Была бы любовь. Остальное быстро найдётся:
И стрелы в сердце (банальщина – обожаю),
И тот, кому наплевать, и кому неймётся,
И третий, в угол загнанный за Можаем.
И прочее – вечное – пряники-плети-вожжи.
Весомое «до утра», и наигранное «навеки».
И вся чехарда эта чем бессмысленней, тем дороже.
Шекспир нас не выдумал, он нас выдал, мой Р. Монтекки.
Конечно, приврал, как и всякий большой художник.
И крови больше, чем было на самом деле.
И старше мы были, а страсти много моложе,
И как хотели вертели нами – как мы хотели.
Теперь легко рассуждать: мол, какое средневековье.
А нам ведь жить бы ещё и жить, не считая ночи.
А так – отскулила сквозь зубы своё по-вдовьи,
И что там дальше… кавычки да многоточья…
…Я истекала кровью, вырифмованной, чёрной,
Рывками, мелко, не зная точки, где боль смертельна.
А мне в глаза смотрел из будущего Печорин –
В их стали стылой неистово выла Бэла.
Никто зеркал не завешивал, лоб не крестил сторожко,
На стенах – в пику огню – ни единой тени.
И била дрожь от выданной подорожной –
Петли нашейной, туже стократ нательным…
…Они делили меня, и рвали на сотни строчек,
Они устали и наконец разбежались с миром.
Из всех Джульетт известных я выдалась самой прочной:
На жизнь – пародией некой, на смерть – сатирой…
А Вы невнятное что-то, немыслимое твердите –
В зазоре между «Сдайся же!» и «Сдалась ты…».
А я цветы дарила жёлтые Маргарите,
Чтоб не узнал меня первым и снова не выдал Мастер.
И я привыкла жить размеренно и размыто.
И я себя почти убедила, что это – правда.
Я круглый год, как енот, полощу в корыте
Свои пороки, зароки, заповеди и уставы.
И сердце моё стало маленьким, злым и твёрдым –
О рёбра стёрто ватагой столетий – тех ещё выжиг.
Мне надо быть честной, и я притворяюсь мёртвой:
Единственный шанс – от любви не сдохнуть
или не выжить.
