День тот был, как намокшее письмо, он расползался на клочки, буквы расплывались, я пытался собрать и склеить эти клочья, осторожно, на свет, разбирая тающие строки, но лист распадался у меня в руках, и то, что вот уже казалось таким, что может быть прочитано и не будет лишено смысла, вновь превращалось в моих пальцах в месиво раскисших волокон, строчек и потеков. Я складывал лиловеющие клочки и так, и эдак, и смысл полупрозрачного письма менялся, но ускользал всякий раз, как только мне казалось, что я, наконец, разобрал написанное, и оттого занятие это было, по-видимому, делом пустым, но бросить его не было никакой возможности…
Мы шли по улицам, которые все были мне хорошо знакомы, но никак не могли оказаться ни здесь, ни где-либо еще, ни вместе, ни порознь. Все эти улицы я знал слишком хорошо, чтобы не узнать их по первым же булыжникам неровной мостовой. Это был Киев, и улицы это были киевские, не было в том ни малейших сомнений, как не бывает сомнений в том, что эта улица харьковская или эта - николаевская, когда ты идешь по Харькову или Николаеву, идешь и не задумываешься, что «это – Харьков» или «это – Николаев». Я знал наверняка, что это Киев, так же твердо, как и то, что этих киевских улиц в Киеве не найти.
Ах, какие это были улицы! Одна шла по самому верху огромной крепостной стены, стена была древняя, сложенная из камней и булыжников, к ней от окрестных улиц поднимались лесенки и лестницы, и даже как будто вон там, слева – небольшая канатная дорога. На стене стояли аккуратные двухэтажные домики, и во всех первых этажах были лавочки: кондитерские, зеленные, сувенирные, шляпные, лавочки с головками сыра и старинными книгами в витринах, крохотные кофейни, парикмахерские салоны и зубоврачебные кабинеты на одно кресло. Во вторых этажах жили, жили весело и шумно, и из распахнутых окошек доносилась музыка, выглядывали оттуда коты, дети, студенты в шляпах, старики с трубками и старушки в чепцах, а на подоконниках стояли горшки с геранями и азалиями. Улица была узкой, но бойкой, народ сновал во все стороны, люди выныривали из лавочек и проулочков шириной в один кошачий шаг, здоровались, приподнимая шляпы, стучали тросточками и напевали.
Другая улица начиналась как вход в пассаж, она и была входом в пассаж, и пассаж этот расширялся, рос, вот уже появлялись в нем колонны, а потом и группы колонн, а потом и отдельные небольшие здания подпирали свод пассажа, который все шел куда-то в глубину квартала, и там, дальше, можно было видеть целые дворцы, построенные среди этого пассажа, и рощи, посаженные среди дворцов, и фонтаны, устроенные в рощах. Все в этом пассаже было сложено из белого и желтого ракушечника, и вокруг этих пористых камней как будто стояло тихое белое и золотое свечение, и свет в пассаже оттого был приглушенным, мягким, и люди, сновавшие среди колонн и деревьев, казалось, проплывали в чуть загустевшем от каменного сияния воздухе, будто жители подводного города, казалось, даже мелькали кое-где веера плавников и вуали хвостов, а на дорожках и площадках, выложенных розоватыми плитами, играли подвижные тени, какие бывают видны в ясную погоду на неглубоком морском дне.
Третья улица шла по широким каменным лестницам, пологим и неспешным, будто склоны холмов. Лестницы вели вверх и вправо, вниз и влево, уводили к вершинам зубчатых башен и на самое дно ущелий, образованных глухими стенами домов, и вновь выводили на площади, полные солнечного света и трепета крыльев, и снова вели куда-то, среди балюстрад, беседок, фонтанов, зданий и башен. И вот тут, когда улица снова свернула вправо и превратилась в узкую лестницу с высокими, будто не для человека ступенями, нам повстречались трое. Высокого роста, широкоплечие, с правильными чертами лица, такими, какие можно увидеть в учебнике, оттого и запомнить нельзя, не кто-то, а просто – человек, Homo. Трое шли нам навстречу, мы разминулись, протиснувшись на узкой лестнице. Но вскоре они догнали нас, шли в двух шагах позади и вели тихую беседу. Говорили они о дротиках и дартсе, но в каком-то таком странном ключе, что понять было ничего нельзя. Будто бы дротики – и не дротики, будто бы дартс – и не дартс. Впрочем, говорили они негромко, я особо не прислушивался, но вдруг моя спутница...
- но кто она, кто, моя спутница? Я знал это, и я не знал этого, точно так же, как я был уверен, что идем мы с ней по киевской улице, которую в Киеве не сыскать -
...вскрикнула и схватилась левой рукой за правое плечо. Я посмотрел: из ее плеча торчала игла, блестящая, длинная и тонкая, игла прошла сквозь одежду и только коснулась кожи. Я схватил иглу и обернулся к людям, которые шли за нами и теперь остановились шагах в двух. Я знал, что это их рук дело, знал наверняка, как, бывает, знаешь во сне. Они стояли спокойно и неподвижно, молча глядя на нас, а в моей голове вдруг оказался человек в камуфляже и в шлеме, с защитным щитком для глаз, он резко поднял пейнтбольный пистолет, коротко прицелился и – раз! раз! раз! – расстрелял мои глаза шариками с красной краской.
И тут я узнал одного из троих: пять лет назад он шел по подземному переходу в центре Киева, как и сейчас одетый в черные джинсы и черную кожаную куртку, шел медленно, держа руки в карманах, остановился, привлеченный электронным зазывалой у боксерской груши, на которой каждый мог испытать свою силу и получить ее оценку. Он остановился у груши, покривил неуверенно рот и тут же ударил ее, ударил так быстро, что, казалось, даже не вынул рук из карманов, но вот, груша застыла, замолчал электронный зазывала, погасли лампочки, умолкла музыка. Он спрятал руку в карман, презрительно покривил рот и ушел.
Вот сейчас я узнаю, что произошло с грушей, тогда, пять лет назад. Стрелок перезарядил маркер и начал расстреливать мою голову изнутри шариками с ядовито-желтой краской. Но это уже не имело значения: моя спутница извлекла из рукавов и воротника своей курточки еще десяток блестящих длинных игл. Мы стояли друг против друга на узкой лестнице, молчали, и молчание это было красноречивей всякого слова.
Полицейский, флегматичный, чуть полноватый, в хорошем светло-коричневом костюме, взглянул на молодых людей, на нас, на иглы и усмехнулся. Эта усмешка была еще красноречивее нашего молчания на лестнице, неведомо как приведшей нас в полицейский участок, занимавший солнечную мансарду над обширной площадью с фонтаном. И молодые люди исчезли, будто и не было их тут, я оказался в глубоком кожаном кресле за столом полицейского, моя спутница сидела на широком подлокотнике этого же кресла и смеялась, комиссар тоже смеялся, расположившись на краю своего стола, мы пили кофе из маленьких белых чашечек, а ветер играл занавесями и бумагами на столе комиссара. И вот мы уже выходим из этой уютной мансарды, окруженные запахом кофе, я оборачиваюсь, чтобы в последний раз махнуть рукой комиссару, и слышу, как он произносит «на всякий случай», и вижу, как он держит двумя пальцами тяжелую блестящую пулю, и опускает ее в конверт, и кладет конверт на стол, где уже лежит десяток таких конвертов, и дверь за мной закрывается, и вот мы уже на какой-то широкой хорошо знакомой улице.
Тут откуда-то слева и сзади выбежал Макс, бежал он в своей обычной манере, словно маленький маневровый паровоз, старательно работая локтями, будто шатунами, и так это было похоже на паровоз, что мне виделось облачко трудолюбивого пара вокруг его локтей и над головой. Он выбежал откуда-то слева и сзади, поравнялся с нами и, не снижая скорости, помчался дальше, не оглядываясь и не теряя ни целеустремленности, ни смешной деловитости своего бега. Еще несколько шагов, еще несколько движений локтей, и Макс начал смещаться вправо, как это обычно бывает с маленькими детьми, которые, откуда бы ни появились и куда бы ни шли, все равно рано или поздно оказываются прямо перед тобой и останавливаются внезапно, всегда внезапно и именно тогда, когда ты отвернулся, продолжая краем глаза видеть маленького спутника, и находишься в такой фазе своего шага, что ни остановиться, ни повернуть нельзя, не теряя при этом своего взрослого громоздкого достоинства. И ты все-таки останавливаешься, балансируя руками, шляпой, очками, портфелем, мороженым, нависая угрожающе над юным исследователем потерянных пуговиц и майских жуков, который тут же оборачивается, чтобы поделиться находкой, и – о, добрые боги! – никогда не замечает твоего нелепого и неловкого положения, ведь пуговица, жук и папа – они же такие «ну, да, замечательные», такие «ну, да, чудесные», единственные в своем роде, с этими своими дырочками, зелеными надкрыльями, шляпой и портфелем...
Макс стал смещаться вправо, и я уже знал, что новая траектория его движения – теперь уже красная и пульсирующая – оказывается в ближайшей точке пространства и в ближайшем моменте времени совмещена с траекторией, по которой движется огромный троллейбус-гармошка, странный, невиданный троллейбус, первый вагон которого розово-фиолетовый и цилиндрический, как аэробус какого-то лоукоста, а второй - черный, глухой, рубчатый, без окон, тусклый и матовый, весь неправдоподобный и непохожий ни на что. Еще ничего не произошло, еще даже нельзя было с уверенностью сказать, что это или что-то другое может произойти, а в моем сознании уже написался и состоялся сценарий предстоящих событий, и та молниеносность и завершенность картины, которую я только что срежессировал и посмотрел, сделала меня совершенно беспомощным. Сделать уже было ничего нельзя, решительно и бесповоротно – ничего.
И тут троллейбус начал тормозить, казалось, его огромные колеса упираются в асфальт, который подается, вздыбливается, вспучивается вокруг них, и троллейбус врастает, погружается в дорогу своим первым розово-фиолетовым вагоном, а второй вагон в силу неизвестного мне закона физики приподнимается над дорогой, поднимается черным своим невозможным телом, окруженным голубым электрическим сиянием, поднимается медленно, бесшумно и величественно, пока не образует с первым вагоном почти прямой угол и замирает там, зримо наслаждаясь своим новым положением. Еще доля времени – и второй вагон рухнет на дорогу с лязгом и грохотом, нимало, впрочем, не сдвинув с места первый вагон, который погрузился в асфальт уже почти по самую крышу, и только три оранжевые звезды над его головой все еще видны, только не там, где над улицей сплетаются провода, дорожные знаки и фонари, а где-то у самых ног Макса, который все еще с видом маленького маневрового паровоза бежит по улице.
И в эту долю времени, пока черный вагон висит в воздухе, а три оранжевые звезды горят у ног Макса, вся улица приходит в движение. Тормозное усилие троллейбуса оказалось слишком велико, и теперь все неподвижное на улице - дома, и светофоры, и припаркованные автомобили, и холм на той стороне улицы, и овраг, по которому я бегал в детстве, - ведут себя так, словно их неподвижность была слишком быстрой и опасной для маленького маневрового паровоза, направленной в ту же точку пространства и в тот же момент времени, где сейчас могла пролегать только одна траектория –траектория Макса. И все неподвижное пришло в движение так, будто бы было чем-то остановлено в своем стремительном движении в эту самую точку, сейчас – запрещенную для всех, кроме Макса, все вокруг уходило в безнадежный занос, с визгом и скрежетом разворачиваясь и цепляясь за землю, чтобы удержаться там, вне этой крохотной точки, где их стремительная неподвижность встречалась с красной пульсирующей траекторией. Холм на той стороне улицы тяжело поднялся и опал с гулом, тряхнув улицу, но удержался и не двинулся в запрещенную точку ни на йоту. Машины, стоявшие только что у тротуара, сорвались с места, полетели мимо Макса, совсем рядом, но они изгибались и подпрыгивали, так что ни одна не оказалась в запрещенной точке. Овраг, по которому я бегал в детстве, словно огромная змея, остановленная в смертельном броске, замер поперек улицы, а его хвост по непреодолимой инерции пронесся зеленым ущельем по тротуарам, домам напротив и вонзился в холм.
Тишина. Режущая, слепящая неподвижность предметов. Из кабины троллейбуса, который как ни в чем ни бывало снова вознес три оранжевых звезды до самых фонарей, медленно выбирается водитель. Это женщина, преклонных лет, маленькая и очень полная. Она смотрит на Макса, потом на меня и произносит, путая польские и русские слова: «А я смотрю, буква «З» у него на рубашке. Его, наверное, Борис зовут?»...
...День тот был, как намокшее письмо...
ID:
490607
Рубрика: Проза
дата надходження: 06.04.2014 07:06:53
© дата внесення змiн: 06.04.2014 07:21:30
автор: Максим Тарасівський
Вкажіть причину вашої скарги
|
