Этот вечер был совсем не похож на прежние, бесчисленные, что я провел здесь, и ставшие едва ли не главным слагаемым моего бытия. На диване этом я сидел только когда Жора, раздобыв новый диск, включал свой драгоценный проигрыватель (самую, пожалуй, дорогостоящую вещь в доме), усаживал меня в том единственном места, где наилучшим был стереоэффект, сам примащивался сбоку и, взмахнув пультом, как волшебной палочкой, призывал в дом колдовство − гитару и ситар "Орегона" или неспешное течение северных рек виолончели Дарлинга. Открывать рты во время священнодействия строжайше воспрещалось, а несвоевременный телефонный трезвон мгновенно вызывал злобный матерный шепот музыкального медиума. Заполнялась пепельница, и вершинные окурки, остывая, беззвучно скатывались к ее ли-тому медному подножию... Впрочем, музыкой мы наслаждались не так уж часто; обыкновенным было мое место в кресле парном с родионовым, которое, принимая гостей, занимал Георгий. Временно изгнанный Родион с обиженным видом устраивался в промежутке между книжным шкафом и диваном. Мы разговаривали (говорил больше Георгий, я − слушал); Родион спал, дергая стоптанными лапами, повизгивая, и время от времени громко портил воздух. Тогда Георгий, отмахиваясь ладонью от настигающего облака, спешил отворить пошире форточку и спрашивал, разумеется, риторически: "И чем же это, голубчик, я вас давеча накормил, позвольте полюбопытствовать?" Я же, получив законный повод, быстренько хватал сигару, как верное средство химзащиты...
− Ты как, не одичал в потемках? − бодро поинтересовался Георгий, появляясь в комнате и, пошарив локтем по стене, включил бра − матовый старомодный рожок, мимо которого чешуйкой перхоти пролетела, ныряя, нахальная моль. Заоконный мир отодвинулся, и получил объем и цвет мир комнаты.
Георгий, экипированный для проведения кулинарных операций, в веселом фартучке и белой косынке (в похвальном стремлении уберечь содержимое кастрюли от редеющей шевелюры не учитывалась отчего-то борода), держащий на весу руки с измазанными кетчупом пальцами, выглядел если не хирургом, то по меньшей мере прозектором. Всегда у него так: приготовление запланированного яства производилось согласно книжным инструкциям, в строгом порядке и соответствии, с соблюдением технологических тонкостей, но исключительно до тех пор, пока не начинало нетерпеливо визжать и скрипеть в брюхе. Технология отправлялась к чертям, все компоненты сваливались в одну емкость, ставилось на самую пламенную конфорку, энергично помешивалось под заклинания:"Скорее варись, да в брюхо вались" и "Вкусно войти, мягко выйти", и распределялось затем по тарелкам и блюдцам по принципу: "Ты будешь у нас первым блюдом, а тебя... гм, назначаю вторым." Сейчас на кухне так отчаянно скворчало, что не было ни малейших сомнений в наступившей фазе максимального ускорения.
- А все-таки, Евгений, ты свинтус, − заявил Георгий, присел на подлокотник кресла и облизал пальцы. − Да-с, с прискорбием должен вам заметить. Я полчаса распинался, речугу, достойную сенатской комиссии толканул, а ты? Погружен в собственную персону, как профессиональный каталептик. Ладно бы − в океан мудрых мыслей, я бы простил.
- Ну, не гигант духа, − согласился я сквозь полусон. – Ты это хотел услышать?
- Нет, − буркнул он хмуро, − от здоровенного немоло-дого мужика в твоем положении был бы рад услышать что-нибудь конструк¬тивное. К примеру, план действий на ближайшие дни.
− Моих действий? − Впору было расхохотаться. Сейчас кинусь расписывать план "Как я проведу зимние каникулы". − Дуэль на револьверах в салуне и бегство на индейские территории. Но если найдешь еще десять доброхотов, я согласен и на суд Линча. А то у нас вдвоем кворум не складывается.
Георгий с досадой покрутил косматой головой.
− Это называется: слышал звон. Я говорил не о способе, а о нравственном обосновании, об исконном праве на возмездие. Лицом к лицу − много чести для мрази и самоубийственно для нас. В мире, комфортном для вора и ростовщика, и смертельно опасном для всех, кто способен на любовь и бескорыстную преданность... Кем надо быть, чтобы получить свое и не сдохнуть на радость врагам?
− Хочешь сказать, что не следует донкихотствовать − сказал я. − Это понятно, только... Зачем тебе все это? И что значит "для нас"? Ты вроде как в индейцев и ковбоев собрался поиграть на старости лет. Ты в мое дело не встревай, я сам с ним разберусь. И сам придумаю, как. Завтра же и придумаю.
− Я в деле, − заявил он тоном, не терпящим возражений и протестов. − Таймер включен, колесики вертятся, общие положения и наметки уже имеются. И, будь уверен, никакого благородства и донкихотства не допущу.
− Мальчишка ты, − только и нашелся сказать я. А еще поучает...
Георгий вздохнул.
− А я, пожалуй, сменял бы все мне судьбой оставленные на полгода полноценного безбашенного мальчишества. Когда не подозреваешь еще, какое вокруг дерьмо. Со всех сторон в пространстве и во времени... Когда не вызывает сомнений справедливость констант и закономерностей мира. Когда уверен, что, набив морду подлецу, помогаешь этому в целом хорошему миру стать чуточку лучше.
− Я по сей день так думаю, − признался я.− Правда, морды бить не доводилось, о чем не сожалею нисколько. А то, что мне осталось, − надеюсь не очень много, − отдал бы совсем задешево. За пару недель, дней даже где-нибудь в конце позапрошлого века.
- Почему? − оживился Георгий. − Ты раньше ничего такого не говорил. Или только что в башку стукнуло?
- Нет, давно об этом размышляю. Разве не говорил? -- Странно. Неужели я ни разу не упоминал о своих воображаемых скитаниях? Но с кем я еще мог откровенничать кроме Елены? Когда мы еще только познакомились... На выставке художников девятнадцатого века из запасников Музея, в последний день этой выставки, в декабре немыслимо отдалившегося года, у небольшого темного этюда художника со странной фамилией Ге, незаконченного лесного пейзажа, в котором меня поразил один талантливо непрописанный фрагмент: в сгустившейся зеленовато-коричневой тени в левом нижнем углу, под мягко обозначенным сплетением веток и трав я увидел врата в заполненную девственной жизнью Бесконечность.
Я оказался последним посетителем, через полчаса музей закрывался, в залах не было уже никого, даже старушек-смотрительниц в кружевных воротничках − совсем никого; скрип половиц под истоптанными малиновыми дорожками, чернильная темень за морозными перьями на окнах, неяркий желтоватый свет, отрешенные и одинокие (каждое по-своему), полотна в тусклых рамах, настороженные тени в складках штор и две нескончаемые сквозные анфилады, уходящие в обе от меня стороны, уменьшающиеся по мере удаления, словно в обращенных друг к другу зеркалах купейного вагона (глухие подпольные лязги сцепки, нестройный перезвон сомкнувшихся в углу столика стаканов и бутылок, и в окошке − беззвучное чередование на миг замирающих ландшафтов); сходящиеся в точку слабо освещенные проемы в залы, которых, собственно, увидеть нельзя, − одни лишь распахнутые высокие двери, и другие двери за ними, и так без конца. Пора было уходить, чтобы не остаться здесь навечно; стук моих торопливых шагов раскатывался бильярдными шарами, стонали старые доски под ветхим сукном, мелькали не узнанные мною полотна и собиралась, коричневела мягкая тьма в углах лепных потолков, выгибая их сводами; меркло освещение, наливались тлеющей краснотой волоски умирающих ламп.
Э, да я ошибся. Внизу в гардеробе я познакомился с Еленой. Она обронила перчатки и, не заметив этого, направилась к выходу.
Позже, когда я провожал ее... Да, тогда и поделился с кем-то впервые своим девятнадцатым веком. Несомненно, ни один мужчина доселе не знакомился с ней подобной исповедью. А она мне тогда показалась такой... Темное золото волос, античная линия шеи... Черт, но я не могу вспомнить!..
− Не помню, когда это у меня началось. Был у меня альбом рисунков старых русских мастеров − жанр, натюрморт, городской пейзаж. Церковки, трактиры, улицы, экипажи, вещицы разные. Особенно меня привлекали предметы − то, что называют материальной культурой: подсвечники, чернильницы, посуда, одежда, мебель. Латунь с прозеленью, скрипучая, с особым запахом кожа, мебельные ножки, выточенные на токарном станке с педальным приводом, столярный клей, настоящее честное дерево под масляным лаком, шагреневые золоченые корешки книг, наивно-тщательные гравюры, шершавая бумага. Литое толстое стекло, кофейные мельницы с бронзовыми шестеренками, живая печь в каждом доме... Всякие механические хитрости: машинки для набивки папирос, обувные утюжки... Лекарства в склянках с притертыми пробками − ипекакуана, нюхательные соли, Flores tiliae и восковой комочек опия на случай зубной боли или бессонницы... Нет, Жора, трудно объяснить. Что-то теплое и доброе...
Георгий молчал, прищурившись. Как рассказать ему, чтобы услышал твердый звук железной шины катящего по мостовой экипажа, почувствовал вкус настоящего воздуха? И интересно ли ему это? Ведь он − литератор, и наверное обладает собственным искушенным видением любой эпохи. А я... Кое-что видел, остальное домыслил, сам поверил в при-думанное и накрепко с этим сжился. Вместо того чтобы, как все нормальные люди, стремиться в будущее, нахожу убежи-ще в нарисованной вселенной последней четверти XIX века.
− А почему именно девяностые девятнадцатого? − спросил наконец Георгий, − а не сороковые, скажем, восемнадцатого?
В самом деле, почему?..
− Ну... слишком мало знаю о той эпохе, да и нравы тогда были еще довольно дикие. Четвертование на площадях, крепостничество. И потом, я старую технику очень люблю − пароходы с колесами, шипучие фонографы с жестяной трубой. Паровозы, котлы всякие с ровными рядами круглоголовых заклепок. Все оно простое, открытое какое-то, без обмана и подвоха. А в теперешних микросхемах происходят непонятные нормальному человеку процессы, неживая жизнь со своими болезнями и электрическими вирусами...
− Колбаса из сортирной бумаги, водка из осиновых опилок, − негромко подсказал Георгий, − зеленый горошек, скрещенный с клопом посредством генной инженерии. Грибочки со стронцием...
− Да, и это тоже, − согласился я. − Такой уж я простак, можешь посмеяться от души.
- Нет. Нет, Женя... − Он пересел ко мне на диван, пристроился в свободном углу, запахнул неожиданно стариковским движением свою пижаму. Поерзал, скрипя пружинами. − Я, видишь ли, сам бывалый пилигрим, и, быть может, лучше тебя самого знаю, что ты там для себя пытаешься найти. Н-да... Но ведь и там тоже грязь, боль и несправедливость, жизнь и смерть без пользы и смысла, точ-но как и сегодня. А все же одно отличие − громадное − было: не казалось тогда глупым и смешным − надеяться. Понимаешь? Каждый последующий год был хоть на ноготь, да лучше предыдущего. Новые чудодейственные лекарства, полезные изобретения, свежие и как будто перспективные, социальные идеи. Что ни происходило, все к лучшему. Даже большие войны казались в свете прогресса невозможными. А на что надеяться неглупому информированному человеку сегодня? Потому-то и тянет людей то марки старые перебирать с замиранием сердца, то в солдатики играть, в кавалерийские атаки на письменном столе. Ты что, думал, самый хитрый?
- А ты? − спросил я, не зная, сердиться на него за сравнение с филателистом, или не стоит. − Пускай я, как страус, прячусь, а тебе это зачем?
- А я там работаю, − ответил он совершенно серьезно. − Пытаюсь отыскать те поворотные пункты истории, пройдя которые у человечества уже не было возможности вернуться к истокам и попробовать заново. Я определил главные узлы и стал спускаться в колодец времени все глубже и глубже, насколько в принципе возможно проникнуть мыслью. И, похоже, добрался до первопричин. Последний удар киркой и − вот он, живительный источник, изначалие, сверкающая белизна бумажного листа. Бери перо и пиши грядущую жизнь на миллион лет. Чистота помыслов и устремлений... Древо познания еще молодо, и Змею совестно искушать великовозрастных младенцев зеленой кислятиной, да и откуда ему знать, что намеченные жертвы коварного совращения уже носят в себе полный набор вирусов и бактерий, начиная с ВИЧ, а вдобавок − все вообразимые комбинации уродливых генов. Следовательно, надеяться на гармонию не стоило с самого начала.
− Что же дальше? − спросил я для того лишь, чтобы не молчать.
− Граммов по пятьдесят еще. Оптимальная доза. − Георгий поднялся и направился было к любимому столику за бутылкой, еще наполовину полной, но тут в воздухе недвусмысленно потянуло горелым, и он с ругательствами ринулся на кухню.
Хорошо, что Жора не добрался до коньяка, подумал я с мелочным эгоизмом. И чего это он решил, что алкоголь пойдет мне на пользу? И еще вопрос: что полезней − замереть в своей скорлупе, одеревенеть, погрузиться в бессрочную летаргию или, применяя методы аутотренинга, заставить себя иначе относиться к внешнему миру, находить в нем опоры, а, вернее, подпорки для своего будущего, стараться быть спокойным, расслабленным, понимающим и прощающим.
Но не получится войти в Завтра благодушным и согласным со всем, что было и будет. А, может, и вторую щеку подставить? Это так, что ли: купить щенка, вырастить, отдать ему свою любовь и часть души, принять его любовь и привязанность, а потом положить его под колесо того самого "Лексуса"? Или самому лечь под машину, но так, чтобы не до смерти задавило, потому как не имею права распоряжаться своей жизнью, Господом дарованной. Я − раб его, зверек для досужих забав, и понимать свое истинное предназначение мне ни к чему в свете положения " Пути Его неисповедимы". Надо будет спросить у Жоры, что было в головах людей, придумавших такого Бога.
Георгий за стеной энергично грохнул какой-то металлической посудиной, заорал надрывно вредный кран горячей воды, но был решительно обруган и завернут. Акустический фон обычного нашего вечера... Эхо навсегда умолкшего. Предметы, утратившие свой смысл частью или полностью, как мисочка Ронни, как этот "питейный" столик, которого я не любил: не выношу шаткость и хлипкость предме-тов, бездушных железок и деревяшек, являющих свой дурной норов в самые неподходящие моменты. А жорин "пантелей", (так звал его хозяин, как бы признавая некоторую его одушевленность), и сам был перманентно нетрезв, вихляясь иногда без причины на тонких бесовских ножках и сбивая неспешный и спокойный ритм вечера. В прежние времена Родион частенько задевал его своей обширной мослатой кормой, дружно валились бутылки и хозяин дома реагировал немедленным и яростным потоком красноречия: "Ты, Бронетемкин Поносец ...... какого .... галсами ходишь?! Вали в свой закут, парнокопытное!" Пропитанные алкоголем бумажные салфетки отправлялись в проволочную корзину, откуда, подсыхая, они ароматизировали атмосферу. "Вот букет, присущий настоящему мужскому жилищу, − утверждал Георгий. − Табак, спирт и немного псины." Я осторожно потянул носом: все было на месте, даже запах Родиона.
Так и минули размеренно и равнодушно эти шесть лет. Так с липкой медлительностью подвального слизня и приполз в свои сорок пять, без потрясений и невосполнимых утрат. Родителей я никогда не видел, и тосковать о тех, кого как бы и не было, не получалось, а единственная моя тетка Валя прожила все же свои восемь десятков и отошла легко, во сне, никого собою не обре-меняя. Была горечь и пустота, но с ними я справился, правда, своеобразно: женился на красавице Елене, неизвестно что во мне нашедшей. Совершенно точно знаю, что нет во мне ни привлекательности, ни обаяния, даже пристойного дохода не имею.
Не случалось за эти сорок пять лет катастроф, как не бывало и триумфов. И вспомнить-то со вкусом нечего. Где-то в безоконных комнатках и кладовочках-склепах памяти хранятся еще разрозненные впечатления детства − потерявшие ясность акварельки и осыпавшийся карандашный графит; события позднейшие, хотя и более отчетливы, но перелистывать их − занятие также не слишком увлекательное: все больше − робкие опыты в меру пытливого юношеского ума, мизерные победы (намалевать, к примеру, на классной доске скабрезный шарж на "химичку" и остаться непойманным, или поступить без блата и с первой попытки на отделение графики); первый "настоящий" поцелуй и ошеломляющее открытие зубной вони из прелестного рта; горячки и спазмы на пути к воображаемому положению Настоящего Художника, скоро излеченные и равнодушно забытые. Необременительная суета, мелькание страничек, modus vivendi хомячка − активный, безрезультатный, но и безвредный. Попытки найти равновесие хоть в чем-нибудь и иллюзия его обретения... Удавшиеся, как будто, потуги обмануть Судьбу − не дразнить ее, не напоминать о себе, затаиться, притихнуть. И верно, ничего особо неприятного со мной не случалось, я и в больнице лежал лишь однажды. Я, как все, падал с деревьев и велосипедов, травился вокзальными беляшами, шлялся по ночным улицам с самодельным кастетом в кармане, и все было нипочем в отличие от сверстников, которые и руки себе ломали, и на зоне чалились, и спивались, и просто умирали, кто как. У Игоря после армии язва, Рябчука и вовсе оттуда в цинке привезли, а я со своим ничуть меня не стесняющим затемнением в левом полушарии, был державе с военной точки зрения не интересен, и странно, казалось бы, не испытывал от того ни малейшего душевного неудобства.
Но что, если старухи-мойры − плотоядные оскалы обтянутых потрескавшимся пергаментом черепов и вожделенное пощелкиванье ножниц близ дрожащей паутинки моей судьбы − подготовили мне нечто особенное (в ходу сейчас сухо-скользкое понятие − эксклюзив), и сегодня открытие большой программы, специального циркового представления для знатоков и ценителей жанра? (В зале желтеет и гаснет свет, оркестр прекратил наконец пиликать вразнобой и смолк в ожидании; застыл, воздев руки, тонконогий дирижер, и в плюшевом безмолвии предвкушения осторожное покашливание и шуршание станиоля шоколадок).
Еще вчера, каких-нибудь двадцать часов назад я, конечно, безмерно удивившись и ужаснувшись, стал бы вилять и юлить, искать приемлемый выход, каяться, выпрашивать прощение у неведомых высших сил, уверяя, что если и грешил, то сугубо по недомыслию и, раз виновен, то бейте, но одного меня и не до смерти. Ничего, как-нибудь потихоньку оклемаюась, учту на будущее...
А ведь знал, знал, что это произойдет − неизвестно, когда и как, но неотвратимо как сама смерть. Вот только что шагал без забот по протоптанной неухабистой дороге... Глядел, отстраненно улыбаясь, по сторонам и... в какой-то миг мир опрокинулся. Вместо шоссе − туннель, слепая кишка, сужающиеся рыхлые стенки с невидимыми, но ясно читаемыми остроугольными вороньими словами: "В Никуда" и "В Ничто" под указующим когтистым перстом − туда, вперед. И вместо меня − нечто пресмыкающееся, подтягивая колени к животу, складываясь вялой гусеницей, конвульсивно продвигается к неясному бледному пятнышку, − то может быть и пресловутым светом в конце пути, и фосфорической эманацией тления, приглашением к распаду, к забытью. И я ползу, зажимая ладонью зияющую дыру в своем теле. Потому что боль не может и не должна просто вытечь, нет. Она − последнее, чем владею, тонкая пуповина к прошлому, единственная связь с бытием. Да мне все едино не избавиться от нее до времени... Она не излилась бы из меня ни стой я на коленях (перед кем бы то ни было), ни даже на четвереньках, униженно моля об избавлении... Заполняющая меня мгла − вне всех вещественных законов Универсума.
Мне было пятнадцать, когда чудовищный фурункул на правой стопе, измотавший меня неделей ноющих и стреляющих болей, наконец, созрел, и участковый хирург Вайсблат, жилистый и курчаво-рыжий, с топорными прибаутками чистил и скоблил со-чащийся влажным огнем кратер в моей плоти особой блестящей ложечкой с бритвенными краями. Может быть; только таким, инструментом, но размером с ковш, удастся вычерпать из меня ЭТО... До самого дна, оставив лишь оболочку, неподатливый панцирь хищной и бездушной мантикоры.
Что-то я все же получил взамен: свободу.
− Я получил свободу, − я произнес это вслух, поражаясь но-визне ощущений. Это оказалось настолько необычайно, что Боль стала медленно, но неуклонно оседать грязными хлопьями, чтобы, слежав¬шись, превратиться раньше или позже в вечный камень.
Я рассмеялся, расплескав остатки коньяка. Что мне теперь мешает послать на ..... этих старых шлюх, вершительниц судеб? Отличная идея! Поднимусь сейчас на чердак, и − на дворовой асфальт, ласточкой... Плюну Атропе в морщинистую рожу. Пусть не герой, но и не клоун, вашу мать. Любителей зрелищ приглашают в кассу для возврата денег за билеты.
Нет, так, слишком театрально и глупо. Во-первых, есть у меня по меньшей мере один должник.
- Жора! − позвал я. − А Костя наверняка придет?
- Костя у нас человек служивый, − откликнулся из кухни Георгий, − не охломон какой-нибудь.
ID:
982383
ТИП: Проза
СТИЛЬОВІ ЖАНРИ: Оповідний
ВИД ТВОРУ: Ода
ТЕМАТИКА: Філософська лірика
дата надходження: 06.05.2023 22:33:01
© дата внесення змiн: 06.05.2023 22:33:01
автор: Алексей Мелешев
Вкажіть причину вашої скарги
|
