Не хочется ни липецких конфет,
ни коньяка из пластиковой тары:
в душе необходимый марафет
наводит плач классической гитары.
И всё-таки бытовки и дворцы
свои покинув, – кончено с делами! –
кладём на самобранку огурцы,
закусываем крепкое салями.
Среди гостей, когда дойдешь до дна,
когда порву навек с проклятой прозой,
я буду ослеплен, взирая на
огонь моей любви рыжеволосой.
С тобой, не знаю, кстати ли знаком,
но на вопрос ответишь сгоряча мой,
мол, за любовь стою особняком,
мол, расскажу о музыке печальной….
Да, всё пойму по взору твоему,
взашей погнав тоску мою былую:
слегка поддав – легонько обниму,
чуть окосев – бестактно расцелую.
Пойми, в любви ни капельки добра,
хоть невозможен ныне век без струн мой…
Тебе хочу пропеть про буфера,
где чувство жаждет связи легкодумной.
Давай же оставаться на пиру,
где будут струны пьяные фальшивить,
где, если и умру, не весь умру,
поскольку смерть сама… не для души ведь?
Но убежим… За окнами – темно.
И парк темнит. И нет печали меры.
И на людей, спустившихся на дно,
глядят с небес безумные Цереры.
Уже бежим… глянь, звезды-леденцы! –
явь сказку даровала сгоряча нам, –
чтоб в темноте бытовки и дворцы
прислушались к элегиям печальным…
