Джон выскочил из больницы в не себя от дикого страха за её жизнь и здоровье своего ещё не родившегося ребёнка. Рисунки, которые дал ему доктор, были аккуратно сложены в папку, завязанную серой лентой. Он нес их бережно, почти на вытянутых руках, как будто боялся лишний раз дотронуться до них или взглянуть. Они воистину отражали ужасающую действительность их жизни, нанесённую скорбным отпечатком на душу Камилы. Ему казалось, что божье покровительство оставляет её, а вместо этого ею всецело овладевает дьявол. Это было невыносимое чувство, намного страшнее любой физической боли, когда душа разрывается на части, а ты ничего не можешь поделать. Знаешь, что надо – а не можешь. Не дай, Боже испытать человеку такое когда-либо!.. А Джон жил с этим изо дня в день, не замечая собственной смерти. О, как велика порою сила Страсти! Страсть, хотя и является противоположностью Любви, она очень похожа на неё. Страсть может многое: она, как и Любовь – воскрешает и уничтожает. Хуже всего, когда это происходит одновременно. Это, как в Аду: твоя душа варится в дьявольской смоле, затем с неё сдирают кожу и она умирает, а через минуту непрерывных мучений – вновь возрождается, кипит в котле, лишается кожи, и умирает.… И так вечно. Вечно. О, Страсть, убей или отпусти, только не томи, не томи грешную душу своею неиссякаемой властью, не отнимай последнего покоя, позволь хотя бы перед смертью стать свободным!..
Свобода для Джона означала потерять Камилу и их ребёнка, потерять навсегда. Проклятая Страсть не отпускала, и он не знал, как совладать с нею. Сейчас он начал понемногу понимать и даже завидовать Любви Камилы и той, чьё имя стало для него карой. Элена… дьяволица во плоти, разлучница, грешница, падшая душа, которая олицетворяет Любовь? Нонсенс! Но всё же справедливо. О, как он завидовал ей, как хотел бы оказаться на её месте, зная, что ей принадлежат душа и мысли Камилы, её прошлое и её детская невинность, та, которой у него никогда не было. Что есть тело? Обладая им, невозможно восполнить отсутствия души, как бы часто оно не принадлежало тому, в чью голову иногда закрадываются нечистые помыслы. Невозможно любить тело. Им можно только обладать, сгонять свою Страсть, любить же – никогда. Никогда. Любовь дана только душе, только она имеет право испытывать это высокое нежное чувство, как виноградная лоза, свежее, чистое и окрылённое. Кто не имеет этих крыльев, тот не взлетит, а значит, не поймёт. Джон не понял. Не взлетел, так пусть же ищет норму, а не гоняется за короной. Пусть ищет ношу по себе, а не пытается взвалить непосильный груз. Пусть ищет Страсть, а не Любовь.
Джон сел в машину, закинув рисунки на заднее сиденье, и вздохнул, уронив, тяжёлую, словно металлический чан голову на руль. Ему по-прежнему нестерпимо хотелось спать, но он собрал в себе последние силы, с трудом проглотив огромный ком давкой боли, смешанный со слезами печали, и направился в кроваво-красный мир Клариссы Норрингтон.
Ноги сами привели его к уютной усадьбе, оформленной в японском стиле с насаженными миниатюрными деревцами, искусственными участками сада и чудесным маленьким домиком-офисом, в котором Джон чувствовал себя намного легче, чем в просторном холодном доме в самом тихом центре города.
К этому часу движение на дороге значительно возросло как в шумовом, так и в количественном плане, но эта деталь казалась Джону вовсе незначительной и незаметной на фоне тех преимуществ, которые давало ему материальное и духовное нахождение в этой усадьбе. Только там впервые за последние двадцать лет он почувствовал себя по-настоящему счастливым и свободным, только там он обрёл долгожданный покой, хотя бы на короткое время. Да и сама Кларисса произвела на него умиротворяющее впечатление. Рядом с ней он ощущал какую-то редкую близость, когда встречаются два незнакомых человека и тянутся друг к другу, подобно тому, как длинные ветви ивы склоняются к речной глади во время ветра. И эта близость была отнюдь не увлечённостью, не духовной нежностью, она была чем-то большим, чем-то, несравнимым по силе с Любовью, чем-то иным. К этому времени Джон уже начал сомневаться, отчего он не сомкнул глаз прошлой ночью: то ли оттого, что думал о Камиле, то ли оттого, что вспоминал гордую, как у королевы фламенко осанку Клариссы. А её взгляд… её взгляд он толком не смог рассмотреть, хотя с усилием вглядывался в глаза, в которых видел только огонь, отражающий багровый интерьер кабинета. Он вдруг вспомнил её ядовито-оранжевый свитер и чёрные, как перья галки брюки. Порой он даже не мог понять, что наиболее чётко отложилось в его памяти с момента знакомства с ней. Похоже, он помнил всё, и всё в ней со жгучим любопытством привлекало его, как стервятника, кружившего над падалью. Нет, скорее, как ягуара, подстерегающего сочную молодую антилопу в тропической саванне. Возможно, это звучит несколько пошло и отчасти приземлено, но не образовались ещё те слова, коими можно было бы описать это чувство тактичней. Оно подавляло сознание, а значит, давало волю инстинктам. Человек, не владеющий собственными инстинктам становится под стать зверю, неразумному, не ведавшему речи человеческой. Отныне только Страсть говорит в нём.
Джон подошёл к входной двери и постучал. Прошло время. Он постучал сильнее. Затем позвонил и постучал ещё сильнее одновременно. Но по ту сторону было по-прежнему глухо и тихо. Однообразный стук в дверь постепенно сменился тишиной. Джон знал, что её рабочий день давно закончился, но что-то не отпускало его из этого чарующего места. Что-то не давало ему уйти.
Вечер быстро сменялся звездной ночью. Некогда охваченный багровым пламенем небосвод погас, а царица-ночь уже рассыпала следом отдалённые звёзды – небесные светлячки вечности. Сколько повидали они на своем веку? Сколько влюблённых пар укрывалось под звёздным небом, в надежде обрести романтическую усладу и уединиться от мира? Сколько ночей им довелось наблюдать за человеческой жизнью под покровом темноты? Они успели изучить каждый мимический изгиб, каждую морщинку и саечку на лице человека. Они разгадали их намерения и мечты, поняли, как отчаянно можно ненавидеть и как нежно порою даровано любить. Они знали все наши секреты, но стали ли от этого живее? Смогут ли они плакать и сопереживать вместе со своими героями? Смогут ли верить во что-либо, презирать, уважать, ненавидеть, любить, бояться или жалеть так же, как это делают люди?.. Смогут ли?.. Ведь они такие яркие и огромные, что, казалось бы, могут всё, но, тем не менее, они – всего-навсего безжизненные и холодные тела, оболочки того, чего им никогда не дано познать. А люди стремятся избавиться от тех чувств, которые, по их мнению, причиняют боль. Они вечно гонятся за властью, деньгами, пренебрегая простыми человеческими чувствами, не понимая, что высшее счастье так близко и так невзрачно на первый взгляд. Но стоит только слиться с ним, признать его важность и неповторимость, как человек почувствует себя счастливым, не имея ни денег, ни власти. Что есть деньги? Шероховатые бумажонки, не представляющие ценности для души, удовлетворение животных инстинктов и не более. Что есть власть? Способность распоряжаться чужими жизнями, отдавать приказы, казнить и миловать, обладать, а не иметь и не более. Как можно быть настолько слепыми, чтобы не замечать ничего кроме материальных ценностей! Как можно менять душу на деньги или Любовь на титул? Это ведь не просто противоположности – это совершенно несовместимые понятия! Любовь, Любовь и только Любовь является основой древнейшей науки мира – философии. А наивысший дар человечеству – умение учиться и постигать. И что же в итоге? А в итоге мы оказываемся на дне жизни за неумением принять и понять смысл своего существования и своё счастье. Отсюда скорбь. О, блаженство, что человек не способен жить вечно, иначе бы все люди на Земле прибегали к суициду.
Джон простоял под запертой дверью более двух часов, обращённый лицом к быстро чернеющему небу. Он уже знал, что даже безумная усталость не поможет ему сегодня уснуть, поэтому нехотя спустился с трёхступенчатой лестницы и вальяжно поковылял к машине.
Он и подумать не мог, что всё это время за ним внимательно наблюдала пара женских глаз из окна, заслонённого тёмной шторкой. Это были те самые, налитые огнём глаза. Глаза Клариссы.
К утру Кларисса Норрингтон ответила на телефонный звонок водителя такси, который сообщил ей о своём приезде и ожидании во дворе. К этому часу она уже накидывала свою огненно-красную шубу с коротко стриженым мехом и натягивала перчатки. На фоне белоснежного уличного пейзажа она была похожа на птицу Феникс, наряженную в яркое кровавых оттенков оперенье насыщенных тонов, как будто только что возродилась из пепла в очередной раз. Её окраска была настолько броской, что возбуждала в воображении самые непристойные образы, какие только могут быть. Она олицетворяла собою Страсть.
У входа в поликлинику её уже ждал Джон, одетый в длинное чёрное пальто, придающее ему мужественного солидного вида. Как только такси притормозило у подножья лестницы, Джон мелким бегом спустился по ступенькам в надежде галантно подать руку Спасительнице Душ, как он часто называл её в мыслях. Выходя из машины, Кларисса ослепила его своим огненным блеском. До безобразия пестрые волокна верхней одежды взыграли кровь в его промёрзших жилах с ещё большей силой. Она отнюдь не очаровала его своей кроткой нежностью, как когда-то Камила, наоборот, она только распаляла Страсть, присущую его переменчивой натуре. Страсть, которая спала долгие годы, о существовании которой он не знал всё это время. В голову резко ступила волна жара, а затем стало невыносимо зябко, будто сотни колючих шипов врезались в его незащищённое тело, податливое натиску боли. Он не мог вымолвить ни слова, не отрывал взгляда от её дивного, как ему казалось, убранства, не слышал даже, как она пропела: «Добрый день». В ушах отражался только глухой стук пылающего сердца, раненного Камилой и нежданно склеенного Другой. Если ранее он не мог допустить даже мысли об измене своей любимой, нежной, как орхидея, жёнушке, его маленькой милой Камилочке, то теперь он начал думать, что просто не встречал такой женщины, способной раскрыть его истинную сущность, его звериную натуру. Камила была, словно неким невидимым барьером между Джоном-семьянином и Джоном-зверем, постоянно сдерживая его своими редкими прикосновениями, приступами нечаянной нежности, невольной лаской, незначительным взглядом или холодным прикосновением тёплых губ. Он никогда не видел на ней ярких обновок или неприлично откровенных нарядов, при нём она никогда не покупала себе слишком коротких платьев или юбок, не носила расшитых стразами блузок и оранжевых свитеров. Она была сама Невинность, притом, что душа её была всегда чиста и по-детски наивна. Она не ведала силу Страсти, питая лишь Любовь, воплощая собой Нежность, да и то – не имеющей к нему никакого отношения…
Сейчас перед ним Страсть. Огонь. Безрассудство. Омут. Кларисса. Она казалась ему Царицей Страсти, вечно стоящая с гордой осанкой на раскалённых чёрно-красных углях босиком в окружении взрывающихся ввысь языков пламени, обрамляющих её подобно адскому ореолу. Со дня их первой встречи он запомнил её величие и какое-то странное превосходство, покровительство над ним, а теперь он всецело признавал её полную власть. Власть Страсти.
Кларисса окликнула его ещё раз, небрежно щёлкнув пальцами перед самым лицом. Джон пришёл в себя и быстро поздоровался. Затем он рывком схватил её за руку и, словно огнём опалив свою грубую кожу, поторопил её войти в здание. Кларисса не сопротивлялась. Более того, ей даже нравилось столь пренебрежительное отношения к её телу. Они ускорили шаг и уже через две минуты находились возле палаты Камилы, где их ждал доктор.
Доктор:
Здравствуйте, мисс Норрингтон!
Кларисса:
Здравствуйте, доктор Хартвайл!
(Джону)
Вы сказали ей? И что же?
Джон:
Ничего я не сказал!
Кларисса (возмущённо):
Не сказали?! Как так можно!
Джон:
У меня и так аврал!
(грубо вталкивает Клариссу в палату Камилы и быстро уходит)
(Кларисса видит сидящую на больничной койке Камилу и пытается скрыть полученное удовольствие от физически небрежного обращения Джона).
Кларисса:
Добрый день, миссис Олдивайн.
Я – мисс Норрингтон… Кларисса…
Пауза:
(Палата залита дневным светом. Белые стены, потолок, окна, и мебель только усиливают матово-белую гамму. Сосредоточенный взгляд Камилы устремлён в параллельную стену. Она сидит, прижавшись спиной к большой квадратной подушке позади себя и поджав босые ноги. На ней длинная ночная рубашка белого цвета, пепельные волосы, свалявшиеся после сна в неопрятный холмик, разбросаны по плечам. Кларисса замечает её выпуклый живот, обхваченный двумя горизонтально сомкнутыми руками и быстро переводит взгляд на лицо, какое-то безрадостное, с потухшими глазами и пересохшими бледными устами).
Кларисса:
Мистер Олдивайн слукавил, –
Не представил Вам меня,
Честь знакомства нам оставил,
Лгать тогда не стану я.
(снимает верхнюю одежду, аккуратно развешивая её в шкафчике, затем подходит ближе и присаживается на стоящее рядом с кроватью кресло, складывая руки на коленях)
Здесь я числюсь, как психолог,
Вам назначенный затем,
Чтобы снять со старых полок
Тяжбу ту, что правит всем.
Чтобы к жизни Вы вернулись,
Чтоб глаза горели вновь,
В пламя страсти окунулись,
Чтобы верили в любовь…
(тише)
Ведь когда-то это было,
Были Вы собой горды,
Фонарём душа светила,
И смеяться Вы могли.
Неужели песнь умолкла,
Что девизом для души
Вам была? Скажите, смолкла?..
(заглядывает в пустые глаза Камилы)
И погасли фонари?
Нет. Всё временно, Камила –
Это кризис бытия.
Но пока течёт кровь в жилах, –
Рассосётся и гроза.
Снова небо чистым станет, –
В этом я Вам помогу.
Запах жизни вновь поманит
Вас на дальнем берегу!
Нужно только ваше рвенье
К воплощению мечты,
Добровольное леченье –
И здоровы будьте Вы!
(оптимистично улыбается)
Пауза:
(Кларисса надолго замолкает. Она следит за реакцией Камилы, но не может понять её застывшее выражение безразличия. Камила по-прежнему молчит и старается избегать встречи взглядом с Клариссой. Она отворачивается к окну и упорно смотрит куда-то вдаль. Кларисса продолжает наблюдать за ней, стараясь прочесть эмоции по лицу, но пока безуспешно).
Кларисса:
Что ж, молчите, но чтоб знали:
Я от вас не отступлюсь!
Не таких душ выручали
И за Вашу поборюсь!
(замечает её рисунки, лежащие поодаль)
Это что? Ваши работы?
(смотрит с восхищением)
Превосходство мастерства!..
Сколько в них души, породы, –
Высшей пробы красота!
(помедлив)
В темных красках всё… Смятенье?
(переводит взгляд на её лицо, стараясь уловить изменения)
Или нет, скорей печаль.
Вижу страх уединенья…
Стоит так ли начинать?..
Я не слышала Ваш голос,
Но я вижу: по лицу
Проскользнула тенью вскорость
Дума, ввергшая в тоску.
(Камила резко бледнеет, слегка морщится)
Вы к кому-то грусть питали –
Образец большой любви;
Долго сохли и страдали,
Дни для Вас не коротки.
(замечает скрытый страх)
Вот!..
Почему лицо такое
Напряженное, когда
Я держу в руках немое
Отражение труда?..
(пристально всматривается в мутно-серые глаза Камилы)
Или Вам труда не стоит
Написать любой шедевр?..
Пауза:
(Раздается стук открывшейся двери. Входит доктор Хартвайл и молча указывает на наручные часы, мол, время вышло. Кларисса утвердительно кивает и вновь поворачивается к Камиле. Доктор выходит, оставляя дверь приоткрытой).
Кларисса:
Я Вам дам одно заданье. –
Напишите мой портрет.
Так знавалось мирозданье
Через призму прошлых лет.
(дотрагивается до её руки)
Напишите. Опишите
Все страдания без слов.
Миссис Олдивайн – творите,
Мир для Вас на всё готов!
(Встаёт, забирает из шкафчика верхнюю одежду и уходит, закрывая за собой дверь).
Вечером Джон явился в офис Клариссы Норрингтон. Она по обыкновению сидела за своим письменным столом, заполняя по датам ежедневник. Джон вошел в кабинет без стука, поскольку молодая помощница Клариссы, принимающая посетителей при входе, уже успела доложить о его прибытии. Кларисса ждала этого визита. Она без сомнения боялась признаться себе в том, что ждала не только клиента, но и мужчину, сумевшего неосторожно разбудить в ней давно забытое чувство Страсти.
Когда Джон вошёл, она сделала нечёткий жест вежливости, предложив ему сесть, но Джон отказался. Он выжидательно следил за её губами, которые были накрепко сомкнуты и дрожали. Тогда мучавший его все это время вопрос сам собою сорвался с губ: «Как она?», на что Кларисса всего лишь слегка качнула головой. Джон успел разглядеть в её волосах алую заколку с серебристыми стразами и перевёл взгляд. Она была одета в красные брюки, красные туфли и чёрную, как смоль блузку с коротким рукавом. На правой руке выше локтя Джон углядел золотой браслет с изображением иконы Божьей Матери в центре, обрамлённой мелкими бриллиантами. На шеё сквозь сетку верхней части блузки старательно пробивались скудные проблески чего-то, похожего на жемчужное ожерелье, но, когда она приблизилась и села в полуметре от него, Джон понял, что это было нечто иное. Кларисса молчала. Она не поднимала глаз, не смела заговорить. Она только бесцельно смотрела в пол, думая о чём-то мало касающимся Камилы. Джон не стал торопить её с ответом, кроме того, он попал под влияние её пестрой расцветки, и уже прежние мысли и цели визита начали постепенно утрачивать смысл. Он засмотрелся на её полные алые губы, покрытые тонким слоем влажного блеска, на короткие чёрные ресницы, скрывавшие туман неловкости, заволакивавший тёмно-карие глаза. Он вглядывался в черты её налитого румяного лица, мысленно проводил контур ровного носа, и трогал её чернозёмно-сырые волосы, тяжелыми локонами спадавшие на пухлую женственную грудь и налитые соком молодости плечи. В тот момент он даже не чувствовал разительной разницы в возрасте между ними. Он хотел только заключить её в свои объятия и никогда не отпускать, целовать все те прелести женского тела, что были так незначительны в теле Камилы, обжигать юную кожу пламенем Страсти и чувствовать ту боль любви, которую никогда не позволяла ощутить Камила. Вот только почему-то не приходило ему в голову прикоснуться к её руке, поймать случайный взгляд, зарыться в волосы и долго вдыхать их умопомрачительный пьянящий аромат. Не хотелось ему просто прилечь с ней рядом, обнять и погрузиться в свободный крепкий сон, исключающий порочные мысли и сладострастные желания плоти. Такого чувства не могла вызвать в нём ни одна женщина, кроме Камилы, которую он любил душой.
Наконец, после долгого молчания Кларисса решилась на разговор. Она рассказала ему всё, что случилось в палате, и о том, что Камила действительно нуждается в профессиональной медицинской помощи, рассказала о картинах, которые она пишет, о грусти и тоске, наполняющей её до краёв, о той жуткой печали, съедающей её изнутри, словно выжигающей огнём сухую траву. А затем как-то невольно дотронулась до его руки. Джон вздрогнул и вновь почувствовал волну того самого жара, моментально ударившего в голову, а затем дикого озноба и холода. Она хотела было быстро убрать руку, но он не позволил. Джон взял её руку в свою и крепко сжал. Кларисса почувствовала легкую тень стыда и колкую прохладу, мягко разливавшуюся по всему телу. Она прильнула к нему, и Джон ощутил слабый запах женских духов. Его голова резко наполнилась этим всеобъемлющим запахом и, стремительно теряя над собой контроль, вдруг страстно поцеловал её горячие, опалённые жаром уста. Кларисса поддалась соблазну и ответила на поцелуй…
От блеска не осталось и следа. Поцелуй длился непрерывно около трёх минут, пока они вдоволь упивались друг другом, а затем Кларисса закрыла стёртую грань дистанции между их губами ладонью и прошептала: «Ты любишь её?..». Джону показалось тогда, будто она задала этот вопрос больше себе, чем ему, с надеждой получить желаемый ответ, но, тем не менее, вопрос был произнесён вслух и Джон счёл необходимым ответить честно: «Люблю». Он почему-то не смог солгать этой женщине, не смог увильнуть от ответа. Может быть, потому, что она и сама прекрасно знала ответ, а может потому, что хотел быть честным перед собой. Ах, лучше бы он солгал! После этого Кларисса быстро встала и отошла к окну, скрывая слёзы разочарования. «Прости» – бросила она сквозь обиду, на что Джон никак не среагировал. Он просто встал и ушёл, спокойно закрыв за собой дверь.
До субботы Джон не видел Клариссу, не звонил ей, не искал встреч. А Кларисса всё ждала…. Когда, наконец, наступила долгожданная для обоих суббота, Джон собирался ехать в больницу, чтобы вновь заговорить с ней, но в последнюю минуту не решился. Кларисса, тщетно понадеявшаяся на встречу, переживала тяжёлый период бесконечных ожиданий, хотя теперь наверняка знала, каково это, любить того, кто не отвечает взаимностью. А она любила. И что же она, несчастная раба своей Страсти, могла попросить для себя? Любви? Зачем она ей! Она не хотела навязываться, просить или ставить бессмысленные ультиматумы. Как честный по жизни человек и неподкупный специалист она знала, что душа – это единственное, что нельзя продавать и невозможно купить, как и Любовь. И раз уж не получается завоевать отсутствием завоевания, то и покупать не стоит.
В эту субботу, как обычно, Кларисса надевала всё самое яркое и броское, но в какой-то момент, стоя перед зеркалом с губной помадой, она взглянула на себя изнутри, игнорируя внешнюю оболочку, и с ужасом поняла, что внутри – опустошение, серый, непривлекательный пейзаж. Она вздрогнула и закрыла глаза, а когда открыла – перед ней оказалась всё та же пестрая птица Феникс среди белого заснеженного двора, та оболочка, которую она всегда создавала себе и которую привыкла любить. Только после мимолётное погружения в глубину своего внутреннего «Я», она больше не улыбалась так своему отражению, не горели, как прежде глаза, глядя на своё холёное молодое тело и налитое жизнью лицо с небольшими розовыми ямочками на щеках. Больше не видела она непоколебимое чувство оптимизма, вечный огонь радости и не слышала задорные звуки смеха, не рассмотрела и своего проникновенного взгляда. Только опустошение. Выходит, что и она способна испытывать это жестокое чувство? И как теперь ей убеждать пациентов в том, что жизнь прекрасна, если для неё самой она стала терять всякий смысл, а изображать удовлетворение и вечную улыбку радости на лице перед ними в её планы не входило. Коме того, она не была обучена лицедейству. Боже, как сильно она заблуждалась в том, что нынешнее состояние Камилы вызвано не чем иным, как усталостью от жизни. Она же не устала от жизни, а чувствует то же самое. Значит и Камила – человек старого поколения, не разучившийся различать чувства и умеющий испытывать их на своей шкуре, становясь от этого мудрее и взрослее. Теперь ей захотелось не просто помочь своей потенциальной сопернице, но и выяснить истинную причину её поведения. Почему-то первая мысль её касалась непосредственно Джона. Что, если это из-за него страдает Камила, что если накануне он совершил нечто ужасное, нечто приводящие в панику рассудок и выворачивающее наизнанку душу? Ведь она страдает из-за него, а что могло препятствовать Камиле, которая была и остаётся формально его законной супругой, хотя их брак и претерпевает некоторые сложности. Не оговоркой было бы даже сказать, что их брак находится на грани расторжения. Но что послужило этому? Или, может быть, кто? Кларисса чувствовала непреодолимое желание знать всю подноготную ситуации, но как теперь она могла общаться с Камилой, какой пример счастья могла ей преподать?
Раздался телефонный звонок. Звонил водитель такси, который уже двадцать минут ждал у входа. Оказалось, это был повторный звонок. Первого она не слышала, несмотря на то, что в кабинете больше никого не было. Кларисса твёрдо решила для себя и сообщила встревоженному водителю, что не спуститься. Судя по тому, как бесцеремонно он бросил трубку, последний был весьма взбешён её внезапной выходкой.
В понедельник Джон узнал от доктора Хартвайла, что Кларисса не приехала в субботу в больницу и не позвонила. Джон почему-то не удивился. Он ужасно чувствовал себя оттого, что, возможно, обидел её тогда, в кабинете. И, что, возможно, её обида настолько велика, что она больше никогда не захочет его видеть и навсегда вычеркнет из памяти, как будто и бы были никогда знакомы, будто никогда и не сидели рядом, слившись в долгом и страстной поцелуе. Голова шла кругом от таких опасений и Джон решил, что обязательно должен навестить её, прояснить ситуацию и перестроить её фантастические выводы на реальные.
Встреча состоялась на закате это же дня. К вечеру поднялся сильный ветер и буйный, как степной вихрь, снегопад. После работы, уйдя на два часа раньше обычного, Джон отправился к её офису-домику, на территории которого всегда цвели деревья и витал умиротворяющий аромат блаженства. Подойдя к двери, он не стал стучать, а сразу позвонил, но никто не откликнулся. Хотя рабочий день давно подошёл к концу, что-то внутри подсказывало ему, будто Кларисса сейчас находится именно здесь. И действительно, она стояла у окна, наблюдая со стороны за происходящим, и, казалось, сама метель умоляла её не вмешиваться. Кларисса прислушалась к голосам природы и всецело была согласна подчиниться. Не потому, что не хотела говорить с ним, а потому как знала, что если впустит, то будет жалеть об этом всю жизнь. Джон не отступал. Он начал беспощадно бить в дверь тяжёлыми своими кулаками, а затем шершавой подошвой сапог. Но тщетно. Кларисса едва выдерживала этот невыносимой звук, похожий для неё на взрыв вулкана, от которого становилось не по себе. При каждом новом ударе она вздрагивала с нарастающей силой, и каждый раз после этого внезапно нахлынувшего рефлекса становилось жарко. Она закрыла уши обеими ладонями, чтобы не слышать, но всё равно эти звуки были, словно у неё в голове, словно перетекали по венам вместе с кровью. Они были повсюду, в каждом уголке её маленького мира, в каждом участке её всеобъемлющей души, и с каждым ударом всё больше и больше увеличивались в размерах, становились необъятными и заполняли пространство этого офиса, кабинета и её сердца. Она опустилась на колени под окном и припала к полу, издав единый возглас, слившийся в истошный звериный рык или голодный плач новорожденного ребёнка. Но это не помогло. Стук продолжал звучать, и Кларисса уже не различала, звучит ли он на самом деле или является плодом её взбунтовавшейся фантазии. Иногда казалось, что его вообще никогда не было, но в таком случае, почему она слышит его, почему до сих пор он волнует её и будоражит душу, почему не оставит, не исчезнет? Почему она всё ещё лежит на полу с обвитыми вокруг головы руками и сцеплёнными намертво зубами? Почему боится подняться и проверить природу этих звуков?
Звук не умолкал. Казалось, он вскоре разорвёт дверь на части, развалит весь офис, разнесёт двор взрывной волной необузданной дикой силы. Кларисса лежала ниц на полу и боялась пошевелиться. Она всё так же туманно верила в неестественность этих звуков и вовсе в их отсутствие. По прошествии ещё некоторого времени, стук внезапно стих, как и не было, будто Господь услышал её приглушённые молитвы. Только безумный ветер за окном да сумасшедшая метель играли свою дикую симфонию в унисон её трепещущей душе. Но Кларисса всё ещё боялась подняться. Боялась себя. Когда же этот страх был преодолен, она слегка разжала руки и приоткрыла глаза. Было тихо. В воздухе витало отсутствие запахов, а темнота помещения жадно поглощала её тревожно-хрипящее дыхание. Кларисса встала и распустила завязанные в хвост растрёпанные волосы, легко и бесшумно упавшие на плечи. Она вышла из кабинета и пошла по хорошо освёщенному мрачному коридору к двери. В тени ожидания коридор казался бесконечным, а её шажки такими маленькими и неуверенными. Это расстояние казалось ей дальней дорогой, а когда оно осталось позади – единым, но роковым шагом. Она стояла перед наглухо закрытой дверью, целой, ни кем не выбитой и молчаливой. Но когда открыла её, то с ужасом вскрикнула. Перед ней предстал Джон, словно ворвавшийся дикий ветер, пахнущий морозом, одетый во всё чёрное вплоть до рубашки с необъятно-огромным букетом кроваво-красных роз. Кроме того резкого выкрика, она больше ничего не могла сказать. Все мысли разом выветрились из головы, а задуманные слова так и застряли навечно где-то в глубине души. На лице застыло выражение опасной смеси страха и радости так, что она даже не чувствовала этого. А лицо Джона выражало только желание и закаменевшее ощущение своего превосходства над её сознанием. Помедлив считанные секунды, он бросил охапку цветов к её ногам и приблизился на шаг. Кларисса почувствовала, что больше не в силах сопротивляться и с молниеносной быстротой бросилась в его объятия, толкнув рукой злосчастную дверь.
Пылкие объятия в скорости переходили в долгие страстные поцелуи. Затем Джон подхватил её на руки и отнёс в главный кабинет, усадив на стол. Кларисса задыхалась от обжигающих его ласк и ощущения горячего дыхания на своей шее. А когда он с силой дёрнул и вмиг разорвал красную блузку, что была на ней, обнажив молочно-белую грудь, обрамленную бордовым бюстгальтером, то и вовсе поплыла на волнах чувств. И эта ночь стала началом нового, страстного, лишённого Любви романа, губительного и спасительного одновременно.
Ранним утром, чуть Солнце торкнулось вершин промёрзшей заснеженной кроны деревьев, а на окнах домов заблестели замысловатые морозные узоры, Джон уже стоял у окна, застегивая последнюю пуговицу на рубашке. Мороз так и скрипел за окном. На снегу под домом были видны чьи-то следы, уже покрывшиеся тонким слоем наста. Кругом стояла какая-то глупая тишина, а от ночного ветра, бунтовавшего всю ночь, не осталось и следа. Только дикая метель засыпала усталые дворы притихших домов да широкие подоконники невиданным слоем снега, который уже начал замерзать. Стояло настоящее зимнее утро, морозное, солнечное, божественно тихое и звенящее слабым ароматом предстоящей весны…
Джон стоял и глядел куда-то вдаль. Он то и дело сглатывал накопившуюся боль, застрявшую комком в горле, снова и снова задаваясь одним и тем же пугающий вопросом: «Что я здесь делаю?», и не находил ответа. Позади себя он услышал ленивый шорох белой «бумажной» простыни, и обернулся. Кларисса сидела на столе, закутавшись в холодящую льняную ткань, обхватив себя обеими руками, по которым проступали мелкие мурашки. Она расположилась спиной к нему и показала обнажённую спину до самого копчика, чуть ниже плеч прикрытую чёрной пеленой волос, переливающихся в солнечных скалках. Ах, как была она прекрасна в своей античной наготе, похожая на древнегреческую богиню, изображённую в виде белокаменной статуи выдающимся мастером-скульптором, и возведённая во всём своём величии у подножия императорского замка. Всё в ней было привлекательно: правильный изгиб позвоночника, тонкая женственная шея, белые, словно крылья альбатроса руки, налитые молодой живостью, сильные и ухоженные, как у барыни. Даже её смоляно-чёрные волосы не портили молочно-соблазнительной картины превосходного женского тела. Более того, они даже несколько дополняли этот восхитительный букет сладострастия и образца женственности. Недаром великий Брюсов описывал женщину по подобию божества и вдохновения поэтов.
Ты - женщина, ты - книга между книг,
Ты - свернутый, запечатленный свиток;
В его строках и дум и слов избыток,
В его листах безумен каждый миг.
Ты - женщина, ты - ведьмовский напиток!
Он жжет огнем, едва в уста проник;
Но пьющий пламя подавляет крик
И славословит бешено средь пыток.
Ты - женщина, и этим ты права.
От века убрана короной звездной,
Ты - в наших безднах образ божества!
Мы для тебя влечем ярем железный,
Тебе мы служим, тверди гор дробя,
И молимся - от века - на тебя!
Не найдя Джона подле себя, Кларисса обернулась, встретившись с ним взглядом. Несколько секунд подряд они молча смотрели друг другу в глаза: Кларисса – с любовью, а Джон – с сожалением. Затем она протянула к нему свои белые руки и улыбнулась, когда он подошёл и присел на краешек стола. Теперь она оказалась сидящей спиной к окну и Солнце светило позади неё так, что волосы купались в его лучах, от чего становились светлее. Солнце обвивало её голову, словно божественный нимб, играло с румянцем на её левой щеке, слегка выходящей за линию тени. Джон не мог отвести взгляда от её сверкающих счастьем глаз, и всё смотрел, смотрел, погружаясь в колдовскую бездну их первозданной прелести. Ах, как жаль, что он не был поэтом! Эму хотелось написать о ней, передать своё восхищение сухим страницам бумаги, оживляя их влажностью затаившихся в душе слёз, промолчать о том, о чём он никогда не осмелился бы высказаться. Эти глаза... Какими они казались ему в ту пору счастливыми, освещёнными чем-то неописуемым простыми словами, чем-то, чем никогда не горели глаза Камилы… Боже, почему её глаза никогда не горели так! Почему она никогда не сидела обнажённой в солнечных лучах и не улыбалась так, как улыбается эта незнакомка. Если бы она хотя бы раз подарила ему такую улыбку, он вознёсся бы до небес, бросил бы весь мир к её ногам, отдал бы душу Дьяволу, а потом всю оставшуюся жизнь отбивал бы поклоны в храме. Он был уверен, что вскоре забудет этот утро, миг яркого взлёта Клариссы Норрингтон, забудет целое утро! – часы выпадут навсегда из памяти, а если бы на её месте оказалась Камила, он запомнил бы до конца жизни каждым миг её очарования, каждый незначительный жест, одноразовую улыбку или короткий блик соблазнительных ямочек на милых щеках… Он запомнил бы её навсегда, как помнит бумага стихи поэта, его удачи и поражения, слёзы на размытых строках старой тетради и звонкий смех, навеки оставшийся в слёплённых временем страницах.
Он отвлёкся и не заметил, как Кларисса впервые за долгое, казалось, нескончаемое утро, заговорила своим бархатным голоском на языке влюбленной свирели.
Кларисса:
Я проснулась…. Так легко мне….
Видела во сне тебя….
(легко касается его волос)
Всё мне мило в этом дне!
Я проснулась…. Я твоя….
Джон (в сторону):
Я проснулся…. Всё чужое:
Эти стены, дом, и… ты.
Всё, как глыбой ледяною
Наплыло в мои мечты.
Всё замёрзло: страсть, желанье,
Всё исчезло в эту ночь!
Даже нет воспоминаний!
Как друг другу нам помочь?
Не простит Господь Всесильный
Грех, что кружит надо мной.
Отчего так давит сильно
Боль бетонною стеной?
(вслух)
С добрым утром!..
(Кларисса берёт его за руку, но Джон бережно убирает её и слегка касается губами, не закрывая глаз).
Не хочу Вам делать больно,
Но я должен попросить…
Кларисса:
Не томи. Общайся вольно!
Мне ты можешь говорить.
Пауза
Джон (тихо, почти шёпотом):
Я прошу помочь Камиле,
Излечить её от зла.
Кларисса (испугано):
Не проси сего! Помилуй!
У меня ведь есть душа!
(закрывает ему рот ладонью и прижимается к его груди)
Как взглянуть теперь посмею
На неё, как в прежний час?
(смотрит в глаза с мольбой)
Как в лице таить сумею
То, что связывает нас?
Что скажу ей в убежденье
Истин тех, что жизнь одна?
Как промолвлю повеленье,
Что ребёнку мать нужна?
А отец ему не нужен?..
Тот, которого сама…
Так люблю, что лютой стужей
Босиком по снегу б шла!
(со злостью)
Как спасти её, коль сердцем
Так и жажду задушить!
Может, душу выжечь перцем,
Может быть, себя убить?!
Как(?!) – скажи мне, как ты хочешь,
Чтобы я общалась с ней,
Если мне и так придётся
Плакать несколько ночей?
Пауза:
(Джон сидит, понурив голову)
Джон (смотрит ей в глаза):
Вы мне сами говорили,
Что спасёте и врага.
В этом есть вся Ваша сила,
Если честь Вам дорога!
(Кларисса молчит)
Но, должно быть, я ошибся,
Выбрав прошлой ночью Вас…
Так давайте же простимся
Без обид и лишних фраз.
(встаёт)
(Кларисса резко хватает его за руку, на ходу обволакивается простынёй и вскакивает).
Кларисса (со слезами, сдавленно):
Я люблю тебя! Как ночи
Коротать без наших встреч?
Мне не видеть твои очи,
Словно полдуши отсечь!
Не лишай меня услады
Целовать твои уста,
Сердце не лишай отрады
Тебя видеть после сна.
Джон (хватает её руки, прижимает к губам):
Вы должны понять, Кларисса
Я люблю свою жену!
Она выйдет из больницы
И конец настанет сну!
Кларисса (с хрипящим криком):
Знаю: Страсть ко мне толкнула
И разлад в твоей семье,
(дрожащим голосом)
Но та ночь перевернула
Всё исходное во мне!
Пауза:
(Кларисса в одночасье сбрасывает с себя простыню, бесшумно ложащуюся к её ногам, и предстаёт перед Джоном в полной дикого восторга наготе. Джон окидывает её взглядом и замирает).
Кларисса (тихо):
Я любви твоей не жажду,
Только видеть иногда
Очень хочется... Отважься! –
Всё равно не навсегда.
(помедлив, опуская голову)
Помогу твоей Камиле…
Постараюсь.
Джон (нежно берёт её за плечи, поднимая подбородок):
Поклянись…
Кларисса (поднимает полные слёз глаза):
Клятва Честью ещё в силе?
Или кровью заректись?..
Пауза:
(Джон медленно опускается на колени, аккуратно берёт простыню, накидывает ей на плечи и осторожно обнимает её, крепко прижимая к груди, как будто боится отпустить. Кларисса тихо плачет и следом быстро вытирает слёзы. Она пытается поцеловать Джона в губы, но он первый целует её в шею и поспешно отходит).
Кларисса:
Ты останешься на завтрак?..
(Джон молча кивает)
За завтраком, который был больше похож на поминки, не было сказано ни единого слова. Джон с трудом запихивал в себя по кусочку яичницы, запивая оранжево-солнечным апельсиновым соком, с какой-то неестественностью, как будто насильно. Кларисса уже была одета в короткий, чуть выше колен махровый халат традиционного красного цвета. Из длинного треугольного декольте соблазнительно выглядывал участок пухлой груди, тяжело упершейся в стол, а из-под приподнятых кверху волос была видна аппетитная, словно бычья голень, шея, в меру заросшая волосами. Джон внимательно наблюдал за её плавными жестами и медленным пережёвыванием пищи, в интервалах которого она оголяла свои жемчужно-белые реденькие зубки в широкой искренней улыбке. А затем, подобно Марии Магдалине, невинно опускала глаза вниз, скрывая огненные искорки влюблённости.
Впервые в жизни Джон почувствовал, что он кем-то любим. Сидя в этом уютном гнёздышке, по воле судьбы которое с недавних пор запечатлелось в истории его существования, напротив Клариссы он вдруг так явно ощутил её любовь, что сердце дрогнуло невидимой струной ностальгии, а затем замерло в одном ударе и камнем оборвалось вниз. Он снова вспомнил Камилу. И вот уже перед ним сидит она, его незапятнанная Страстью и диким Отвращением Любовь в своём скромном сереньком платьице, с причудливой своей простотой причёской. Она не поднимает милых глаз, но сердцем, бьющимся так учащённо и волнительно, он чувствует, как она изредка посматривает исподлобья, игриво улыбаясь. Она не выдаёт своих чувств, но любит всей душой! Ах, как бы хотелось, чтобы это блаженное забвение длилось вечно, но, увы, ничто не бывает вечным. И это призрачное виденье вскоре так же стремительно и незаметно развеялось, как и нахлынуло, а в голове далёким эхом звучала убийственная истина, что её душа не принадлежит ему, впрочем, теперь, как и тело.
С трудом глотнув последний глоток сока и сложив столовые приборы в пустую тарелку, Джон мысленно вздохнул, поскольку получасовое время завтрака, показавшееся ему бесконечной и мучительной вечностью, наконец, подошло к концу. Кларисса тоже перестала есть. Она отодвинула полупустую тарелку на расстояние вытянутой руки и встала из-за стола. В течении нескольких минут Джон наблюдал за тем, как послушно она убирает грязную посуду, и не мог понять – притворяется ли она перед ним или действительно является идеальной хозяйкой дома. В этом одеянии она была больше похожа на девушку лёгкого поведения, нежели на верную и любящую жену, хранительницу домашнего очага. Джон слегка ухмыльнулся, но сделал это незаметно. Когда она вернулась за второй порцией посуды, Джон внезапно для самого себя остановил её, накрыв руку своей сильной ладонью. Кларисса не вздрогнула, как это часто делала Камила, по крайней мере, он не почувствовал этого через прикосновение. Она посмотрела на него и вмиг, как опалила взглядом. Джон приблизился к ней на пару шагов, и Кларисса вновь ощутила пробегающий электрическими искрами холод по позвоночнику. Он завернул её руки назад, стискивая в одной своей руке, а другая уже свободно гуляла в океане её волос, скользила по шеё, плавно переходила на ключицу и вырез декольте…
Разумом Кларисса понимала, что это не Любовь, а всего лишь очередной приступ Страсти, но ничего не могла с собой поделать. Ей несказанно хотелось продлить эти мгновения, настолько, насколько это возможно. Временами она боялась ужасных мыслей, неконтролируемо закрадывавшихся в сусеки её сознания, жаждущих причинить зло сопернице, с которой она даже не могла соревноваться. И всякий раз, когда она пыталась вытравить их, становилось так пусто, до отчаянного крика страшно за то, что она никогда не смогла бы причинить зло человеку. Она давала клятву Гиппократа, она дала своё честное слово любимому человеку, а по сему исполнить его надлежащим образом – теперь её обязанность. Помочь другу – долг каждого человека, а исцелить врага – это шаг, который может сделать только тот, кто носит священное звание врач(!), являющееся помимо этого ещё и призванием. В данной ситуации она не может руководствоваться чувствами – только Долгом и Честью, без которых человеческая сущность теряет те черты человечности, которые заложила измальства матушка-природа. Человек без Чести, как песчинка в море: куда ветер направит, туда и поплывет. И доплывёт ли ещё! На пути ведь разные препятствия встречаются. Бывают и такие, что только Честью человек и спасается из водоворота смертельно опасных приключений. Не всегда ведь «вильнуть хвостом» есть верная тактика выживания. На обмане и злобе далеко не уедешь, разве что проковыляешь, как на старой кобыле несколько вёрст, а дальше эту же ношу на себе нести придётся, только уже не с версту, а всю жизнь.
Кларисса проводила Джона к обеду, предупредив свою помощницу, чтобы та не пропускала к ней сегодня пациентов или кого бы то ни было ещё. Она решила, как следует выспаться, поддавшись пене сладких воспоминаний и горьких мыслей колючей, как шипы алой розы боли.
На следующий день, как и было договорено, Кларисса Норрингтон явилась в клинику в назначенное время в полдень. Доктор Хартвайл с радостью встретил её, не забыв предварительно расспросить о причинах долговременного перерыва в лечении. Кларисса ответила коротко: «Не представлялось возможным», и свойственным ей следка подпрыгивающим шагом направилась в палату жены Джона Олдивайна. Ныне Камила стала для неё не кем иным, как законной супругой её любовника, ненавистной соперницей, создающей помехи её личному счастью, но в то же время – одной из многочисленных пациенток, нуждающейся в моральной помощи.
Завидев Камилу, она бросила в её сторону такой взгляд, который вовсе не являлся признаком женской ревности, показного превосходства или простого нескрываемого негодования. Это было нечто иное, что никак не могла бы чувствовать на её месте другая женщина, оказавшаяся в подобной жизненной ситуации. Согласно действующей в социуме логике она должна была смотреть на неё несколько свысока, упиваясь настоящим положением соперницы, которая по воле судьбы оказалась в глубоком психическом упадке – натуральной яме безумия. А она не могла, поскольку считала недостойнейшей для человека низостью радоваться бессилию ближнего, даже если этот человек является врагом. Нельзя людям быть друг другу врагами, не волки ведь – люди! Ох, как нельзя!.. Тяжело порой приходится одному, а там, глядишь, поддержку предложили, утешили в трудную минуту не делом так словом, да просто одиноким не покинули в безрадостное время – и то уж на душе Солнце светит, а не Метель да Вьюга окаянная метёт. Так время и коротаем. А после ночи скверной да дум тягостных и небо поутру развидняется, тёплые ласковые лучи себе дорожку в новый день пробивают. Под этими спасительными лучами тает лёд в сердцах, смягчается душа, а тогда и мысли активизируются, и решения новые толковые объявятся, и, без сомнения, найдётся какой-нибудь разумный выход. А в следующий раз, может, и тому человеку помощь твоя понадобиться и ты ему не откажешь, заплатив добром за добро. А как иначе? Только звери дикие неразумные наши братья да природа свирепая злом за зло платят, а люди должны жить добром, и добром одаривать ближнего, чтобы тот, в свою очередь передал частичку Солнца своему предшествующему поколению и всему роду человеческому. Как поведётся добром за добро платить, так и будет на планете Добро здравствовать, отсюда – счастье, духовная удовлетворенность, мир и взаимопонимание. Человек, учись порождать добро – и оно породит в тебе человека!
Кларисса долго не могла разобрать, что же она всё-таки почувствовала в тот момент. Но с тех пор ей стало так легко и тепло, как не становилось и в объятиях Джона. Она не думала о том, кто сидит перед ней, желая только продлить это ощущение. Ах, это ни с чем не сравнимое ощущение, когда твоя деятельность идёт во благо человеку, когда в твоей помощи нуждаются и ты не отказываешь, когда твоя душа наполняется странным умилением оттого, что тебе дано пережить это чувство, хотя бы на несколько мгновений ощутить благовонные ароматы Сострадания. Да… это незабвенное чувство человеколюбия звалось Состраданием. Умение сострадать врагу, как на ладони открылось для Клариссы в ту переломную минуту её непродолжительной жизни. И открылось оно в полной своей яркости и чистоте, вошло в её душу свежим ароматом весенних побегов плодовых деревьев, разлилось соловьиными трелями, протекло живительным ручейком, напаивая выжженную адским огнём Страсти пустыню. Кларисса не чувствовала себя такой счастливой даже тогда, когда её награждали званием лучшего психотерапевта Пайкс-Пик, и тогда, когда она устояла перед соблазном «белого яблока», и когда предавалась грешной Страсти в объятиях Того, На Чьё Чело Наложена Печать Запрета перед Богом и людьми. Никогда доселе она не была так свободна, светла и прекрасна, как дикая рожа среди пустырей северной степи.
Кларисса:
Здравствуйте, Камила!
(Камила никак не реагирует)
Сегодня по плану гипноз.
Вы готовы?
(оставляет верхнюю одежду в шкафчике, присаживается в кресло рядом с ней, осторожно берёт Камилу за руку)
Пауза:
(Кларисса помогает Камиле встать и пересесть в кресло. Камила пересаживается в кресло, откидывается на спинку, закрывает глаза. Кларисса обвивает руками её голову, слегка сдавливает, гладит волосы. Камила понемногу расслабляется. Приятная усталость постепенно закрадывается в её тело. Камила засыпает).
Кларисса (мягким гипнотическим голосом):
Вы на лугу среди цветов,
Над Вами небо голубое,
Вас обнимает семь ветров
И нежит Солнце золотое…
Пауза:
(Камила улыбается сквозь сон)
Кларисса:
В тиши, в тени младых кустов
Сквозь тёрн поблескивает небо,
И жжёт лицо огонь ветров,
И руки жгут терновы стебли.
(Камила напрягается)
Сочится кровь на Вашу грудь
Огненной лавою по стану,
И слёзы косы Вам плетут
Прямолинейно, беспрестанно.
Пауза:
(Камила плачет во сне)
Кларисса (наклоняется к ней, шёпотом):
Кто там, во тьме?.. В терновых илах?..
Ответьте мне, кто там? Кто там?!..
(Камила судорожно дёргается, мотает головой)
Спокойно! Тише!..
(удерживает её за плечи)
Всё кругом
Не спит… –
Ждёт голос Ваш услышать.
Округа в образе нагом
Лишь, замирая, тихо дышит…
(помедлив)
Дайте ответ из дум о том,
Что Вы увидели в печали.
Честны останьтесь с меньшим злом
Из тех, что сами выбирали.
(помедлив)
Доверьтесь мне… Я Ваше зло…
Кто Вы, Камила Олдивайн?..
Пауза
Камила:
Я мать не рожденного сына.
Кларисса:
Кто Вы в любви?..
Камила:
Я – берегиня.
Кларисса:
Кто Вы другим?..
Камила:
Я – посторонний.
Одна, блуждая в темноте,
Я услыхала тьму историй,
Косых намёков в стороне.
(помедлив)
Ко мне единственное Солнце,
Что не погаснет никогда,
Вступает ангелом в оконце,
Лучом надежды одаря.
(тяжело вздыхает)
Как ноги острыми шипами
Колола я в краю ветров,
Как сердце острыми камнями
Сколола в бьющуюся кровь…
Как душу жалил окаянный
Терновник….
(умолкает)
Кларисса:
О, как дневного света можно
Себя сознательно лишать?
Уйти из жизни слишком просто –
Другое сложно – выживать!
Ищите выход из темницы,
Боритесь, бейтесь до крови,
Чтоб сердце раненное птицы
Осталось живо до зари!
Пауза
Кларисса (становится на колени, берёт её за руку):
Что нынче стало перед вами?..
Пауза
Камила (морщится):
Я на лугу… повсюду кровь….
Ай! (закрывает лицо руками) Тёрн колючими ветвями
Терзает птичьи крылья вновь!
Кларисса (повелительно):
Она должна освободиться,
Чтоб взвиться к Солнцу напролом!!
Позволь в свободу ей влюбиться
И галка станет соловьём!
Пауза
Кларисса:
Она летит?..
Камила:
Она стремится…
Кларисса (твёрдо):
Придай ей сил! Поверь в неё!
Пауза:
(Камила мается в судорогах, морщится, мотает головой. Кларисса пытается удерживать её).
Камила:
Уютный сук…
Кларисса (твёрдо):
Пусть не садится!
Начало жизни – только взлёт!!
Пауза:
(Камила кричит и трепещется всем телом, затем вскрикивает сквозь сон, по лицу вмиг проступает горячий пот и слышится тяжёлое дыхание).
Кларисса:
Она взлетела?..
Камила (задыхается):
Да. Взлетела…
Пауза:
(Кларисса с облегчением выдыхает)
Кларисса:
Проснись на третий мой щелчок…
(трижды щёлкает пальцами)
(Камила просыпается)
(обнимает её)
Ну, вот и всё. Она сумела
Собрать энергию в клубок.
До следующей пятницы Кларисса Норрингтон была занята подготовкой к предстоящей конференции в Лас-Вегасе, на которую были приглашены пятьдесят самых лучших дипломированных психологов Соединённых Штатов по одному из каждого штата. Это была так называемая «Высшая лига профессионалов», для которых, как и для Клариссы, профессия была призванием, «Божьим даром», как часто выражалась сама мисс Норрингтон. Об этом она объявила Джону в пятницу вечером, лёжа на его руке и лениво поглаживая запястье указательным пальцем. В этот вечер Кларисса впервые пригласила его в свою квартиру, которая впоследствии должна была послужить им уютным любовным гнёздышком, чем в итоге и оказалась.
Жильё Клариссы было оформлено приблизительно в тех же тонах, что и кабинет, но бледнее. Если домик-офис по своей пёстрой расцветке больше напоминал перья птицы Феникс, то интерьер квартиры был похож на окраску оперенья розовых фламинго. Стены всех шести комнат имели приблизительно одинаковую отделку в нежно-алых или розовых тонах, что вызывало ощущение нахождения в каком-то «Цветочном доме» или ЗАГСЕ, оформленном по прихоти привередливой матери невесты. По крайней мере, у него, Джона, складывалось именно такое впечатление. А развод с Камилой и обзаведение новой семьёй в его планы никогда не входило. Он чувствовал, что с каждым днём, с каждой лишней встречей Кларисса всё больше и больше привязывается к нему, доверяет, открывает перед ним не только мир плотского наслаждения, но и свою душу, доверяет тайны своего сердца, говорит о своём прошлом и с какой-то нелепой уверенностью наивно строит планы на будущее. Их будущее, как будто надеясь на то, что её слова имеют под собой твёрдую почву. И каждая её мысль, каждое слово были точно соль, нещадно осыпающая открытые раны, на которых уже начала засыхать свежая кровь…
Кларисса крепко сжимала его затёкшую от надавливания руку и не хотела отпускать, как будто боялась, что больше никогда не коснётся её. А его посещала одна только мысль: как можно быстрее дождаться утра. О, Кларисса, бедняжка Кларисса, она не чувствовала того лёгкого холодка, просачивающегося сквозь его взгляд, прикосновения, ласки... Она не замечала его явную отчуждённость, спланированные ответы на её докучливые вопросы, выжатые из последних сил и чувства ответственности за тех, кого приручили, наигранные улыбочки и несуразные монологи, как будто заранее расписанные в каком-то жестоком сценарии судьбы. Правду говорят: Любовь слепа. Она действительно ослепла. Да, в какой-то роковой момент она потеряла зрение и больше не могла видеть тень вокруг себя, ощущая только ласковые лучи Солнца в ясный день. Но она забыла, что чем яснее и солнечнее день, тем ужаснее и холоднее тень, отбрасываемая привычными предметами, знакомыми людьми и человеческими мыслями. Какие мысли закрадывались в голову Джона Олдивайна? Кларисса не знала. Что он испытывал по отношению к ней. Кларисса не знала. Как он чувствует себя на самом деле, находясь здесь, а не в больнице рядом с беременной женой, как никогда нуждающейся в моральной поддержке близкого человека? Снова незнание. Кларисса не хотела знать, потому как всегда знала одно: он любит свою жену. И это, казалось бы, единственное веское знание, сразу должно было оттолкнуть от него, а она закрыла глаза, предаваясь несбыточным мечтам, окунаясь с головой в сказку с плохим концом, единственную сказку её жизни, самую незабываемую и волнительную, которая не была доселе изложена, не зарождалась ещё в воображении самых талантливых писателей и философов. Кларисса была первой, которая почувствовала себя главной героиней, прониклась переживаниями её жгучей души и кричала от боли её раненного истомленного сердца. Она, Кларисса, любящая женщина, вольная птица бессонных ночей среди тьмы вечных дорог заблуждений и тёмных аллей Страсти.
Поздно ночью, когда Кларисса, наконец, уснула, Джон аккуратно выбрался из постели, стараясь не задеть её (Клариссу) неосторожными движениями и не разбудить громкими звуками уверенных шагов, прорезающих ночную тишину и сладостный покой беззаветного сна. Ах, как велико было его удовольствие, когда он накидывал своё пальто в коридоре. А перед тем, как уйти, оставил на столике подле кровати записку: «Кларисса, я должен был покинуть Вас. Простите. Джон», и ничего более. Он так тихо закрыл за собой дверь, что Кларисса даже не услышала удара. Она спала до утра.
Утро для Клариссы наступило в 12:35, когда город был залит ласковыми солнечными лучами, а проснувшаяся природа чувствовала приближение Весны. Только для Клариссы эта Весна никак не могла наступить. Записка, оставленная Джоном средь глупой ночи вовсе выбила её из привычного кругооборота мыслей и действий. Она была не глупа, и отлично осознавала, что в такой поздний час у него не было и быть не могло никаких неотложных дел, кроме неотложного стремления вырваться из чуждого ему мира, вырваться к своей привычной жизни, к своей неповерженной Любви. Кларисса свернулась клубочком и тяжело повалилась на середину кровати, подгребая под себя постельное белье, хранящее слабый запах его тела и придуманный её фантазией аромат Любви, которым до сих пор был пропитан каждый уголок этой комнаты и её души.
Утро для Джона наступило ещё прошлой ночью, остаток которой он провёл, бесцельно бродя по заснеженным улицам. За это время взбунтовалась Метель. Вместе с холодным ночным Ветром она насквозь пронизывала его разгорячённое тело, опаляла льдом каждую клетку кожи, жгла лицо и охлаждала дикий пыл злости, направленной на самого себя. Он был невероятно зол и обижен на свою слабость и беспомощность, на свою недостойность по отношению к Камиле, на ту боль, которую он сознательно причинял беззаветно любящей его Клариссе и ещё на многое, о чём не говорят вслух. Ему приходилось сильно жмурить глаза и сцеплять скрипящие от холода зубы, а по раскрасневшемуся от мороза лицу текли горячие, как угольки, слёзы, тут же застывающие и превращающиеся в мелкие прозрачные льдинки. Это были самые, наверно, откровенные и искренние слёзы в его жизни за все эти годы. Это были слёзы Дождя, падающего на землю мокрым снегом, это были слёзы Ветра, играющего свой похоронный марш, это были слёзы Метели, распустившей свои белые траурные косы, склонившиеся над шаткой душой подлеца, простирающейся в бездне блужданий. Это плакал мужчина, поддавшийся первому чувству Любви и не сумевший сохранить его первозданность.
По полудню текущего дня Джон четырежды отключал свой мобильный телефон и в конечном итоге разбил его одним сильным броском в стену. Во-первых, производственные дела на фирме не ладились, документы были в полном беспорядке, и лишь только благодаря своим помощникам-профессионалам удавалось прикрывать истинное довольно неутешительное положение предприятия перед их главными спонсорами и компаньонами. Джон был искренне благодарен им за это, а в особенности – Томасу Джордано, который был принят на работу приблизительно сразу после смерти Стеллы. Что касается Томаса, то на предложение Джона работать в его фирме он согласился без колебаний, так как прекрасно ладил с Олдивайном и давно мечтал работать на «молодом» частном предприятии, имеющем чёткий план развития и прогрессивное будущее. А во вторых, целый день телефон в буквальном смысле разрывался от беспрерывных звонков Клариссы, которая жаждала услышать от него личные объяснения по поводу своего внезапного ночного исчезновения. Джон уже не мог слышать её голоса в данным момент, не хотел видеть её, не хотел ничего объяснять, потому как знал, что лгать не умеет, да и не хочет. Кларисса стала для него сейчас ненавистнее, чем кто-либо другой, он был обескровлен её постоянными расспросами и придирками, но в то же время понимал её чувства и не хотел причинять ещё больше той боли, которая уже постигла её за непродолжительное время их знакомства. Ах, Кларисса, какой толк теперь с твоей Любви, если старая дырявая шапка ближе, чем новая тёплая шаль.
Кларисса приехала в больницу, так и не услышав голоса Джона. Она оказалась на перепутье бесчисленных дорог и не знала, как избрать дорогу Истины, самую правильную и ровную. Идя по коридору, она не переставала казнить себя за то, что позволила Джону так поступить с собой, ворваться в её мир морозной ночью с букетом кроваво-красных роз и навсегда завладеть её сердцем, стать тенью её неприкосновенной души. Но ещё больше она ненавидела себя за то, что, увидев Камилу, сидящую в полном покое и глубоком психическом затмении, не сможет воспринимать её как соперницу, не сможет опасаться её непревзойдённости и силы перед любящим супругом, и желать дурного. От этого становилось как-то слишком мерзко, что порой выворачивало наизнанку, будоражило сознание и заставляло всё время прокручивать в мыслях тот злосчастный вечер, когда она впустила Джона, сопровождаемого холодным светом звезд и диким воем Метели с отравленным букетом кроваво-красных роз…
Она вошла. Камила взглянула на неё и медленно отвела взгляд. Кларисса по обыкновению сняла верхнюю одежду и присела в кресло рядом с Камилой, традиционно взяв её за руку. Камила повернулась к ней и с каким-то диким напряжением пронзительно осматривала лицо, как будто старалась досконально изучить каждую микро-выемку на щеках, контуры губ, носа, гладкие линии лба и тусклый блеск чистых смоляных волос. Клариссе становилось не по себе, хотя она изо всех сил старалась не избегать её взгляда, питая огарок надежды на то, что она раскроется перед ней и расскажет о своей печали.
ID:
272180
Рубрика: Проза
дата надходження: 27.07.2011 00:46:10
© дата внесення змiн: 27.07.2011 00:46:10
автор: Олеся Василець
Вкажіть причину вашої скарги
|
