Изменяет ему память –
наверное, с кем-то из первых храбрецов,
(скажем, с Васылем Чумаком,
расстрелянным в восемнадцать)
а может, с каким-нибудь прекрасным двадцатилетним
(из варшавской Праги, как Марек Гласко)
или, избави Боже, с одним из этих проклятых поэтов,
с нечёткой ориентацией
и непонятными душевными порывами
(как Верлен, Рембо и ещё несколько прочих –
их обычно изучают на третьем курсе)
память ему изменяет,
пока он ходит по всем этим кругам ада Данте,
пока сидит
над супругой Джона Донна в лихорадке,
пока он старается
вывести в люди
всех малолетних детей Роберта Бёрнса,
она находит себе тем временем кого-то другого –
первого встречного Дон Жуана,
Захер Мазоха или маркиза де Сада
как последняя шлюха,
у которой не осталось ничего святого,
ни Шиллера за душой,
ни последнего Перси Биши Шелли...
но мир не без добрых людей,
которые всегда переживают за ближних,
стараются раскрыть им глаза, сочувственно вопрошают:
что у вас, дорогой,
с этой, как его, памятью то есть –
а что у него с этой, как его, памятью –
уже почти ничего общего,
ничего такого, о чём вообще стоит вспомнить
(Перевод с украинского Станислава Бельского)
