По-воле синее сентябрьское небо затягивали свинцовые тучи. Начинались дожди. Теплые вечера переходили в холодные ночи и, уже следующий день был прохладнее давешнего.
Случилось все это в те дни, когда я подлетком определен был в помощники к повару при церковной трапезной, где старательно набирался ума и колотушек, хотя и исправно нес свою «повинность».
Дело оно было молодое по девкам бегать еще раннее, а вот басни да небылицы слушать – так это в самый раз.
Тут же при церковном приходе был мужик, Арсенеем звали, бойкий на язык, сказок баял не перечесть сколько. Сам собой здоровый, волосом рыжий, глаз с прищуром. Рассказывать начнет, так с полуверсты к нему сбегались слушать, хоть и знали, что придумщик он великий. Но говорил складно, ровно жизнь свою излагал.
Так вот, однажды, дело уже было после вечерней, собрались мы в людской, что работникам при приходе церковном определена погуторить о жизни, делах мирских, да и так просто чаю хлебнуть. И Арсений с нами тут же.
Как водится у него, покряхтел для порядка, что бы значит внимание привлечь. Наказал мне чаю налить. А после вроде так нехотя начал:
- А вот ведь было одно дело, про которое мне нынче и рассказать можно, ежели охота есть слушать…
И замолчал, смотрит ненароком на нас, взял стакан с чаем покряхтел, и, перед тем как пить, забормотал молитву да таким голосом, будто уходил кого дубиной: "Господи, прости душу мою грешную".
- Так чего там дальше, Арсений, ты уж не трави душу, гуторь. – Не выдержал дед Кондрат, круто заворачивая «козью ногу». – Дайка, Степка, огоньку.
Я тут же лучину вынул из печи и деду ткнул: нате ваше казачество.
Арсений неспешно чаю выпил, перекрестился, платком рот вытер и продолжил:
- Было это в тот год, когда преставилась теща у старосты, Оксинья Пантелеева, спаси господи душу ее грешную.
Арсений внове осенил себя крестом, ну, и мы за ним следом.
- Да, справная баба была, - Кондрат огладил бороду и подмигнул мне. – Ладная, при всем женском приладе.
- Молчи уж, плотвяк, - откликнулся станишник. Хороша баба была да не твоей стати. Ты ей враз в пуп дышал…
Тут уж народ загомонил, зацыкал, дай, мол, говорить Сеньке рыжему.
Арсений продолжил:
- Как и полагается, помянули новопреставленную, а мне выпало Псалтырь читать и читать, стало быть, три ночи неустанно в молитве у гроба и в напарниках у меня был нынешний дьякон, а тогда еще алтарник Федор…
Ту, как громыхнет что-то в темном углу, аж дух захватило.
Это мой питомец – кот Нестор неловко с лавки прыгнул.
- А чтоб тебя, зверюга, ох Степка по что скотину откормил. Ну и рожа у него, не хуже, чем у старосты. Брысь.
- Так вот. Читаем псалтырь в первую ночь. А дело уж-но к концу осени. Непогода. Ветра по степи расшалились, дожди зарядили – самое оно – непролазь черноземная. И вот ведь вся эта музыка ночью так и морозит нервную жилу. Оно конечно и гроб тут же с телом. Спаси, господи – Арсений перекрестился. За ним и остальные.
- То стукнет где, то скрыпнет, и все невмоготу мне, уж не знаю, как и утра дожидать. Читаю Псалтырь, а сам все на дальнее оконце гляжу когда разноцветно заблестит паутина, откуда первый луч рассвета приходит.
Вот так отчитали всеношнюю первый день. Дождал я рассвета и быстрей из церкви: до того уж мне неуютно показалось, что решил я более не приходить и оставить алтарщика одного достоять положенное время у гроба до отпевания. Сам-то я Федору ничего не сказал, как-то неудобно перед станичниками дело такое ставить, вот и втихую-то и не пошел на вторую ночь.
Чтож, остался Федор, как есть, один стоять. Сторож Клим-нога (ему вишь в гражданскую немец ногу прострелил, вот Клим и хромый-то остался. Так и прозвали его Клим-нога) запер его в церкви да по-свойским пошел, но для себя, все ж, смекнул совсем с церковного двора не уходить: не ладно что-то твориться
- Дай-ка я побуду рядом, мало ли что. На том и порешил.
Разместился в пристрое кирпичном, фонарь зажег, сала нарезал, луковицу искрошил, огурец, ну, и там, как водится, четвертной первача достал: так веселее и ночь коротать.
А Федор все молится. С усердием стихи священные читает. Только вдруг слышит помимо бормотания своего, свечного треска да шалостей ветра шорох неясный, в дальнем пределе. Может мышь или еще кто, но страсть как жутко алтарщику стало…
И тут опять как громыхнет в людской – это Стешка крынку с молоком мимо стола поставила. Уронила да как взвизгнет. Ох и проняло же нас.
- Да чтоб тебя. Вот бабы. Уйди от греха, Степанида, иди вон там корова шляется у церкви, - осерчал Кондрат. Дед поднял оброненную фуражку синего околыша, нахлобучил на седую голову и выпустил под козырек бравый седой чуб. - Иди…мать…ить…давай.
- Так вот, - продолжил Арсений, – читает алтаршик молитву, а сам все прислушивается, что где не так. А тут ветер поднялся. Заскрипело все. И вот чудится Федору, что слышит он среди шума ветра отчетливый шепот. И шепот вроде как со стороны гроба, где усопшая, слышится:
- Неможется мне…
И тут шаги тихие раздались. Прямо за спиной у Федора и все ближе к алтарю. Федор все читает, а самого так и колотит от страха. Тут уж зашумело что-то у алтаря, как будто кто утварью церковной бавится. И снова шаги, но уже тяжелой поступью и к Федору приближаются.
Уже Федор спиной ощутил, стоит кто сзади. Вот и ближе подходит. Чуть ли не в затылок дышит алтарщику. И тут чувствует Федор, прям как пальцы ледяные плеча коснулись. Не выдержал он, да бегом к дверям. А ноги ватные. Ни шагу сделать не может.
- Не можется мне…
Не помня себя от страха, рванулся Федор к дверям, и давай колотить что есть мочи. Орет, а голоса и нет. Во рту сухо, ноги дрожат, сердце того и гляди выскочит.
Колотит алтарщик в дверь, а та сама и открылась. Опрометью Федор вылетел из церкви и как есть, не помня себя, помчал вперед. Опомнился только на дальней станичной околице. Видит, что сбежал с мостков в реку, где бабы белье полощут. Вот тут видно водой и охладился. Зачерпнул воды опрокинул на голову и домой поспешил. Уж как дошел и не помнит. Вот только мать его потом долго выхаживала. Станичный доктор приезжал смотреть. Порошков каких-то прописал, да толку чуть. Пока к знахарку не позвали бабку Тетюрю к Федору, так и боялся всякого шороха…
На утро оно, конечно, все прояснилось. Клим-то сторож церковный, приняв первача, решил утешить Федьку на молитве, Подсобить стаканом, чтоб оно легче отстоялось. А и то правда, что и самому Климу в сторожке зябко стало, и пошел он к Федору.
Клим сам вот что рассказывал:
- Иду из сторожки, ветер хлещет, словно все повернуть хочет. Крышу рвет. Колокол буянит. Пробрался я к церкви, вошел с служкиного входа, смотрю, а Федька пнем стоит и знай себе бубнит молитву.
Подошел я к нему и говорю, Федя, мол тяжко мне, не можется одному, мол не с руки пить, а как по плечу хлопнул, так словно вожжей поддал. Ох и силен же Федька бегать...
Вот оно как бывает.
Только вот у Федора на плече пять рубцов осталось как от горячей руки. Сам видал, когда зимой банились. Вот оно как.
ID:
141341
Рубрика: Проза
дата надходження: 13.08.2009 22:55:35
© дата внесення змiн: 13.08.2009 22:55:35
автор: Краснянский
Вкажіть причину вашої скарги
|
