Когда увядший лист, не долетев,
подхвачен был
и брошен был в колодец,
освободившись от тугих объятий ветра,
он падал вниз,
забыв о высоте.
Я бросился к колодцу. Я нагнулся
и, – может быть, впервые – я увидел
(вот озаренье символа!)
себя.
Со мною наблюдал за тем паденьем,
как будто бы с товарищем прощался,
намокший лист,
прилипший под карнизом
ветхого колодезного сруба.
А тот все падал,
медленно кружась.
Так канем все мы.
Мы, листья
багряного, золотого и золотисто-багряного цвета
все станем илом
серого цвета.
Мы уляжемся на дне и будем лежать,
не помня себя
и вряд ли чувствуя,
как рыбы зарываются в нас
и окутываются нами.
Их глаза и сердце устроены так,
что они не могут посмотреть вверх.
И только дельфины – черные стрелы –
поднимаются над сонной пропастью вод
и прыгают вверх;
еще выше!
туда, за небо!
которым стала для них
поверхность морей.
И вот я, увядающий лист,
уже оторванный,
но еще не опустившийся
в колодезный мрак,
закинув за голову руки,
гляжу вверх.
Я пристально слежу
за плесканием вод,
в которых отражаются
неизвестно откуда взявшиеся огни.
Я гляжу в гипнотизирующие зрачки звезд
и, может быть, впервые, постигаю:
мы не на дне небес живем –
висим над пропастью колодца.
1972
