свежа и устойчива; неизмеримо труднее заглянуть в эпоху, о которой имеешь самое отдаленное представление. Здесь могли оказать помощь вещественные свидетельства, и наилучшими из всех были, несомненно, фотографии, эти бесстрастные тени былого, склонить к обману которых не могли даже злостно пририсованные химическим карандашом усы и бороды.
- Это ты? - допытывался Виктор, водя пальцем по пожелтевшему снимку на толстой картонке с заломившимся уголком. - А это деда Василий?
Бабушка Лиза кивала, улыбалась, но как-то невесело. На фоне аляповато нама-леванных лебедей и водяных лилий напряженно застыла пара: девушка в свет-лом летнем платье, присобранном выше талии и похожем на ночную рубашку и опершийся с показной небрежностью о кривую саблю усатый молодец в облегающей грудь гимнастерке, надутых галифе и остроконечном суконном шлеме.
- Он - красный конник? Буденновец? - уточнял Виктор. Бабушка. подумав немного, соглашалась.
- Может, чапаевец? - настаивал Виктор, исчерпывая тем свои знания о Гражданской войне.
- Нет, Чапаев на Урале воевал, - возражала бабушка, - а Василий Степано-вич - у нас, в южных степях.
- Расскажи про войну, ну расскажи! - Виктор спрыгнул со стула, на котором сидел "по-турецки" и, размахивая воображаемой саблей, обскакал обеденный стол спешным аллюром "три креста". Ему, конечно, было известно, где воевал дед, и бабушкины повести об огневых годах он заучил наизусть, однако делал вид, будто все позабыл, потому что ему интересно было эти истории выслушивать и в десятый раз, а бабушке Лизе - в десятый раз рассказывать.
- А будешь смирно сидеть? - спрашивала бабушка Лиза.
- Буду, буду! - Виктор быстренько забирался на диванчик и замирал, гото-вый внимать.
- Было это в двадцатом году в одном уездном городке... - начинала бабушка Лиза. - Оттуда незадолго до того наши выбили махновцев, и штаб эскадрона Василия Степановича занял дом бывшей городской управы, а было Василию тогда всего-то пятнадцать лет...
Она рассказывала неторопливо, не сбиваясь и не путаясь, как хорошо за-ученный урок, и лишь когда Виктор требовал оживляющих подробностей, она запиналась. Как будто пыталась припомнить, но не то, что якобы видела свои-ми глазами, а уже рассказанное в предыдущий раз, чтобы без расхождений увязать меж собой эпизоды необыкновенных перипетий. Тогда Виктор с удо-вольствием подсказывал, а бабушка вздыхала, наклоняла слегка голову к левому плечу, любуясь внуком, и говорила ласково: "Вот какой ты у меня молодец, Витюша."
Отец Виктора Богдан Васильевич, днем преподавал Историю Партии в военном училище, а все остальное его время отдавалось до крайности важному занятию - написанию диссертации, так что делам домашним редко находилось лишние полчаса. С той поры, как мама Виктора также устроилась на работу, все попечительские обязанности над Виктором взяла на себя "приходящая" бабушка Лиза и, будь Виктор человеком взрослым и проницательным, он наверное согласился бы с тем утверждением, что Елизавета Егоровна обрела на склоне лет смысл жизни.
Что такое "диссертация" и зачем она нужна, Виктору никто не потрудился объяснить, и он вынужден был смастерить из тех понятий и представлений, что нашлись в его покамест небогатом хозяйстве, подвижную иллюстрацию к процессу писания таинственной "дис-с-сертации": склонившись над столом, отец, сосредоточенный и серьезный, водит авторучкой с большим золотым пером по нелинованному листу бумаги; у него явно что-то не ладится, ведь в противном случае он начертал бы это слово так же быстро, как любое другое, и отец хмурится, морщит лоб с ранней залысиной, бормочет: дисс, диссс, дисссе..." Множатся черные завитки на листе, растет стопка листов уже испорченных, но картаво лающая "ртация" все никак не выводится сияющим пером; золотой клювик торопливо склевывает с бумаги зерна буковок, но те упрямо возникают неведомо откуда, и нет им числа. Иногда, гневно нахмурившись, отец все же одерживает победу местного значения, свистящим росчерком рассекая пополам целые строчки, и тогда перепуганные буквы приходят к повиновению, и перо уже не долбит страницу, а, едва слышно гудя, скользит, с пользой отдавая из своего зобика проглоченные ранее чернила.
Когда Виктор научится читать и писать, он обязательно придет отцу на помощь. Он возьмет самые черные чернила, вооружится самой острой ручкой и пригвоздит к бумаге обмочившуюся от страха вертлявую гадючку "Дисс" (не она ли, латунная, притворившись ременной пряжкой, как до того, в офицерскую бытность своего обладателя прикидывалась деталью парадной амуниции, затаилась теперь под отцовским животом?), а у отца появится возможность управиться с шелудивой шавкой "Ртацией". Тогда многолетний труд будет благополучно завершен, отец сможет "свободно вздохнуть" и заняться с Виктором чем-нибудь очень интересным - склеиванием из бумаги самолетов или какой-нибудь новой особенно увлекательной игрой, о существовании которой Виктор еще даже не подозревает.
Виктор не слишком свободно ориентировался в числах, но кое-что уже усвоил. Четыре - это мало. Пять - больше. Пять лет исполнилось ему в июне, а шесть лет "стукнет" будущим летом, но что делать тем неудачникам, чьи дни рождения приходятся на зиму? Скажут какому-нибудь бедолаге: "Эх, парень, тебе уж пять зим, а ты..."
Десять - много. Десять - число пальцев на обеих руках, а их столько, что разом со всеми и не всегда разберешься. А если добавить десяток пальцев "нож-ных"?.. Сто - это очень много. Бабушке Лизе пятьдесят семь лет. Число это ни-чего не сообщало Виктору кроме того, что это тоже очень много, хотя и меньше ста. Много лет - старость. Следовательно, бабушки и дедушки бывают только старыми.
Елизавета Егоровна роста невеликого, не худая, а, скорее, полная. В ее движениях нет стремительности, но и медлительной ее назвать нельзя. Что бы она ни делала - хлопотала ли на кухне, гладила белье, вязала нескончаемый шарф (набрасывала петельки, вела счет, шевеля губами, и, не выпуская из рук мелькающих звонких спиц, тыльной стороной левого запястья подхватывала съезжающие с носа очки), или просто шла по тротуару с кошелкой, полной краснощеких яблок - все получалось у нее ладно и ловко, без лишней суеты. Она и лечила внука по-своему: смазав ему темя подсолнечным маслом, соскребала затем твердым гребешком пластинки желтоватой отслоившейся кожи, -- лепик, как она называла эту странную детскую болезнь или просто проходящую с возрастом особенность. А еще с ловкостью продавщицы бакалейного отдела сворачивала кулечком тетрадочный лист, поджигала его и смазывала Виктору вечные его заеды образовавшейся в опаленном бумажном хвостике капелькой огненной смолы.
Она очень редко сердилась, и даже когда Виктор, расшалившись, откалывал что-нибудь вовсе уж за рамки выходящее, лишь качала укоризненно головой и говорила: "Ах, Витя, ну что же ты этак?.. Что с тобой творится, мальчик ты мой?", снимала старомодные свои очки с дужкой, скрепленной замусоленным лейкопластырем, вздыхала и отворачивалась. Тогда Виктору становилось нестерпимо ее жаль, потому что - мучная пыль седины на гладко зачесанных назад и стянутых на затылке в тугой узелок волосах, морщины и малиновые крошечные прожилки на щеках и что-то щелкает и постанывает у нее внутри, когда она с непонятным Виктору усилием встает со стула. Это только с расстояния она выглядит цветущей румянцем, а приглядишься вблизи, и сразу хочется ее пожалеть и сделать ей что-нибудь очень приятное. Она у Виктора единственная и самая лучшая, бабушка-оладушка.
Бабушка Лиза и дед Василий жили неподалеку, в трех остановках трамваем. У них своя отдельная “кооперативная” – непонятное, но забавное слово с пружи-нистым хвостиком, --квартирка, полученная, как сказал однажды отец с дикторской интонацией, "за особые заслуги перед партией и правительством", а мама, насмешливо фыркнув, дополнила: "...и лично товарищем Петрухиным..."
Несмотря на географическую близость, с дедом Виктор познакомился сравнительно недавно. Василий Степанович с самого начала был недоволен выбором сына и невестку не жаловал. Почему так, он не считал нужным объяснять. Тем более не пришлось ему по вкусу то, что его Елизавета озаботилась чужим хозяйством в очевидный ущерб дому собственному.
Недовольство его достигло критической отметки к концу второй недели бес-сменной вахты Елизаветы Егоровны. С самыми решительными намерениями он направился на улицу Постышева, где в доме под номером 3/11, стоявшем боком к улице имени полярного летчика Водопьянова и проживал его сын Богдан с семьей, умыкнувшей теперь и чересчур добрую свекруху. Человек нелюдимый и не склонный к публичным выражениям чувств, он вынужден был отступить сейчас от жизненных правил, чтобы дать укорот обнаглевшим родственникам и вернуть дезертировавшую супругу на законное место проживания.
Поднявшись на третий этаж, он без предупредительного стука и прочих условностей вошел в комнату, и сходу направился к сгорбившейся за швейной машинкой бабушке Лизе. Сына Богдана дома не было, а на невестку он даже не взглянул. Он выставил перед собой свою буковую с гуцульскими насечками и ромбами трость и та чудовищным продолжением гневного указательного пальца, нацелилась бабушке Лизе в беззащитную спину. "Лизавета!.." - проскрежетал он треснувим на последнем слоге голосом, и светлые, глубоко запавшие глаза его стали совсем белыми. Он сделал еще шаг, поравнявшись с оцепеневшей мамой Виктора, когда из-под стола выскочил вдруг мальчонка в коротких штанах с помочами и выбившейся фланелевой рубашечке, подкатился ему под ноги, ухватил за брючину и восторженно крикнул: "Деда Вася пришел! А я тебя узнал, ага!"
Грозная палка медленно опустилась. Василий Степанович, щурясь разгля-дывал бойкого дитятю, потомка, продолжателя рода. Затем присел, кряхтя, на корточки, взял жесткими пальцами мальчика за подбородок, но тут же, смутив-шись, отпустил, и неожиданно для себя сказал: "Ну, Витя Богданович, что ж ты в гости-то не заходишь?" И, вовсе уже смешавшись, проворчал в сторону: "Ну, здравствуй, дочка. Что ж вы с Богданом от меня такого орленка прячете? По воскресеньям уж можно было бы заглядывать, небось не за морем живем."
Таким образом давняя неприязнь если и не ушла совсем, то приняла форму вежливой терпимости. А Виктор радовался новому приложению своих познавательных тяготений, так как отныне дважды в месяц он с бабушкой Лизой посещал новообретенного родича.
Василий Степанович, невзирая на преклонный возраст, преклоняться перед Его Величеством Временем не желал и в извечной стариковской войне с неумолимыми годами занимал хорошо укрепленную позицию человека, кото-рому нет никакого дела до того, что творится за каменными стенами его басти-она. Всяческие новые веяния, проистекающие из ослабления "генеральной ли-нии", он презирал и, хотя выписывал "Правду", главная газета страны стала для него почти юмористическим чтением.
Не прилагавший ни к чему чрезмерных усилий, и оттого, наверное, сохра-нивший здоровье и неубывающую энергию, в аккуратных "молотовских" усах, коренастый, вислоплечий, крепко пропахший кислым "Беломором", он и нынче не растрачивал себя на пустяки. Пределы дома он покидал только в случаях особой надобности, как то: выбить у родной и по гроб жизни ему обязанной советской власти очередную льготу, привилегию, юбилейную медаль, дармовую путевку в хороший печеночный санаторий или бесплатный слуховой аппарат. Ящики его письменного стола были переполнены этими знаками внимания признательного государства; неиспользованные путевки хранились отдельной аккуратно увязанной пачечкой по соседству с толстой пачкой старых облигаций безвозвратного госзайма; слуховые приборчики покоились в своих коробочках, - слух у Василия Степановича всегда был отменным.
Виктору в гостях у деда было скучновато. Книг с интересными картинка-ми не находилось, волшебный приемник, показывающий кино - те-ле-визор, дед не приобрел из принципиальных соображений, кавалерийской шашки и именного "маузера" вопреки надеждам в наличии не оказалось, и вообще не разрешалось ничего трогать без спросу, особенно фикус с толстыми глянцевыми листьями, которые должны были интересно хрустеть на зубах.
Какое-то время Виктор слонялся по комнате, рассматривая многочисленные, но не очень интересные фотографии на стенах или похожие на теремок ходики с кукушкой, якобы в них живущей, но показываться не желавшей, и оттого, что маятник раскачивать было некому, ходики всегда показывали одно и то же время - без семи минут то ли полдень, то ли полночь. Были в доме и другие часы, живые, похожие на мамину круглую пудреницу. Дед Василий по особой просьбе извлекал из глубокого кармана галифе и, отщелкивая плоскую крышечку, показывал нацарапанные с ее изнанки слова. "Товарищу Ве Се Дорошенку за беззаветную службу, - раздельно читал дед, - от товарища Ге Я Марудера, уполномоченного представителя Реввоенсовета... Ну, дальше тебе не надо. А кто этот самый Ве Се Дорошенко, знаешь? То-то же. Ты уж старайся не постыдить фамилию." - И прятал часы, потому что такая вещь - не забава.
Затем наступало время пить чай с вареньем или свежими яблоками, мелко нарезанными в кипяток. Виктору больше всего нравилось айвовое варенье, но уведомлять об этом он не осмеливался, и пил что дадут. Конфет и пряников в этом доме не водилось совсем, поскольку дед баловство не одобрял.
На прощание Василий Степанович устраивал внуку конно-спортивное представление: усаживал Виктора на свое твердое колено, обтянутое порыжевшим "хаки", и ритмично подкидывал, притопывая ногой по скрипучему паркету. Иной раз, когда тому предшествовали дополнительные к чаю "наркомовские" из наполненного всегда на две трети графинчика, действо приобретало ценимый Виктором натурализм, и наколенная скачка сопровождалась сиплым вокалом о красных конниках, степных далях, пулеметных тачанках и алых стягах. Левая, поврежденная в давней битве рука деда придерживала Виктора за пояс, правую же, напряженную, он отставлял вверх наискось, отмахивая над головой на раз-два-три. Встопорщивалась щеточка прокуренных усов, и встрепывался легкий белый чуб над обсыпанным старческими веснушками лбом, потому что Виктор что было мочи дул деду в лицо, создавая "вихри враждебные" в поддержку тексту знаменитой песни. Апофеозом кавалерийской атаки бывал всегда пугавший бабушку Лизу скрежещущий вопль: "Ур-ра! Рубай белого гада!", после чего Виктору предлагалось на время спешиться, чтобы не "запалить жеребчика", - предосторожность излишняя и даже обидная, ведь у внука и в мыслях не было поджигать дедову коленку.
Позже, немного поостыв, старый воин прерывисто распевал куплеты о каких-то непроизносимых и неведомых "былинниках речистых", и Виктор ярко и отчетливо, словно в утреннем сне, видел волны седого ковыля (еще одно непонятное слово, имеющее, по-видимому, отношение к старческой хромоте и трудно сопрягаемое с волнами), - и развернувшаяся во всю ширь степь с цветной журнальной вклейки превращалась в голые и грязные поля с торчащими кое-где сухими травинками, потому что Виктору слышались "былинки нечистые", горько сетующие на свое в том безымянном, осенним ветром выстуженном поле, горькое одиночество.
...А старик, путая слова, все пел, и свинцовый взгляд его из-под складчатых век устремлен был, минуя внука, сквозь комнату на обрамленный полированными реечками фотоснимок, в котором опоясанные ремнями и портупеями военные люди столпились и окаменели на просторном крыльце с резными балясинами под флагом со странно толстой, будто опухшей от пчелиного укуса пятиконечной звездой.
Каждое посещение сурового пращура было небольшим событием и обога-щало Виктора новыми знаниями, правда, получал он их большей частью в пу-ти, через окошко трамвая или, если погода благоприятствовала, - непосред-ственно, потому как пешая прогулка наилучшим образом "способствует расширению кругозора и укрепляет мускулы ног". В этом уверил Виктора отец, позабыв при этом разъяснить, что за штука такая, этот "кругозор", и не в родстве ли он с позором, законченно круглым, или даже всеохватным, круговым. Затрудняясь по каким-либо причинам дать Виктору на его очередной вопрос исчерпывающий ответ, отец любил повторять, что определенные сведения Виктор получит не сейчас, а “со временем”, опять-же уклоняясь от уточнений, какое, собственно, время он подразумевает и вообще, что есть Время.
Течение собственного времени Виктора воспринималось еще не сплошным потоком, а вереницей вспышек, неровной пульсацией эпизодов, разновеликими жемчужинами, нанизанными на ниточку памяти. События помельче раскатывались по углам, терялись, и то были счастливые утраты нестоящего; главное оставалось с ним навсегда.
Навечно записано в память посещение зоопарка и, несмотря на давность происшедшего (минуло с того чудного летнего воскресенья уже несколько ме-сяцев, - невообразимое количество дней, но еще большее - часов), Виктор без труда мог вызвать и заново увидеть в мельчайших деталях со всеми сопутству-ющими подробностями любой по желанию фрагмент достопамятного дня.
Вот грустная обезьянка с фантастическим проворством взбирается по же-лезной сетке к самому потолку вольера, чтобы оттуда бесстыдно выставить на всеобщее обозрение ужасно непривлекательный свой зад, а вот большая и тоже невеселая птица в накидке из черных перьев, с лиловой плешью и непомерным клювом, таким тяжелым, что ей, бедной, и голову не поднять, переминается на красных бамбуковых ногах. За клумбой с мясистыми белыми цветами – тесный истоптанный загон со скромным осликом, откровенно лишним и потерявшимся в обществе самоуверенных крутозадых зебр, туго обтянутых полосатым атласом не первой свежести. По левую руку - бассейн с крокодилом, похожим на заплесневевшую покрышку от грузовика, по правую - беспокойный волк бегает по тесной клетке взад-вперед, одержимый навязчивой идеей выбраться на волю... И, конечно же, лев. Он лежит, отвернувшись от назойливого внимания посетителей, великан в плену у карликов... Он понимает, что скулить и метаться в отчаянии - лишь вызвать унизительную жалость. Нет, они никогда не вернут ему свободу, эти похожие на макак хитрые, жестокие и мстительные твари. Он мог бы легко расправиться с ними всеми в честном бою. Но разве макаки бывают честными?..
"Вот это жизнь, - сказал тогда отец, усаживая Виктора себе на плечи. - Ра-ботать никто не заставляет, охотится не надо, знай себе полеживай, с боку на бок перекатывайся. Государство и накормит, и напоит... Гляди, в углу какая костомаха валяется. Да на ней мяса еще на пять котлет хватит". "Фу, как грязно, - морщилась мама. - Запах просто ужасный. А все же жалко его, правда, Богдаша? Пойдем-ка лучше на карусели кататься." "Да-а, зверюга, - с уважением заметил Богдан Васильевич, но непонятным оставалось, что, собственно, восхищает его , - молчаливая гордость царя зверей, или же его способность сожрать в один присест пуд первосортной говядины. - Не дай бог с таким встретиться, когда он не за решеткой. - Он вернул Виктора на землю. - Ну что, пошли?" Виктор обязан был вслух согласиться со всем сказанным, но в этот раз он смолчал. Он думал о том, что если бы удалось каким -нибудь сказочным путем устроить так, чтобы остаться со львом наедине, он забрался бы к нему в клетку, и просто посидел бы рядом. Пусть страшная кость в углу, пусть опилки зловонные, он будет сидеть рядом с благородным зверем, осторожно разбирать пальцами пряди спутавшейся шерсти в прекрасной гриве или просто говорить с ним, чтобы не было ему так тоскливо и горько. Виктор будет просить его хорошо кушать, даже если нет аппетита, а когда-нибудь придумается способ вызволить его из тюрьмы. Да, да, Виктор обязательно найдет такой способ, когда подрастет и будет многое знать и уметь. Он твердо это пообещает.
"Лев - царь зверей, - пояснила мама, когда они, в поисках площадки с ат-тракционами, шли мимо загонов с какими-то копытными. - Он родом из Африки. Это страшно далеко отсюда, на юге, а здесь он для того, чтобы дети и взрослые могли им полюбоваться... О, как всегда, очередь на карусель. Будем стоять?"
Если это называется "хорошо", - подумал Виктор, - то что же тогда "плохо"?, и заявил, удивив и даже встревожив родителей:
- Не хочу я на карусель. И в зоопарк больше не пойду.
Вторым выдающимся событием недавнего прошлого был воскресный поход на вокзал, где Виктор сразу и на всю жизнь влюбился в паровые локомотивы. Они были черны и могучи. В их животах пылал неугасимый огонь, их размеры поражали, а могучее дыхание оглушало. А уж когда они трубили во весь голос...
Сердце Виктора замирало в восторге и сладком ужасе, подошвами ног он слышал дрожь земли, когда гигант приближался, и все казалось, будто, еще мгновение, и громадные колеса с красными дырчатыми сердцевинами соскользнут с гладкого железа пути и, двигая стальными локтями рычагов, застилая небо черным с седыми прожилками дымом, локомотив покатит по площади, наперерез перепуганным трамваям и прочей автомобильной мелюзге...
- А до Ленинграда он доедет? - допытывался Виктор, призывая свои знания в области отечественной географии, ограниченные случайными именами городов и рек. - А до Волги?
- Запросто, - авторитетно заверил отец.
- А до Африки? - спросил тогда Виктор с напускным равнодушием, но, волнуясь, что маленькая хитрость будет раскрыта, и придется обнаружить свои планы на будущее.
- До Африки, пожалуй, не доедет, - сказал отец и почему-то рассмеялся. - Во всяком случае, с этого вокзала. И, кстати, паровозы - это не современно. Вчерашний день техники. Скоро все поезда переведут на электрическую тягу. Электровоз - вот это сила! Пойдем, покажу. - И они отправились на окраину обширного железнодорожного хозяйства, где в тупике у громадных ворот депо действительно застыл в безмолвном оцепенении, набираясь сил перед дальней дорогой, новенький бордовый электровоз.
Но грузный трамвай-переросток не понравился Виктору. Грош цена всей этой красоте и мощи, когда, рабски привязанный к тонкому электрическому проводу, локомотив может быть обездвижен одним лишь небрежным тычком чьего-нибудь пальца в кнопку выключателя где-нибудь на другом краю страны. Ничтожный, быть может, человечишко, или даже случайный проходимец ткнет в пластмассовую пуговку шутки ради, и электровоз этот замрет, словно сло-мавшаяся игрушка. А у паровоза внутри настоящий живой костер, и питать его можно хоть сухой листвой, хоть старыми галошами, - нашлись бы только спич-ки и обрывок газеты для растопки.
“Современный”… С того момента хвалебный будто-бы эпитет приобрел для Виктора некую двойственность, потому что за глянцем поверхности и стремительностью формы могли скрываться немощь, ненадежность, отсутствие собственного характера и в целом – обман. Нет, сердце Виктора (если не целиком, то немалой своей частью) уже навек было отдано огнедышащим машинам, честным трудягам, в чьих усталых железных суставах - пыль сотен и сотен дорог, городов и стран. И Виктор видел себя, отважно высунувшегося из окошка паровозной будки; на его мужественном повзрослевшем лице - следы копоти, руки - на рычагах. Семафоры, вскидываясь, отдают ему честь, встречные поезда приветливо кричат. Бешено дергаются шатуны, гудят рельсы, упругий ветер тщится сорвать фуражку, а проворный кочегар знай подбрасывает уголь в ненасытную огненную глотку...
"Не с этого вокзала"? Как же так? - запоздало удивился Виктор, - ведь в городе всего один вокзал. С какого же тогда? Или же тайно существует еще какой-то особенный, для избранных? Для таких, как Виктор, или даже только для него персонально?.. Может быть, отец намекнул ему на некий секрет, обсуждать который преждевременно? Если это так, то Виктору предстоят в будущем величайшие открытия, а жизнь, до краев наполненная тайнами и раскрытиями этих тайн - самое лучшее, из того, что вообще может быть. Не совсем понятно, правда, почему все большие открытия отодвинуты в будущее на неопределенный срок, и Виктору предлагают всё какие-то мелочи, к тому же не всегда приятные.
Он искал этому пояснение и оправдание, и кое-что придумал. Скажем, если бы именины праздновались каждый второй день, чередуясь с Новым годом, то чем бы тогда торжественные дни отличались от дней будничных? Куда девать горы подарков? Не надоест ли питаться одними тортами и шоколадом? Как-то, будучи в гостях, Виктор пожадничал и уплел в один присест два здоровенных куска кремового торта. О да, он крепко усвоил урок. Проснуться среди ночи оттого, что живот взбунтовался и уже успел... Право, есть эпизоды, о которых лучше не вспоминать, а в строгой диете, получается, есть свой резон.
Любую новую информацию Виктор учился сперва пробовать на зуб: съедобна ли эта штука? Нужна ли она ему? Расширит ли загадочный "кругозор", или приведет к “революции” в животе?
Он знал еще очень мало, можно даже сказать, - почти ничего не знал, но уже не бросался со щенячьим энтузиазмом по первой подвернувшейся под ноги тропинке, если не был уверен, что тропинка эта ведет в нужном направлении. Внешний Мир, при всей своей поверхностной привлекательности, имел склонность ко лжи. Об этом недопустимо было забывать.
Несколько дней назад, в субботу (тут Виктор растопырил ладошки, загнул мизинец, безымянный и средний пальцы на левой руке, а оставшиеся превратил в дни недели, вспомнил их названия, проверяя себя, и убедился, - точно, в субботу это было), возвращаясь от деда Василия, Виктор с бабушкой Лизой не стали дожидаться трамвая, а решили прогуляться пешком, тем более, что погода выдалась просто на удивление: в небе, еще более синем, чем оно бывало в самый погожий летний день, висели без движения разрозненные перышки облаков и замерла, истаивая, пуховая полосочка от недавно пролетевшего самолета, а солнце, хоть и лежало низко, отдавало всю накопленную за летние месяцы силу, воспламеняя окна в домах текучим яростным огнем, и тем же огнем, но легким, в сочетаниях желтого с красным, наполняло изнутри каждый удержавшийся на ветке кленовый лист
Предстояло пройти одну длинную улицу почти до конца, свернуть на перекрестке, а потом - еще раз, в переулок, “срезав угол”. Узкий тротуар был усыпан каштанами в полураскрывшихся зеленых "ежиках" и уже обнаженными, лакированными, приятными на ощупь, неизвестно на что пригодными, но от этого не менее желанными. Виктор, не мешкая, набил ими оба кармана, попытался задействовать также бабушкину сумочку, получил неожиданный отказ и хотел обидеться, но раздумал.
Занятый каштанами Виктор не сразу сообразил, что они каким-то образом очутились на незнакомой улице близ входа в довольно странное здание. Вместо нормальной крыши его увенчивали короткие башенки с пузатыми луковичными навершиями. Виктору доводилось видеть что-то подобное, но издали, и мама сказала ему, что это такой особенный дом, где старушки молятся богу. "А что это?" - спросил тогда заинтересованный Виктор, и услышал нечто удивительное: старушки кланяются картинкам и бормочут всякую чепуху, надеясь на чудеса, которые избавят их от болезней и сделают жизнь счастливой и радостной. Вдаваться в подробности мама не пожелала, и Виктор решил соединить новое сведение с имеющимся знанием о "сумасшедших", которые все делают не так, как нормальные люди, а совсем наоборот: надевают штаны через голову, плюются из окон и могут искусать.
Зачем это баба Лиза привела его к дому, где сумасшедшие старушки? Виктор не припоминал за собой такой вины, чтобы возникла надобность пугать его столь экзотическим способом. А вдруг самой бабе Лизе понадобилось здесь что-нибудь? Непонятно это, и даже страшновато.
- Заглянем? - как-то неуверенно и чуть ли не просительно предложила ба-бушка Лиза. - На одну минутку.
Виктор, не на шутку опасаясь плюющихся старух, мужественно согласился. Они прошли сквозь большие затейливо украшенные двери, и тут бабушка удивила Виктора еще раз, сдернув с его головы беретик.
- Здесь так положено, - прошептала она ему в самое ухо. - Веди себя тихо, разговаривай шепотом, а лучше - вообще молчи.
Изнутри здание оказалось намного большим, чем представлялось Виктору. И очень здесь было необычно.
Собственно, здание было одной-единственной комнатой, громадной, полу-темной и без привычного потолка. Его роль выполняли пустые изнутри башен-ки, сквозь узкие оконца которых плоские пыльно-золотистые солнечные лезвия, упираясь в стены, вырезали из смутного полумрака большие безыскусно написанные картины с бородатыми старцами. Картины располагались слишком высоко, детали не разглядеть, но похожие изображения сплошь покрывали стены и даже колонны, подпирающие свод. Были во множестве золоченые витые подставки для свечей, какие-то резные рамки, орнаменты и кисточки, чудовищная люстра на цепях, но вся эта роскошь, сосредоточенная в странном доме, все это отгородившееся от светлого и открытого мира великолепие было ветхим, тусклым, облупленным, пропитанным тяжелым сладковатым ароматом, поначалу приятным, но быстро утомляющим.
Людей внутри находилось немного, они большей частью тихо толпились в дальнем конце помещения, где свечных огоньков и зеленеющего золота было погуще; одни просто стояли, понурившись, другие кивали, обмахивались со-бранной в щепоть ладонью. В приглушенный ропот примешивался неразборчиво-гнусавый распев чернобородого дядьки в сказочно богатом халате до пят и не менее удивительной высокой шапке. Дядька размахивал чем-то блестящим и увещевал расположившихся перед ним полукругом старух (но, не одних только старух, - отметил Виктор, - попадались среди присутствующих и люди совсем даже нестарые). "Успокаивает, - догадался Виктор, - просит, чтобы вели себя хорошо. Так это и есть сумасшедший дом? Не так уж тут и страшно. Хотя, с другой стороны, кто знает, что на уме у этих..."
- Баб, пойдем отсюда. - Он потянул бабушку Лизу за рукав. От приторного аромата его поташнивало, и вообще было ему здесь неспокойно и нехорошо.
Солнечные клинки истончились до игл и пропали; в красноватом полумраке медленно опускались потемневшие своды, угрожая придавить к каменным плитам пола; сдвигались стены, подземный глуховатый гул голосов нарастал, трепетали язычки свечей и становилось невыносимо душно.
- Пойдем отсюда, бабуня, ну же... - повторял Виктор, оглядываясь на вход-ные двери, но те были затворены, и лишь в легкой витой решетке наддверного полукружья сквозило еще синее серебро ранних октябрьских сумерек.
Только отдалившись от сумрачного здания на половину квартала, Виктор вздохнул облегченно. Вот так приключение...
- Ну, и чего ты испугался? - Бабушка Лиза остановила его и стала поправ-лять шарфик. - Что ты, глупенький? Это же храм божий.
- А что это такое? - спросил Виктор, ворочая головой, чтобы колючее кашне не натирало шею. - Почему они все не больнице? Зачем темно? А золото настоящее? - Он повторил про себя: храм, хр-рам, хр-рам тарарам! Слово звучное, но не звонкое. Шершавое, как обломок кирпича.
- Дом, где люди с богом говорят. Сам ведь видел.
- Это который в золотом халате? - Виктор недоверчиво скривился. Совсем уж младенцем грудным считает его бабушка, даже обидно. Как будто Виктор не знает, что есть слова-мостики, ничего определенное не обозначающие, и в их числе "бог" - просто несколько звуков, не имеющих зрительного образа, пустота.
- Бог - это все, что вокруг, - бабушка произнесла это так, словно хотела, чтобы Виктор накрепко усвоил сказанное; точно тем же специальным голосом она учила его счету и заставляла запоминать все двенадцать месяцев года, - и все, что в тебе. Бог все создал и за всем присматривает. И за тобой, и за мною, и за жучками, и за каждой травинкой. Он все на свете знает и понимает. А еще он един в трех... - тут она помедлила, подбирая понятные слова, - как бы тебе сказать... Подрастешь немного, я тебе растолкую как сумею.
А Виктор, понимая, что бабушка сказала все это совершенно серьезно, не знал, что и думать. Неужели она успела заразиться там ? Это было бы уже по-настоящему страшно, и в последней надежде на то, что сам что-то недопонял, он сказал:
- Я знаю, это Никита Сергеевич Хрущев, да? Он самый главный, мне папа говорил.
Отвернувшись и прикрыв лицо ладонью, бабушка Лиза тихо смеялась. - Ну, разумник ты этакий... Надо же такое придумать.
- А папа говорил, что он самый главный, - осмелев сказал Виктор. - А что, неправда?
- Правда, правда. Все так, родненький. Это я, старая дура... Рано тебе... - Что именно ему рано, она не досказала; мягкая улыбка еще круглила ее щеки, но смотрела она не на внука, а вдоль улицы, будто где-то там, в отдалении находилось нечто, видимое только ей и больше никому. Виктор тоже посмотрел туда, но ничего необычайного не обнаружил, и решил, что дело или в его недостаточном росте, или же с бабушкой действительно происходит что-то нехорошее. Понятно также, что Никита Сергеевич и бог - разные люди.
“ Боже сохрани. Боже мой. Бог с ним" - Виктор слышит это каждый день. Он полагал, что это просто так говорится, чтобы складно слово к слову приста-вить. И вот, пожалуйста, - для бога огромные дома строят, и бабушка утверждает, что этот самый бог будто бы все на свете создал. Поверить в это, означает разрушить все, на что Виктор опирается в своих рассуждениях, и заменить... чем же? И для чего?
День уходил. Закатный огонь соскользнул с волнистых оконных стекол, поднимаясь; горело еще нестерпимым пламенем какое-то чердачное окошечко, но дома' ослепли, чтобы скоро осветиться, но уже изнутри, скучным электричеством и еще более сгустить комковатые сумерки большого города.
Вершина могучего каштана, под которым стояли Виктор и бабушка Лиза, только что погасла, и густейшая крона сразу же проредилась и обильно и некрасиво облилась ржавчиной. Снялся с нижней ветки большой дырявый лист, растопырил свою увечную пятерню, крутнул ею в воздухе, но ни за что не схватившись, улегся с картонным стуком на тротуар, а вдогонку ему с самой вершины шумно сорвался перезрелый колючий "ежик", шлепнулся, подскочил, лопнул посередине и выкатил к ногам Виктора влажно блеснувший плод.
Виктор осторожно прикоснулся к пуговице на сером мешковатом бабушкином пальто.
- Ба, идем домой, а?
Бабушка Лиза, очнувшись, непонимающе взглянула на него, потом усмех-нулась, как всегда, грустно.
- А мы что делаем, Витюша? Мы ведь домой-то и идем. Вон за тем углом наша улица. Дом с номером три дробь одиннадцать, не забыл?
Они продолжили путь в молчании. Уже на родной улице Водопьянова, возле книжного киоска Виктор замедлил шаг. В любой другой раз он, скорее всего, не заметил бы льва, но в тот день, вследствие пережитого, внимание его было обострено. Он неосознанно искал новую точку опоры... или подпорку для своего пошатнувшегося мироздания, и ею могло стать все, что угодно, даже простой крепко вбитый в доску гвоздь или округлый, теплеющий в ладони камень. Или хорошая книга.
К самому нижнему боковому стеклу тесного киоска приникла эта книга, а на ее обложке нарисован был лев с огненно-рыжей гривой, и рядом с ним - па-рень в набедренной повязке с копьем в руке. Но парень не собирался сражаться со львом, совсем наоборот, рисунок определенно указывал на то, что они - друзья. Неизвестно почему, но Виктор сразу понял, что книга эта - не сказочка для малышей, в которой можно приятельствовать хоть со Змеем Горынычем, и книга лучше всех, что были у него до сего дня, и без нее он не сдвинется с места, невзирая на все неприятности, которые может повлечь его поступок.
- Баушк!.. - Он настойчиво потянул бабушку Лизу за рукав, и когда та обернулась, молча указал ей на витрину. Он был совершенно уверен, что бабушка сама поймет, какая из множества выставленных ему нужна, и не ошибся.
Они приблизились к киоску; бабушка Лиза нагнулась и, бдизоруко щурясь, прочитала: - "Пе-щер-ный лев". Сильно хочешь ее?
Виктор кивнул.
- Сильно-сильно? Ну, что с тобой делать...
"Тридцать пять копеек, - объявили сверху из скворечного окошечка недо-вольным женским голосом. - Берете, что-ли? Закрываюсь уже".
Вздохнув, раскрылась черная сумочка со смешным именем "Ридикюль", и явлен был бледному свету первых уличных фонарей заветный кошелек - окантованный железными скобками лягушачий рот, вожделенно заглатывавший все подряд, даже стертую до полной неразборчивости кисло пахнущую медную мелочь, но так не любивший расставаться с проглоченным. На сей раз ему не повезло, и он вынужден был немного отощать в пользу книги, перешедшей в руки Виктора, и оказавшейся или последней, или даже изначально единственной, потому как именно ту, призывно прижимавшуюся к замызганному стеклу, он и получил.
Всю оставшуюся дорогу Виктор нес ее сам, не доверяя бабушке. Ну, не то, чтобы совсем не доверяя... Как же он мог не верить ей? Но… что же теперь?.. Как все было понятно и прозрачно до сегодняшнего дня… Если бы не этот ее бог...
Виктора обеспокоил новый феномен, вернее, его предполагаемые свойства. Простое слово (краткий звук удара в тугой мяч, падение полновесной капли в пустой цинковый таз) обернулось именем немыслимого всемогущества. Следует ли понимать это так, что родители сперва создали кого-то, на все руки мастера, умника и силача, препоручили ему заботы по дальнейшему созиданию и надзору, а сами занялись делами более для себя интересными? Это могло кое-что объяснить. Было теперь на кого свалить вину за изначальные просчеты и неудовлетворительные результаты. С другой же стороны, все еще больше запутывалось.
Когда Виктор попросил маму завязать ему ботиночные шнурки красивыми бантиками, отец сказал, что нужно учиться все делать самому. Дословно: "Хочешь сделать что-то как положено, - делай сам, ни на кого не надейся." А тут еще сбоку подплыла из какой-то книжки задержавшаяся пословица "На бога надейся, но сам не плошай." Если сложить все это, получится совсем скверно. На родителей могли пасть такие тяжкие подозрения, что лучше бы Виктору снова стать малышом несмышлены, только чтоб не думать обо всем этом. Все же он решил когда-нибудь прямо спросить отца, что за игры они с мамой ведут, и не пора ли растолковать кое-что и сыну родному. Да, обязательно спрошу, - постановил Виктор, - но позже, когда ни у кого не будет оснований обозвать его маленьким дурачком.
Несмотря ни на что, Виктор был доволен сегодняшним днем, таким насы-щенным необыкновенностями и непохожим на слишком ровные предыдущие дни. Приключение есть приключение; даже в кино можно ходить ежедневно, но туда, где он только что побывал, вход, наверное, доступен не всякому. Из сверстников в "хр-раме", конечно, не бывал никто, и Виктор имеет полное право похвастаться перед приятелями своим подвигом, приукрасив его в разумных пределах.
"После ужина зайду к Леньке, - сказал себе Виктор, - ...и Олежку тоже надо по-звать". Опередив бабушку Лизу, он взбежал на площадку второго этажа, где за левой дверью, в комнате, выходящей обоими окнами во двор, обитал его во-время вспомнившийся дружок.
Добравшись до площадки, бабушка Лиза остановилась, взялась за перила и, от-кинувшись слегка назад, сделала несколько глубоких вдохов.
- Сейчас, Витюша, сейчас, погоди минутку, дай дух перевести. - А потом неожиданно попросила: - Ты не говори никому, куда мы с тобой заходили, лад-но?
- Ладно, - сказал Виктор удивленно, хоть ничего ладного в том не нашел. Если его спросят родители, соврать он не сможет. Или сможет? И что то-гда? Получается, что он - или врунишка, или ябеда. Одно другого стоит... Единственное утешение в том, что отныне он обладатель настоящей тайны.
А вообще-то с бабушкой Лизой и ее дедом Василием была до сих пор большая неясность. Кто они, - особое порождение родителей Виктора, или же сами - творцы на пенсии? Сотворили Виктору отца и тем свое предназначе-ние выполнили? А дедушка Гнат с бабушкой... - такое у нее имя, что никак не вспоминается, - родители мамы?.. Виктор никогда не видел их и не увидит потому, что они "умерли очень давно". Когда-то были, а теперь их нет. Кто ж это так распорядился? По какому праву? Почему мама не сделала так, чтобы они жили? Нет, нет, одной бабушки Лизы Виктору достаточно, даже предположить нелепо, будто он смог бы предпочесть какую-нибудь другую бабушку, тут дело не в том… Возможно, чтобы две бабушки не ссорились из-за прав на внука?.. Неужели нельзя было как-нибудь иначе устроить?... И с дедушками тоже. А они умерли.
Умерли. Как мухи между оконными стеклами? Поджали ручки-ножки, за-мерли, засохли навсегда? И зачем она вообще, смерть? Наказывать ею бес-смысленно, поскольку провинившегося таким путем не исправить. Как нагляд-ный урок другим? Смотри, мол, и с тобой тоже расправятся, - так, что ли? Но это нечестно и несправедливо. И, главное, непонятно.
Вопросы, вопросы... И так мало исчерпывающих ответов.
ID:
979873
ТИП: Проза
СТИЛЬОВІ ЖАНРИ: Ліричний
ВИД ТВОРУ: Вірш
ТЕМАТИКА: Філософська лірика
дата надходження: 11.04.2023 11:36:25
© дата внесення змiн: 11.04.2023 17:10:19
автор: Алексей Мелешев
Вкажіть причину вашої скарги
|
