В нашем доме – ступеньки, тысячи
волн застывших в твоих ногах,
крыша в небо мордашкой тычется,
в утверждённое на богах.
Тридевятый этаж хоронится
от возможности на него
взгляд направить. Над зданьем конница
туч грустит о земле нагой.
Вот и плач, но совсем на цыпочках,
в стеклах робкий его стук-тук,
звук проник сквозь ушное ситечко
близ расстегнутых грудью рук.
Ты идёшь по камням, которые
всё бегут и бегут вперед,
и взмывает (тропинкой в гору ли?)
над пролётом другой пролёт.
И они в честь круженья, танца ли
сердцу дарят живой тамтам.
Сколько раз мы им праздно бряцали,
то – невовремя, то – не там.
Поднимайся по прочной лестнице,
по сбегающей от себя
ввысь, к богам, что извечно светятся
изнутри, к сонму звезд, слепя.
Да, слепя. Я смотрю и словно бы
вижу сквозь штукатурку весь
свет, что льётся горячим оловом
прямо в душу – сейчас и здесь.
Но несла-то его ты там ещё,
где прикованная к земле
жизнь казалась широким кладбищем,
смерть – наездницею в седле.
Я же, слепо, о нас не ведая,
клал кирпич на другой кирпич –
до небес, дабы землю светлую
олимпийских богов достичь.
Но сегодня же и раскаюсь я
в деле рук – небоскреб-сатир
бесхребетным подобьем фаллоса
тень бросает свою на мир.
Поднимайся, но бойся – в праздности
призывающего вперед,
ибо чудище это адское
с шумом сложится и падёт.
