Каждый день утром еду на работу, вечером - домой. Время примерно одинаковое, маршрут неизменен. Поневоле начинаешь замечать, что в автобусе вместе с тобой каждый день едут одни и те же люди. Так и тянет иной раз поздороваться – однако по глазам видно, что они меня не узнают. И я не здороваюсь.
Некоторым своим постоянным попутчикам я даю имена или прозвища. Одну старушку я окрестил Наиной Киевной – в честь персонажа братьев Стругацких. По виду ей лет сто пятьдесят. Невысокая, скособоченная, в любую погоду в старом грязном теплом плаще, она являла собой существо весьма суровое. Ни улыбки, ни даже намека на улыбку – на ее древнем морщинистом лице всегда лежало выражение самое сумрачное. В общем, совсем безрадостная старушка... Впрочем, у людей сегодня часто нет ни повода для радости, ни даже перспективы ее обретения. Или они просто не видят, не знают, в чем радость?
Как бы там ни было, но старушку я всегда тайком разглядывал: уж очень она напоминала сказочную Бабу Ягу, ту самую Наину Киевну братьев Стругацких. И виделось мне в ее морщинах, скорбной складке губ, хрящеватом носе и глубоко спрятанных в глазницах зрачках что-то колдовское, легендарное, пугающее и манящее одновременно…
Еще была одна особенность у Наины Киевны: она никогда не садилась, даже если были свободные сидения или ей кто-то уступал свое место. Я уже успел составить себе мнение о чрезвычайно развитой гордыне бабки, и эта гордыня, как и мое мнение о ней, доставляли мне некоторое моральное беспокойство. В общем, бабушка мне запомнилась.
Однажды она взобралась в автобус с огромным пакетом, в котором что-то позвякивало. «Видно, везет стеклотару сдавать», - подумал я. Вопреки своему обыкновению, Наина Киевна тяжело опустилась на свободное сидение. Но села она не так, как сел бы я или всякий другой пассажир, а боком, вытянув одну ногу в проход, будто нога не гнулась, и поэтому спина ее покоилась не на спинке сидения, а на стеклянной такой стеночке, которая ограждала пассажира на этом месте от всяких неожиданностей со стороны двери. Это почему-то возмутило кондуктора; и толстая, крашенная хной, с ярко-синими тенями и темно-фиолетовой помадой тетка принялась орать на мою старушку (а голос, голос! – просто битое стекло в центрифуге). При этом ноздри тетки отвратительно раздувались – а были они и без того омерзительны: глубоко вырезанные, просто драконьи, - так что любой, кому это было интересно и непротивно, мог бы посмотреть тетке прямо внутрь ее бугристого носа.
Тут я впервые услыхал и голос Наины: так, голос как голос, ничего особенного. Но речь у Наины Киевны оказалась правильная, грамотная, слова она выговаривала четко и без акцента, как вышколенный диктор. Кондуктору она сообщила, что своим весом вряд ли выдавит толстенное стекло, а сидеть иначе не может: травма... Я посмотрел на старушку другими глазами.
Когда Наина Киевна завозилась, чтобы выйти из автобуса, я подхватил ее пакет и помог ей выбраться на улицу. На остановке она принялась было со мной прощаться, но я предложил ей донести ее груз до места назначения. Она непринужденно и с достоинством согласилась.
И вот мы идем, и между нами завязывается разговор. А Наина-то – старушка непростая... Лет ей вовсе не 150, а всего 74. Выглядит она так плохо после ДТП: несколько лет назад ее на пешеходном переходе сбил автомобиль, и она с тяжелыми травмами попала в реанимацию. Когда вышла из больницы, сама себя не узнала; так же ее теперь не узнают оставшиеся в живых одноклассники. А раньше, в молодости, она танцевала в балете, и до последних лет сохраняла стройность, гибкость и пластику балерины, да и выглядела много моложе своих лет. Если бы не авария... Суд тянулся долго и не в пользу Наины; потом все дело и вовсе затерялось где-то между инстанциями. Год назад Наину Киевну обокрали в магазине, и она осталась без документов. Родом она из Ленинграда (может, ей и блокада Ленинградская досталась?), поэтому восстановление документов тянется долго и пока безрезультатно. Власти ведут себя – да так же, как та кондуктор в автобусе: орут, раздувают омерзительно ноздри и говорят глупости...
Тут старушка спохватилась: мы уже прошли пункт приема стеклотары. Мы вернулись, я поставил тяжелый звякающий пакет у дверей, и мы простились. Я пошел своей дорогой, а за спиной звучал четкий, без акцента голос Наины, которым она втолковывала что-то глухо бубнящему приемщику...
...Да, у людей сегодня часто нет ни повода для радости, ни даже перспективы ее обретения… Или они просто не видят, не знают, в чем радость?
2013 г.
Вы знаете,вопрос напросился, как-бы сказать,"в разрыв".В повествовании шлось о прозе жизни,о буднях,о сдаче стеклотары бабкой и вдруг в чем радость жизни? ):
О том,что у каждого понятие о радости свое- это ясно.
Есть еще и коллективная радость сопричастности к реализации какой-либо идеи,как-то в Японии,довоенной Германии, ну и наше "светлое будущее".
Беда в том ,что радость не долговечна, а иногда по-просту оказывается разочарованием или трагедией в периоде жизни человека.
Отсюда и ответ,что ответа нет из-за отсутствия постоянства.Но может быть я и ошибаюсь...
Максим Тарасівський відповів на коментар $previous_title_comm, 01.01.1970 - 03:00
Мда... а как отделить "прозу жизни" и "будни" от "радость жизни"? П.С. Замечу, что "радость жизни" в повествовании не упоминается и что роль стеклотары - чисто декоративная.
Максим Тарасівський відповів на коментар $previous_title_comm, 01.01.1970 - 03:00
Полагаю, этот вопрос следует адресовать самому себе, и, если на него нет ответа, его следует поискать. Впрочем, каждому свое. Поделюсь некоторыми наблюдениями. Как-то меня попросили написать рецензию на кого-то из послевоенных японцев. Так вот: "Тэцуо Миура принадлежит к поколению японцев, для которого мир «беззвучно перевернулся» в августе 45-го. Для них смысл жизни был в смерти за родину, весёлой, как пикник в лесу: «Жить долго — стыдно. Жизнь мальчика недолговечна, как лепестки вишни, учили нас». Капитуляция отобрала у них шанс умереть. Однако опустошённость вскоре сменилась другим чувством — чутким и радостным вниманием к шансу жить. Наверное, поэтому герои Миура среди нищеты и жестокости послевоенных лет видят столько красоты и радости в мире. Они настроены на красоту самых простых и, возможно, самых главных вещей. Они слышат, как падают снежинки, как далеко в горах шаркают по дороге кеды сестры, спешащей проведать брата в городе, видят в горшке овальной формы с рощицей крохотных дубков свою родину и своё детство..."
