Краски небесные медленно меркнут;
в мутном стакане покоится вермут;
голубь с голубкой стоят на карнизе;
книга в руках говорит о Каиссе...
Синий чулок, голубая заколка,
ты забредала сюда ненадолго,
дабы во мне, после вздохов, глумливо
странное чувство искало прилива.
Ночь приближается. В скромных палатах
впредь не увижу влюблённых пернатых,
но, неустанно решая задачу,
юной беглянке вослед не заплачу, –
рад бы наружу и полностью вытечь –
в темень, клейменную множеством тысяч
звёзд, да излиться несчастному нечем:
нет в нём стремленья к божественным встречам.
Заподлицо с дорогим alter ego,
мы, под призывы болезного века –
к смерти с богатым ступать урожаем,
рьяно душе пустотой угрожаем.
Вот же она, беспредельна, безлика,
тонет в объятьях не вяжущих лыка,
верит в закат, отрицает восход мой,
станет однажды звездой путеводной.
Но не за ней поспешает во мраке
слово по снежной равнине бумаги,
веря, что сердцу нужны кривотолки
о незабвенной шанхайской заколке.
Да, размах чукчанско-шамаханский! 
