Я только проснулась в недавние двадцать восемь, без принца, без ведьм, в хрустальном своем гробу,
с остатками снеди мышиной среди авосек, в которых за жизнь все накидано наобум.
Какой-то дневник, недобитый кусок диплома, огрызки от книжек, стишковый ненужный пресс,
под пробами ниже - мой компас, что вечно сломан, который завел непринцессу в дремучий лес.
Одна из авосек висит на фалангах лета, давно как бескожего, сгнившего до костей, -
завязки, похоже, от свадебного корсета, подобны потёртой упряжке для лошадей.
И тонкое лезвие, чуть полоснувши сетку, блестит острым боком, напомнивши узкий мост,
где кто-то жестоко перила сравнил с рулеткой, и в спину с нечистым подталкивал на погост.
В тот день непогодой на лодке рыбак нездешний, лещей и амуров выуживал под мостом,
роняя окурок, с моста, да в рыбачьи клешни, - и снова авоська… Но в общем я не о том.
Не стала поэтом, актрисою, дипломатом, но вкусно варила борщи я в своем гробу,
авоськи носила, порою ругаясь матом, стирая блестящие капли на светлом лбу.
Надкушенных яблок, зеркал, тех, что врут безбожно, засвеченных пленок, утерянных паспортов, -
такого в плетёнках, что можно всю жизнь итожить, под дрожь перезвонов хрустальных чужих гробов…
А сколько в пещерах с трухою висит авосек? Не тяжесть сутулит, - а явность их, черт возьми.
Зачем я проснулась в цветущие двадцать восемь? Мне б снова уснуть до семидесяти семи…
