Весь город в ночь одну оснежило,
как сахаром полна песочница,
и мир светлее стал и краше, но
ненадолго... Ни хлеба свежего,
ни кофе, ничего не хочется.
Лишь небо в купорос окрашено
под медным солнцем, и поэтому
я подымаю ворот кожаный,
да кутаюсь в охапку свитера,
и хочется скорей одетому
спуститься вниз. Скрипят нехожены
еще с утра дороги. Литера
размытого по стенке граффити
пузатится навстречу школьникам,
что с ранцами бегут из дальнего
подъезда, как горох по скатерти.
Морозной грусти ноет толика,
и сладостью несет миндалевой,
и чайным разнотравьем севера.
Под снегом прячется грядущее,
и так ему творожно хрупкому,
что дней недели только семеро,
что бабушки одни, бредущие
с базара, шелестят покупками.
Как росчерком пера вороньего
стволы деревьев в землю тычутся,
и лед по стеклам вьется вольными
узорами, и только тронь его
рукой, устроит плач Владычица
Зима и вновь заснежит волнами.
И утренняя хмарь разбужена
кристально снежным эхо шелеста
пеленок городского первенца.
И месяцев выходит дюжина
сквозь запотевших окон железы.
И лишь земля едва оперится,
вся пахота в озимом ужасе
посадкой встанет на обочине,
и разбредется по околице
туманом серебристым. В лужице
у люка воробьи, а прочее
под сердцем холодит и колется.
И вы меня уже не встретите,
во мне как будто что-то хрустнуло,
осыпалось с листвой заранее,
потом застыло в белом трепете,
как будто ждет чего-то грустного -
не Рождества, а умирания.
