Кларисса (мягко):
Миссис Олдивайн, скажите,
Что Вас гложет, что гнетёт?
Дверцу в душу притворите –
Пусть спокойствие войдёт.
Мне, как доктору, откройтесь
И не бойтесь рассказать.
Тайну в этом помещенье
Не дано другим узнать.
Пауза:
(Камила молчит)
Кларисса (с улыбкой):
Помните стихотворенье?
(тише)
Не смущаю, не пою
Женскою отравою.
Руку верную даю –
Пишущую, правую.
(протягивает ей свою правую руку)
Той, которою крещу
На ночь – ненаглядную,
Той, которою пишу
То, что Богом задано.
Левая – она дерзка,
Льстивая, лукавая.
(акцентирует)
Вот тебе моя рука –
Праведная, правая!
(умилённо усмехается)
Вас супруг безумно любит!
(щурится)
Это видно по глазам.
Беспокойством душу губит,
Застилает путь слезам.
(горько)
Но улыбкой слёз не скроешь,
(сжимает руку на груди)
Моё сердце, как опал :
Разгорится – не закроешь
Чёрной мантией раскал.
(Кларисса виновато опускается перед ней на колени, стыдливо опускает голову, пряча глаза, и волнительно облизывает губы. Затем сглатывает и поднимает взгляд. Камила читает её по глазам, как открытую книгу, и слегка прищуривается)
Я прошу у Вас прощенья,
Что тревожусь за него.
Пауза:
(Камила изучающее разглядывает её лицо, ловит каждый изъян мимики)
Кларисса (дрожащим голосом):
Я люблю… и вдохновенья
Вдоволь хватит моего.
(улыбается сквозь слёзы)
Я люблю его, как Солнце
Любит землю по утрам.
Сквозь зеркальное оконце
В его сердце, словно в храм
Бьюсь я птицей ежечасно
И считаю каждый миг,
Лишь бы только видеть часто
Его милый светлый лик.
Как под снегом горы стонут,
Так под мыслями о нем
Я тону, и небо тонет
С каждым новым светлым днём.
Пауза:
(Камила удивлена и признательна ей одновременно. Кларисса боится, что Камила возненавидит её за подобное откровение, но всячески старается скрыть свой страх)
Кларисса (вглядывается в её лицо, в надежде найти в нем укор и презрение):
Не смотрите волчьим взглядом…
Камила (берет её лицо в свои ладони, гладит по горячим от волнения щекам, вытирает слёзы и молча поднимает её, усаживая рядом с собой):
Лишь одно я Вам открою,
В чём достаточно скажу:
Не могу я быть с ним рядом,
Потому что не люблю.
Кларисса (осторожно выдыхает, полагая, что Камила не заметит, и ощущает неловкость положения):
Я сказала для проверки,
Извините, если что…
Я надеялась,… поверьте!..
(пытается подобрать слова под её прямое заявление)
Вы не любите его?!
(удивляется)
Камила (гордо):
Но зато есть Ваши чувства,
Их не просто обуздать.
(поднимает её подбородок, агитируя на гордость)
Несказанно в мире пусто
Не влюбившись проживать.
Кларисса (пытается оправдаться):
Миссис Олдивайн, я не…
Камила (резко обрывает):
Да! Вы любите его.
Вы – достойная замена
Для супруга моего.
(помедлив)
Я сама люблю, Кларисса.
(берёт её за руки, трёт их)
Ваши руки холодны…
(гладит по щекам)
А лицо огнём пылает.
Далью неба синевы
Глаза горят…
И мечты идут во сны.
(помедлив)
Продлевать извечный список?
Кларисса (плачет, отрицательно мотает головой):
Нет. Достаточно, прошу.
(закрывает глаза)
Камила:
Каждый вздох отрадно слышать,
Если любишь наяву.
(Кларисса забирает свои вещи и быстро уходит, не сказав ни слова).
В тот же день вечером, приехав в свой офис, она встретила у входной двери Джона Олдивайна, которого не удосужилась даже поприветствовать. Она промелькнула рысью мимо него и юркнула вовнутрь. Он вошёл за ней.
Кларисса (тихо):
Я оставляю её дело.
В нем смысла нет.
Джон (в замешательстве):
Но почему?
Кларисса (оборачивается, подходит к нему):
Пойми, она не заболела,
Ей терапия ни к чему.
Пауза:
(Джон молчит, закрывает лицо руками, чтобы не выдать своих слёз)
Кларисса (ходит по коридору, в темноте только мелькает её силуэт):
Мы в вечном поиске причины,
Всегда пытаемся понять:
Мой Бог, зачем и пред кончиной
Нам не дано в любви пылать?!
(Джон отходит к стулу и присаживается на край, прижимая сжатые кисти рук ко лбу)
Но мы всё также ловим взгляды,
Улыбки, нежные слова,
Меняем без толку порядок
Так, что кружится голова!
(эмоционально)
И мы хотим, хотим всецело
Любимым счастье подарить,
Не понимая, что отпела
Смычка невидимая нить.
Порвалась цепь, что так старались
Сковать и удержать любовь;
А мы такими же остались,
Сменяя лишь картинки снов.
(Джон тихонько смеётся, стараясь выплеснуть сейчас всю накопившуюся боль)
(помедлив)
Любовь, лишь миг, что вальсом кружит
Всегда сознание души,
Но не всегда он верно служит
Тем, кто ушёл в свои мечты.
Он сердце жжёт, ворует разум,
Проклятьем душу он сожрёт;
А страсть волной накатит сразу,
И так же в миг она уйдёт.
(помолчав, подходит к нему, заглядывает в глаза)
Она тебя совсем не любит –
Нельзя заставить полюбить.
Порабощенье душу сгубит
Кислотным жаром окропит.
Джон:
Я не могу её, Кларисса
Оставить, вынув из души.
Кларисса:
А что прикажешь мне – молиться,
Чтоб страсть и грех свой затушить?
Джон:
Мы все, хоть в Бога и не верим,
Но веру в Бога все блюдём
Чтоб никогда не знать потерей;
Мы все клянёмся и клянём.
(виновато опускает голову)
Простите, если дал надежду
И не держите больно зла.
Всё вышло криво, неуместно
Увы,… но воля не моя!
Простите! Мне так жаль до крика,
Примите исповедь мою!
Я своим чувствам не владыка
В людском безжалостном краю.
Кларисса (обнимает его за шею):
О, не терзай себя, не надо!
И не кляни, и не клянись,
Что образ мой с тобою рядом
И мои муки разрослись!
Не смей вымаливать прощения –
Мне не за что тебя прощать!
Во мне нет ревности и рвенья
Свой гнев по силе испытать.
(помедлив)
Мне вдоволь ласк хватило прежних,
Что ты дарил мне весь сей час,
И слов твоих, и взглядов нежных,
Что слал ты разом мне за раз.
Я счастлива своей любовью,
Её достаточно одной,
Чтобы открыться жизни новой
И знать, живя, что ты был мой!
Пусть не душой, а только телом,
Но для меня ты был единым.
Нельзя изъять в плоду незрелом
Всю мякоть, вплоть до сердцевины.
(Джон пытается сказать ответную фразу, но Кларисса останавливает его, прикладывая палец к губам)
Молчи, молчи, мой бедный ангел!
Ступай, не обращая взор.
Мы станцевали наше танго
Святой любви наперекор.
Но стихла музыка и танец
Угас под звуки тишины.
Как оказалось, танцевали
В пустынном зале только мы.
(живее, с блеском в глазах)
Танцуй с ней, Джон, под звуки вальса
И под оваций громкий шум…
(грустнее)
А я хочу ещё смеяться
От сладких снов и горьких дум.
(Восстанавливается длительная тишина)
Джон стрелой выскользнул на улицу и растаял в темноте. Его лицо, пылающее жаром, окутала пелена холодного ветра. Он быстро спустился по ступенькам и торопливым шагом направился к машине.
Кларисса наблюдала за ним из окна, хотя мало что могла разглядеть в тусклом свете полумесяца и уличных фонарей. Затем вошла в свой кабинет и присела в кресло. Она была измотана и взволнована постоянным неведением и тревогами, кроме того, сеанс гипноза отобрал у неё остатки сил, которые, несомненно, сослужили бы сейчас хорошую службу. К счастью, усталость сделала своё дело, и вскоре её сморил продолжительный глубокий сон.
Наутро Камилу выписали под личную ответственность Джона, и уже через полчаса он встречал её с объёмным букетом нежно-лиловых орхидей и вишнёвых тюльпанов – вестников приближающейся весны.
Как только Камила появилась при выходе из клиники, Джон снова влюбился в свою Галатею. И хотя длительный период депрессии и постоянные стрессы отняли обворожительный румянец на её щеках, а глаза изрядно потускнели, она всё же оставалась невероятно привлекательной и божественно прекрасной женщиной. А для Джона она была нечто непостижимое, далёкое, нечто, к чему невозможно прикоснуться и нельзя постигнуть. Он едва накинул на её хрупкие плечи пальто и прикрыл им уже хорошо заметный круглый живот. Камила почти не смотрела на него, а Джон старался поймать её взгляд и не мог отвести своего. С замиранием сердца он вглядывался в неё, как в божество и с великой болью осознавал, что она никогда не оценит его любви. Боже!.. Как это больно, когда сознательно хоронишь себя рядом с любимым, но не любящим человеком, как страшно засыпать с мыслью о том, что завтра ничего не изменится, и послезавтра и через два дня, и ещё много-много дней до конца жизни всё останется по-прежнему. На такую жизнь может обречь себя только безумец, которому нечего терять, кроме своей молодости или… глубоко любящий человек, для которого не существует вариантов выбора, а молодость сама по себе утрачивает всякий смысл. Господи!.. сколько раз ещё придется обратиться к тебе с мольбами!..
В дом Камила вошла безрадостно, словно по принуждению. Джон души не чаял в ней, ничего вокруг не замечал, стелился красной дорожкой, восторженно щебетал, но ничто не радовало Камилу. Шальная мысль об Элене, словно буравчиком сверлила голову и кроила душу. Хотелось плакать. Так хотелось, что лучше было бы упасть на нож, чем сносить подобную боль, сильнее любой пытки. А Джон в это время уже отдал распоряжение накрывать на стол и готовить покои. Камила отказалась от еды. Она сразу отправилась к себе в комнату и, распахнув настежь окно, присела на подоконник, вдыхая свежесть непринуждённой румяной тишины.
Через несколько часов Джон навестил её. Она ничем не завтракала, отказалась от обеда и вот теперь не собирается спускаться к ужину, сколько бы раз не приходила за ней прислуга. Когда он вошёл, Камила со слезами и криком бросилась к нему в ноги.
Камила:
Милый, родной мой, хороший, любимый,
Господом-Богом прошу, отпусти!!!
(падает на колени, простирая руки к небесам)
Небо! За что ты караешь?! Помилуй!!!
Дай мне нас всех оградить и спасти!
Или убей меня нынче кинжалом!..
(вынимает кинжал, протягивает Джону)
Только не клюй мою печень, Орёл! ...
О, твои чувства ко мне, словно жалом
Ткут над моей головой ореол!
Я умоляю тебя! Умоляю!!!
Смилуйся или срази, как стрела!
Господи! Верую! Каюсь! Стенаю!
Мне сама Жизнь без неё не мила!
Джон, не бери грех на душу, опомнись!
Вспомни, что знаешь, что значит любить.
Иль до доски меня эдакой помни
И навсегда свой удел прокляни!
Джон с ужасом смотрел в её горящие отчаяньем глаза, и ему становилось до крика обидно и до смерти страшно. Он не знал, что сказать. Слова слиплись в горле и не могли вырваться, а в лёгких, похоже, застыл скопившийся при последнем вдохе воздух. Лицо Камилы было бледно, как мел и горячо, как огонь. На неё было жутко взглянуть: тень, обтянутая светящейся кожей и только; бесплотное существо, призрак. Но в какой-то момент ситуации Джон переосмыслил последние дни кривого зигзага их супружеской жизни, похожие на тонкую плёнку, протянутую над пропастью, в которую вот-вот упадёт всё, что дорого им обоим – душевная чистота. И что пропасть эта навсегда поглотит её и навсегда запятнает совесть брызгами ненависти, злобы, а от них разольётся боль, несомая реками равнодушия и отчуждения.
Камила действительно была права и она не шутила, когда говорила о смерти. В состоянии безумия она была способна на многое, она способна на всё ради любви, впрочем, как и он. И если Камила готова умереть за Любовь, то и Джон был готов подарить ей долгожданную свободу. Он не хотел больше видеть её угасание, не хотел слышать её крика и рыданий, но больше всего он боялся, что в один прекрасный день ему придётся войти в её комнату и обнаружить бездыханное мёртвое тело. Кровь застывала при одной мысли о том, что ему нужно будет закрывать ей глаза, обмывать холодное тело, наряжать для похорон и, наконец, лично присутствовать при траурной процессии. Он бы не перенёс такого жестокого удара судьбы, а если не удовлетворить её мольбам, этот удар неизбежен.
На следующей неделе, в пятницу, Джон пришёл домой необычно рано. За окном зарождалась и наливалась молодая Весна. Ранний Март сулил благоприятную погоду и весеннее настроение в сердцах людей. Веселилась и природа. На оголенных ветвях деревьев растаял последний снег, и появились мелкие зелёные почки, плавно разрастающиеся и превращающиеся в молодые сочные листья. Из–под снега вынырнули первоцветы и подснежники, а за ними и юные стебли травы. Крыши домов лишились своего белого пухового покрывала и заблестели, заискрились на солнце, которое уже достаточно высоко поднялось над землёй. По светло-голубому перламутровому небу плыли цветные облака, а под ними вились треугольным клином перелётные птицы, возвращающиеся из далёких южных краёв. Земля расцветала всеми оттенками жизни, наполнялась сочными красками и дышала свободой.
Когда Джон вошёл в залу, Камиле, сидевшей за мольбертом, показалось, будто с ним в дом вошла сама леди Весна. Она бросила неоконченную картину и взглянула на него. Джон остановился и замер. Он хотел запомнить её такой навсегда, до того, как объявит о своем решении и её, наполненные грустью глаза, засияют радостью расставания. Постояв неподвижно с минуту, он подошёл к ней и бросил на стол папку с бумагами. Камила подозрительно взглянула на неё, а затем перевела взгляд на Джона.
Камила:
Это что?..
Джон:
Твоя свобода.
Камила осторожно взяла в руки папку и открыла. Она достала бумаги и быстро пробежалась глазами, после чего резко переменилась в лице и, не веря своим глазам, быстро взглянула на Джона, стоящего, как на похоронах. Её лицо снова налилось жизнью, глаза – блеском, а на бледных щеках проступил давно забытый румянец. Она слегка свела брови и приоткрыла рот, не зная, что сказать. В уголках её полных маковых губ появились признаки полуулыбки. Джон оставался по-прежнему хмурым. Из него, словно выкачивали жизнь и вынимали сердце. А когда Камила в порыве эмоций бросилась в его объятия и обожгла уста пламенным поцелуем, то он деликатно увильнул, чтобы скрыть слёзы. Так уж мужчины устроены! Не любят открыться до конца, не любят показать своих слёз или слабости. Поэтому в большинстве своём им не дано понять женщину. Всё у них как-то вполовину, намёками. Не могут определённо сказать ни о чём. Не знают, что тяготеет, не поймут, что радует, не захотят прислушаться и присмотреться. Они всегда воюют. С давних пор воюют в детском саду игрушечными мечами, в школьные годы – за улыбку и внимание девчонок (во множественном числе), в юности – за лидерство в учёбе, потом – в работе, а самое ужасное – воюют за Любовь. Можно ли воевать за Любовь, можно ли бороться, а главное – нужно ли?..
Женщины, как мотыльки, маячат своими хрупкими крылышками перед глазами на протяжении всей жизни; победы в учёбе достигаются трудом, в работе – титаническим трудом, а вот Любовь приходит, как гостья, которую не решаются позвать, а, встретив, боятся усадить за стол, но не от неловкости, а скорее от внезапного несказанного счастья. Эта гостья даже не женщина, а вечно юная девушка с ангельским лицом, потому что она всегда первая и если настоящая, то никогда не станет последней, никогда не состарится и не умрёт. Она будет жить даже после смерти тех людей, которые бережно несут её сердце в четыре руки и хранят корону своего морального величия, как память о своём рождении. Да, да, у Любви есть сердце, и оно горит, горит закатом и пахнет виноградными листьями в ночную пору. Оно стучит и бьется в зависимости от того, в чьи руки попадает. Любовь одна, едина и единственна. В единственном числе. Любовь.
Джон опустился перед ней на одно колено и пристально взглянул в глаза, как бы пытаясь ещё найти тот самый ключ от дверей её души, предназначенный самому сокровенному чувству. Недаром ведь это чувство было названо некогда интимным, то есть тайным, глубоко личным и индивидуальным даже не для любящих, а для каждого любящего человека в отдельности. Любовь у каждого своя, и не важно какая она – важно любить, пусть даже низко в глазах людей, но если любишь истинно, то это уже само по себе возносит человека на пик духовного величия и внутренней праведности.
Камила тихонько подошла к нему и, нежно обвив своими лебедиными руками его голову, прижала её к своей груди, чтобы он мог слышать учащённое биение её истомленного сердца….
После подписания документов о разводе, Камила отказалась от претензий на имущество и не взяла ни единого цента из обще нажитого за всю супружескую жизнь. Джон не стал уговаривать её. Счёл это лишним и неуместным.
Камила ушла из дома в тот же день, объяснив подобную поспешность только тем, что не в силах находиться здесь дольше, чем была. Джон не упорствовал. Он предупредил, что не станет претендовать на её ребёнка и возобновлять отцовские права, за что Камила была чрезвычайно благодарна ему. На прощанье он только поцеловал её живот и тихо прошептал: «Удачи тебе, малыш», а затем взглянул на Камилу снизу верх и громко добавил: «…и маме». Камила чуть заметно кивнула в знак благодарности и улыбнулась.
К полудню она окончательно покинула этот дом. С тех пор, как Джон проводил её взглядом и услышал последний звук захлопнувшейся её рукой двери, они никогда более не виделись.
После этого какое-то время была тупая боль, но потом боль сменилась обидой, а через несколько дней испарилась без следа, как и не было. Даже шрама не осталось. Стены этого дома навсегда утратили мнимые звуки её шагов и шорох нижней юбки вечно серого платья, а пустые коридоры позабыли мягкий тембр её соловьиного голоса и нежных интонаций, напоминающих шелест каштана, бьющегося в оконное стекло её спальни в ветреный день. Джон перестал обращать внимание на все, что было для неё важным или необходимым, перестал замечать то, что не могла не заметить она, перестал дышать в унисон с её дыханием. Сбился с ритма и захотел исправлять, как плохой танцор, который ошибается и не хочет исправлять свои ошибки.
По прошествии одной недели, в пятницу Джон решился навестить Клариссу Норрингтон, по крайней мере, вспомнил о её существовании. Он не мог знать наверняка, а потому уж очень опасался её реакции на продолжительное отсутствие вестей с его стороны. Он шёл к её обитому порогу, и глава его была сокрыта за кустовым букетом багряно-алых роз, купленных в одном из цветочных магазинов неподалёку. Он остановился перед закрытой дверью с сияющим взором и бесчувственно сомкнутыми устами. Замер. Дрожащая рука ещё не поднималась постучать. Мысли смешались воедино вместе с вяло продуманными фразами и застыли где-то в глубине его существа, боясь быть бессмысленно высказанными и неправильно истрактованными. Он уже почти утратил прежний пыл и приготовился к повороту, как дверь захрустела, зазвенела и медленно приоткрылась в сопровождении ветхого скрипа.
На проходе стояла молодая девушка с озабоченным выражением лица с явными чертами грусти и удивления. Джон тот час же узнал в ней помощницу Клариссы, некогда встречавшую его милой ангельской улыбкой и посоловелым лукавым взором. Сейчас он не мог видеть нечто подобное.
Девушка, как ему показалось, пережила мгновенное замешательство, а затем просто и недвусмысленно поинтересовалась целью его визита.
Девушка:
Вы к мисс Норрингтон?
(Джон кивает в ответ)
Мне жаль, но…
(пристально смотрит на Джона)
Она временно в отлёте.
Джон (шокирован):
Как? Куда?
Девушка:
И не чудно:
Она долго Вас ждала.
Всё надеялась, что вскоре
Я открою дверь – и Вы
Позабудете о ссоре,
Вспомянувши о любви.
Пауза
Джон (виновато):
Я не мог… никак…
(резко)
Куда же
Она держит нынче путь?
(Девушка молчит)
Вы мне скажете?..
Девушка (жестом предлагает войти):
Входите. Если сердцу любо льнуть.
(Джон входит. Через несколько минут появляется)
Джон:
А что, если слишком поздно –
Ввысь поднялся самолёт?..
Девушка (слегка улыбается):
Безразлично. Если любишь –
Сердце пустится в полёт!
Джон поспешно всучил букет девушке и без тени промедления помчался прочь.
До аэропорта, с которого по логике вещей должна была вылететь Кларисса, он добрался нескоро из-за новоорлеанских пробок, длиной в «Эйфелеву башню». Однако, добравшись до пункта назначения, ветром выбежал из машины и помчался к авиакассе. Там он узнал, что рейс Новый Орлеан – Лос-Анджелес вылетел из аэропорта полчаса назад…
Полчаса. Опоздав на полчаса, будем ли мы проклинать это нечаянное промедление или же благодарить судьбу за то, что не позволила свершить ошибку? Будет ли этот роковой промежуток времени, как серый отпечаток грязной ладони на судьбе или расцветёт поляной кроваво-красных цветов очищения и избавления от мук? Можно ли дать ответ сию же минуту, чтобы не испытывать терзания за последующие годы жизни?
Джон попытался проанализировать и оценить ситуацию в несколько секунд после услышанного приговора. Он сумел принять решение. Но вот только верное ли оно? Понять это можно только со временем. Для того и живёт человек на Божьем свете, чтобы падать и подниматься, испытывать умиление и разочарование, набивать шишки, а затем усыплять боль льдом терпения и переосмысления, превозмогать неудачи и блистать в лучах долгожданной победы.… Ах, как сложно иногда блистать! Намного проще было бы сидеть на обочине разветвлённой дороги и, потирая образовавшуюся вследствие удара шишку, повторять себе: «На всё воля Божья!» Как ни странно – вариант, но заведомо ошибочный. Бездействие ещё более обременительно, нежели попытки к действию, пусть неловкие и неопытные, но живые, реальные. Безразличие – могильный крест человека, а с ним и всего сущего на Земле. Нельзя, живя, не видеть жизни, нельзя её не испытать, не вкусить и не прожить. В этой жизни мы имеем право только на смерть, а всё остальное – наши обязанности. Если человеческая душа осознает это – даже смерть не заставить её преклонить колени.
Он сумел принять решение. Он принял его твердо и хладнокровно в ту же минуту. Сущность его состояла в следующем: Джон купил билет в два конца на ближайший рейс Новый Орлеан – Лос-Анджелес, который отправлялся в полдень следующего дня, и угрюмо поплёлся назад.
На другой день, ограничив себя минимумом вещей, сложив только самое необходимое в единственный дорожный чемоданчик, и захватив билеты, Джон отправился в аэропорт, откуда вылетел указанным рейсом с приятным ощущением того, что компания будет находиться под бдительным взором верного друга Томаса Джордано и подобных его порядочности компаньонов. В самолёте он ненарочно вздремнул. Должно быть, сразила моральная изношенность и вечная спешка в погонях за счастьем. В мыслях наживо восставал образ Камилы, вечный образ Любви. Она стояла где-то в центре сада, в объятиях цветущих плодовых деревьев и моросящего дождя. Она плакала мелкой росой и светилась в лучах бледноликого солнца. Её слезы смешивались с дождевыми каплями под звуки невидимой арфы, и воздушным водопадом разливались на грудь, стекая по воздушной одежде и оставляя за собой мокрый след, сквозь который стыдливо просвечивались нечёткие островки её персикового тела.
Внезапно дождь стих. Солнце скрылось за густой сетью радужных облаков, и Камила вдруг улыбнулась. Постепенно её глаза наливались неискренней живостью и каким-то неприличным диким блеском. Щёки бледнели, в то время как влажные уголки губ всё больше и больше расширялись в непонятной то ли улыбке, то ли ухмылке. А в конец негаданному параду масок Камила вдруг засмеялась, да так звонко, что переполошенные птицы сорвались с веток и улетели прочь, мелкие зверьки спрятались в своих норах, а те, что покрупнее – ушли глубоко в гущу кустов и деревьев. Её неистовый смех претерпевал разительные изменения, перерастая в дикий хохот, а затем, переходя на истошный визг….
Что было потом? Джон проснулся, вытирая со лба мелкие капли пота, похожие на слёзы дождя. Вокруг него лениво сновали пассажиры вперемешку с молоденькими стюардессами в коротких оранжевых юбках и до половины расстёгнутых чёрных блузках. В голове всё ещё звучала смелая музыка арфы и звонкий смех Камилы. И только по окончанию нескольких минут после жуткого забытья, Джон понял, что все эти звуки отражали хаос внутри него, а диковинное место, в котором он видел Камилу – не что иное, как поляна его души, наполненная только ею, и незабвенной любовью, не терпящей правящего соседства.
Джон прибыл в Лос-Анджелес в точности по запланированному времени и сразу пустился на поиски потерянного следа Клариссы. Наверное, не стоит говорить о том, как долго длились эти поиски и насколько качественно они были проведены. Стоит только сказать, что длились около недели и были разбавлены частым употреблением спиртного в завышенных дозах и постоянными развлечениями к казино. После этого Джон стал всё чаще задаваться вопросами: «А стоит ли продолжать поиски? А стоит ли возвращаться в Новый Орлеан, в пустой дом? А нужен ли мне весь этот бизнес, если не для кого оставить свою деятельность в наследство? А стоит ли…?» И ещё было очень много таких вопросов, таких же и наподобие, а вскоре и в них отпала надобность.
Джон проживал в уютной гостинице в довольно шумном районе, куда все чаще стали захаживать постояльцы с дамами лёгкого поведения, а проще говоря, с проститутками, которыми ненадолго увлёкся и Джон. Он не стал переводить свой бизнес, а оставил его на попечение Томасу Джордано, после чего даже не звонил, чтобы поинтересоваться делами корпорации. Только спустя год прочитал в одной из газет, что она соперничает с самыми передовыми компаниями Европы и Южной Америки, но эта новость никак не повлияла на его новую жизнь. В ней он обрёл новую работу, (намного проще, чем на посту директора в личной фирме) новую плеяду приятелей, а точнее, собутыльников и бесчисленное множество свободного времени, уходящее на «яркую», но неплодотворную действительность.
Он уже давно позабыл о Клариссе, когда-то разбудившей в нём пляшущее пламя страсти, и был удивлён, зачем вообще отправился разыскивать её. Однако он был благодарен ей за то, что позволила взглянуть на себя по-новому, почувствовать вкус обратной стороны мира и спокойствия, прожить жизнь заново в те быстротечные деньки их совместного времяпровождения. Он благодарил её, как младший брат может благодарить старшую сестру за то, что поддерживала его за руку, когда он учился ходить, создавала «кольцо безопасности» из намертво сомкнутых рук, чтобы ему не было больно при падении. Он благодарил её, как только ребёнок может благодарить мать за то, что, обнимая, перенимала на себя всю душевную усталость, говорила о добре умиротворяющим тёплым голосом и гладила его взъерошенную головку ласковой нежной рукой, прижимая к горячей груди. Он благодарил её, как только странник может благодарить воздух, который наполняет жизнью и вселяет веру в свои силы, землю, которая позволяет тихо приклонить голову к своему пахучему телу и предаться излияниям тревог, эмоциональных порывов или рассказать о приключившейся радости. Он возводил к ней свою благодарность, как пустыня возводит свои жаркие сухие руки к небу, моля о спасительном дожде, как голодный зверь, нашедший внезапную добычу для пропитания, как лес благодарит долгожданную весну. Просто он слишком долго жил во льдах, подтапливая их только слабым теплом своей надежды, и слишком долго не терял веры. Возможно, посланная ему судьба есть награда за веру и терпение, а может быть, кара за слабость. Он был благодарен Клариссе в любом случае.
Некоторое время он почитал её за Божью благодать, снизашедную ему за покаяние, но со временем образ святой посланницы постепенно вытиснялся другими женскими ликами, и Джон стал приравнивать Клариссу под их гребёнку. В то время как она таяла на светлой стороне его внутреннего «Я», – стремительно появлялась на другой: тёмной неизведанной, чужой. Она вырисовывалась в ином виденье всё чётче и заметнее с каждым наступившим днем, а светлая сторона растворялась безвозвратно, уходила в небытие вместе с прежней жизнью.
И только прекрасный образ Камилы – вседержательницы Истинной Любви, чудесным образом поселившейся в его сердце, никогда не покидал горницу памяти, кладовую прошлого. Он жил воспоминаниями о ней, которые казались ему самыми дорогими и искренними. Ради них он жил; молился, чтобы поскорей наступило утро и ему снова удалось поговорить с Камилой в мечтах, обнять её за талию и прильнуть устами к её тонким пальчикам. Он засыпал под отдалённые звуки её смеха и мелодию арфы, во сне он часто видел её в нагом совершенстве, ускользающую в зеркальной игре солнечного света, а, проснувшись, улыбался своим снам.
Так протекали дни. Шли годы. Джон никогда больше не жил в собственном доме, а навсегда поселился в той гостинице, которая приняла его, как старая мать принимает взрослого сына, пришедшего с войны. О нём витало много слухов и мнений: одни считали его заядлым игроком, не вылезающим из казино, другие – любителем женщин, третьи – женоненавистником, а кто-то просто придерживался нейтралитета. Глядя в зеркало, Джон чувствовал безразличие к своему одиночеству и старости. Он не задавался вопросом, для чего он живёт, а просто жил. Беспричинно жил до тех пор, пока однажды, в морозный Декабрь 20… года, «обслуживание номеров» в лице пожилой экономки не обнаружило его сидящим в уютном тёплом кресле перед камином, с широко открытыми серыми глазами... Лёгкие больше не требовали обновления кислорода, и тяжёлая грудь уже не поднималась от жажды сделать очередной вдох. Глаза навсегда застыли в долгожданном спокойствии.
Должно быть, единственном настоящем спокойствии, которое когда-либо обретает человек…
Элена
Непреодолимое проклятье тишины входило в новую силу и приобретало оттенки безысходной серости. Старые деревья, опоясывающие ветхое кладбище стояли, как чёрные стражи вдали, траурно и безмолвно, как будто скорбели вместе с людьми, перенимая их тонкие тихие всхлипы и обращая их в глухой стук голых чёрных веток. Им доводилось видеть матерей, чьи головы покрывали чёрные платки, молодых вдов, подле которых метались унылые взгляды малых ребятишек, они видели погребенье тел, провожали души к небесам под гулкие звуки похоронного марша Шопена. Они испытали на своём веку многое, может быть, слишком многое для человека, который не всегда координирует свои силы в правильное русло и не всегда знает, что делать с даром жизни. Деревья умеют ценить жизнь. Каждую весну своего рождения они встречают зеленеющей кроной, цветут все лето, греясь в лучах солнца, как юная дева – в лучах первой любви, осыпают пожелтевшими листьями землю, расстилая ароматный ковёр перед приходом осени, и терпеливо выдерживают трёхмесячную минуту молчания зимой. Год за годом. Век за веком….
Деревья умеют ценить жизнь.
В этот жуткий час, когда приходится в последний раз глядеть в лицо родного человека за несколько минут до того, как оно навсегда скроется под деревянной крышкой вечности, мир кажется немыслимым. Поневоле восстаёт вопрос: «А сколько нам, живым, дано минут блаженства в этом мире? А сколько жить осталось нам, живым?..». И небо отвечает блеклой серостью: «Полчаса…». А небо и впрямь поблекло, трава усохла под снежной коркой, не видать бледно-бархатных цветков подснежника и зелёной россыпи холодостойкого мха. Голоса птиц как-то слажено, точно по волшебству, замирают в ожидании погребенья. Не слышно скрежета кладбищенских змей под ногами и заунывного воя ветра. Всё остановилось с той жизнью, что лежит ныне на днище гроба, обитого красным полотном и увенчанного серым металлическим крестом снаружи.
Вздор(!), что жизнь одного человека ничего не стоит и не значит. Жестокий вздор! С каждым человеком умирает не только часть мира, но и жизнь природы останавливается, чтобы выразить свою печаль. Ведь именно этого человека мир больше не увидит, а трава не ощутит больше прикосновения его шагов, солнце больше никогда не заслепит ему глаза, и деревья уже не споют романтическую мелодию грёз. Он мёртв. Мертв! Лишь смерть необратима в нашей жизни, а он мертв.
Элена… Должно быть, она забыла о том, что человек имеет свойство улыбаться и вправе быть счастливым. Стоя там, у гроба, она позабыла вкус душевного умиления, не говоря уже о счастье, и даже тонко-сладкий аромат розовых роз, исходящий от букета в её руках, был не способен пробудить в ней положительных чувств.
Она отказалась обрамлять цветы чёрной ленточкой, которую так хотела Саманта Реналдос, и принесла их свежей охапкой, как нравилось Альфреду. Боже! Она ведь совсем недавно узнала, что ему нравились живые цветы, а двадцати лет супружеской жизни не хватило на эту мелочь. Интересно, сколько ещё подобных «мелочей» она так и не узнает, сколько нового не откроет для себя в его нраве, сколько прекрасных вечеров не проведёт в его дружелюбной компании, вкушая приятную атмосферу общения с прекрасным человеком и добрым другом. Ах, как больно было осознавать ей всю низость своей сущности по отношению к нему, больно и стыдно знать, что, будучи женой, не смогла должно стать ею. Страшно, что не было искренности в её словах и взглядах, что не было ни любви, ни страсти, ни очарования. Ничего! Только не нужное ему, нелепое дружелюбие, которое так важно для товарищей и так разрушительно для супругов. Что есть дружелюбие? Дружественная любовь или любовь друга? Между этими понятиями разница величиной в пропасть Большого Каньона.
Элена стояла перед ещё не опущенным в яму гробом в компании Саманты и Джессики Реналдос, внимая непреодолимому проклятью тишины. Альфред лежал перед ними, как спящий, но с необычайной худощавостью и несовместимой с жизнью бледностью. В его руках виднелся небольшой крестик, а в изголовье – маленькая раскладная икона с изображением ангела. Саманта неотрывно смотрела в землю, склонив голову, и тихонько всхлипывала, прижимая белый платок к сухим глазам. Джессика не отходила от матери ни на шаг, всё время стояла рядом, опираясь на её руку, и вольно плакала, скрывая покрасневшее лицо за чёрной вуалью траурного головного убора. А Элена была, точно кремень, сцепив зубы, стояла она в неотходчивом потрясении и глубоком горе. Она не могла плакать сейчас. Просто думала, как жить дальше, как реабилитироваться после блужданий по длинным коридорам Ада. Как вернуть свое сердце к жизни, высвободить его из оков очерствения и могильного плена скорби? Как заставить его хотя бы просто жить?
Священник читал Библию. Затем все помолились. Кроме Элены. С этих пор она перестала верить в Бога, считая, что по его воле Альфред поплатился своей жизнью за её грехи. После траурной процессии все по очереди подходили к гробу, прощаясь с покойником. Саманта поцеловала его холодный лоб горячими устами и, перекрестив три раза, отошла, не задержавшись ни на мгновенье дольше. Джессика постояла у гроба около пяти минут, прежде чем поцеловать брата в лоб, в то же самое место. Перекрестила и вполголоса сказала: «Покойся с миром». Затем громко заплакала и быстро отошла к матери, прижавшись к её холодной груди.
Настал черёд Элены прощаться. Хм! Какое странное слово «прощаться», как будто расставанье кратковременно, не навсегда. Увы, это слово, не нарочно подобранное для столь трагической ситуации, скорее вселяет боль, нежели надежду. Ах, как ранит порою слово! Прощанье.… О, она наверняка отдала бы полжизни за то, чтобы всего лишь попрощаться с Альфредом перед длительной разлукой или кратковременным расставанием, но не перед смертью. Только не перед ней, проклятой каргой с костлявыми пальцами, которой все время мало крови! Сколько душ она ещё готова погубить, прежде чем насытится вдоволь?! Сколько ещё должно умереть мужей, не познавших полноту счастья в супружеской жизни?!..
Элена подошла к гробу. Глаза Альфреда, словно глядели сквозь неё из-под сомкнутых холодных век и мёртвых ресниц. Она приподняла подол длинного чёрного платья и присела перед гробом на согнутых коленях. Сложила руки у подбородка и слегка отогнула правый локоть, едва касаясь кистью волос Альфреда. По щекам текли слёзы, скапывая вовнутрь гроба прямо на плечи «спящего» (более не могу назвать его усопшим). Элена наклонилась и одним неловким движением выронила из платьевого выреза маленький деревянный крестик на чёрной простой нитке. Он легонько коснулся края груди Альфреда и застыл в неправильном наполовину висячим положении. Она подобрала его рукой и резко дёрнула, сорвав с одного раза. Затем пламенно поцеловала посередине и аккуратно вложила в руки Альфреда рядом с его металлическим крестом. Затем поцеловала его прохладные губы, несколько раз то касаясь, то отстраняясь назад, при этом глядела куда-то вниз. Подержала за руку, проговаривая при этом молитву.
Элена:
Спаси его душу, я буду молиться.
Прости, не суди так жестоко его.
Не дай же с покоем и в смерти проститься.
Вины и греха мне не снять своего.
Прости меня, Боже, за то, что убила
В нём то, что не встанет вовек.
Прости меня, Боже, что я позабыла,
Что он, как и я – Человек!
Молю, помоги душе в этой темнице,
Что отроду стала навеки жильем,
Позволь не разбиться сей маленькой птице
С большим перебитым крылом.
Я буду молиться! Я буду молиться!
Хотя слишком поздно – молиться за всех,
За то, что возможно, когда-то проститься
Мой смертный умышленный грех.
Возможно, не будет супруг тогда скверных,
Что небо так яро нещадно морочат.
О, Ангел-Хранитель, вступись же бронёю,
Спаси его душеньку, Отче!..
(плачет)
Человек, даже, если он теряет веру, обращается к Богу, когда неоткуда более просить помощи.
Элена говорила душой. Она и сама не понимала в тот момент, насколько искренни были её мольбы, насколько чистосердечно было её признание. Но вот разомкнулись руки.… Упали цветы.… Пришло время опускать гроб. Элена начала кричать. Она припала к земле и не хотела уходить. Схватилась за гроб, как только можно цепко впилась дрожащими пальцами в дерево. До крови рассекла ладонь, но продолжала держаться с неистовыми криками и рыданиями. Саманта и Джессика едва смогли оттащить её от могилы, а она по-прежнему сопротивлялась и выкрикивала: «Я хочу с ним! Отпустите меня к нему! Альфред! Нет! Нет! Альфред, не уходи! Не покидай меня, не оставляй! Нет! Нет!!!»
Всё закончилось через несколько минут, после того, как гроб был полностью спущен в могилу. Землёй его засыпали через полчаса….
Саманта и Джессика уехали на другой день, завещая Элене право владеть состоянием Альфреда и тем, что осталось от «Library company».
На протяжении всей недели после похорон Элена почти не вставала с кровати. Почти не ела. И лишь только к вечеру в пятницу осилила себя, чтобы встать и спуститься в залу.
С тех пор она перестала разговаривать с кем бы то ни было, дичилась людей и всякого общения с внешним миром, проводя почти все дни в комнате Альфреда. Она оставила в ней все, как было при нём: его любимый шкаф стоял на прежнем месте в левом углу от кровати, старое кресло-качалка, на котором он посиживал долгими вечерами в одиночестве за бокалом бренди или хорошего чешского пива. Она не стала разбирать его вещи, оставив их нетронутыми висеть в шкафу, и оберегала, как святыню. Его комната была такой же светлой и всегда убранной, как положено. Она всё ещё сохраняла его запах. Постельное бельё, одежда, обои – всё в ней напоминало о его недавнем присутствии.
Элена становилась все более хмурой, значительно похудела, осела физически и морально. Она бродила в пустом доме, словно тень и почему-то слишком часто вспоминала маму, которая помешалась рассудком именно по этой причине. Вспоминала, как добрый тихий голосок Жюстины менялся в глазах маленькой Лени, становился более грубым и несколько истеричным. Однако она всё равно любила маму и жалела о том, что судьба бесповоротно разлучила её с ней.
Частые мысли невесёлого характера закрадывались в её маленькую головку, и от этого становилось жутко и даже противно. Не было дня, чтобы Элена не посетила комнату Альфреда, не полежала на его кровати, не поплакала над его фотографиями….
В один из таких дней Элена, как и прежде, вошла к нему в спальню и закрылась изнутри на ключ. Она обошла по периметру несколько кругов, касаясь острых углов различных предметов, и присела на край кровати. Перед ней на невысокой толстой тумбочке стояла фотография их с Альфредом свадьбы, а рядом лежало её обручальное кольцо. Она аккуратно взяла его на ладонь и начала внимательно рассматривать надпись «И в радости, и в горе…», гладила пучками пальцев букву за буквой, выписывая невидимые круги по ободу. Элена была облачена в траур и никогда не снимала его, даже на ночь, а теперь к нему добавилось ещё и это кольцо, которое она надела явно не вовремя, точнее уже не вовремя.
Пройдясь вдоль комнаты ещё раз, Элена окинула взглядом стоящую обездвижено мебель в лучах скользящего сквозь оконное стекло солнечного света, и вышла, также захлопнув дверь на ключ.
Она направилась в рабочий кабинет Альфреда, который когда-то помог ему создать свой маленький мирок, не выходящий за пределы одного-единственного офиса с низкими потолками и обшарпанным линолеумом. А со временем этот офис превратился в могущественную корпорацию, которая начала вести активную деятельность, развиваться и приносить огромную прибыль, но к сожалению, не получила сплочённого дружного коллектива. Потому и распалась. Ведь не важно, какой дизайн имеет фантик, важно, какой вкус имеет конфета, завернутая в него.
Элена давно не была в этой части дома, а потому всё здесь дышало затхлостью и пылью. Она едва притворила дверь и вошла в тёмное помещение, озаренное тусклым светом единственной лампочки.
В центре комнаты стоял продолговатый письменный стол с несколькими ящиками, закрытыми на ключ. Они всё ещё хранили Альфредовы тайны, которые утратили теперь всякую надобность. Элена остановилась возле книжной полки и взяла ключи от ящиков под вазой. Об этом тайнике Альфред рассказал только ей, так как доверял абсолютно всё: и корпорацию и своё личное спокойствие и даже свою жизнь. Элена всегда была благодарна ему за это. Она и сейчас хранила все его тайны, полагая, что если нарушит данное обещание, то навеки заклеймит свою и без того грешную душу предательством.
На столе было пусто. Элена села в уютное офисное кресло, обтянутое тёмно-коричневым бархатом и откинулась на спинку, послабив верхнюю пуговицу платья у основания шеи. Она представила сидящего за столом Альфреда, изучающего важные производственные бумаги с умным видом и серьезным, немного хмурым взглядом предпринимателя, и снова расплакалась. Через некоторое время, вытирая мокрое от слёз лицо, она взяла ключ и отомкнула им верхний ящик стола. В нем содержались какие-то бумаги, старые, по-видимому, документы ещё с позапрошлых годов, несколько ручек и вычислительных приборов, которыми обожал пользоваться Альфред в минуты трудного счёта, а особенно его любимой линейкой, на которой в свободную минуту времени он каллиграфически выписал имя «Элена».
Во втором ящике хранились печать и два небольших сувенира – статуэтки в виде пары белых голубей, которую очень давно подарила Элена, ещё с тех пор, когда Альфред основал свое предприятие. «Голуби мира» – так назвала она эту вещицу, а он истолковал это как символ любви и верности. Ах, как часто он ошибался в понимании её двусмысленных слов с явно выраженным подтекстом обратного.
Открыв третий ящик, Элена сдвинула верхний хлам в виде каких-то старых бумаг, утративших ценность, и вынула из-под них кусок красной велюровой материи, в которую был завернут некий предмет. Она положила его на стол перед собой и развернула. Из покрытия на неё глядело черное дуло пистолета, купленного Альфредом ещё в 90-х годах прошлого века. Тогда она выказала негативное отношение к данной покупке, несмотря на слова Альфреда «на счастье». Она считала, что оружие, какое бы то ни было, может принести только горе и раздор, однако он не стал потакать её опасениям, ссылаясь на нелепое суеверие. А сейчас её нисколько не пугало увиденное, даже немного радовало. «Так вот оно какое, счастье?..» – повторяла в мыслях Элена – «Забытье и покой. Вечный покой». Она улыбалась самой себе, не ощущая прежней боли. Она уже почти начала забывать о том, что в их доме хранится оружие, и даже научилась жить с этим, но теперь наболевшее вновь воскресло из глубин прошедших лет, которые безвозвратно потеряны в коридорах времени. И жизнь человека может в любой момент оказаться на кончике смерти, что вот-вот, казалось, отпустит курок и оборвёт её так мгновенно и незаметно. Как проста сама собою смерть, но как трудно порой умереть. Видя взор неизлечимо больного человека, который отдал бы все на свете лишь бы только жить, а другой – только бы умереть, при чём последний живёт обычно дольше. Несправедливо? Зачем человеку жизнь, если он не умеет дорожить ею, зачем ему смерть, если он не способен познать её? Зачем страдать, если не уметь радоваться и ненавидеть, если не знать, как любить? Закономерность бессмысленна. Она тянет за собой ещё больше вопросов, на которые никогда не получить ответов.
Элена бесстрастно смотрела на найденный объект, изучала его досконально и представляла, каков он в действии. Затем, взяла в руки и придвинула к лицу, прикоснулась мокрой щекой к холодной поверхности оружия, тяжело дыша….
Спохватилась через время. Пистолет лежал рядом с ней, на полу, а рука, державшая его, свисала вниз. Был вечер. Очевидно, она заснула, не заметив, как выронила оружие, и не вспомнила, что было до этого. Элена попыталась встать, но спина затекла и сильно обомлела в позвоночнике и ребрах. Вторая попытка последовала сразу же. Наконец, ей удалось приподняться и слегка помассировать шею и поясницу, откинув голову назад и закрыв глаза. Она нагнулась подобрать пистолет и завернула его обратно в ткань. Потом положила в тот же ящик и накрыла бумагами.
Когда она выходила из кабинета, оставила включенным свет и не закрыла дверь.
Ночь выдалась беспокойной. Элена то просыпалась, то засыпала снова, схватывалась с дикими криками в поту, и больше не могла заснуть, ожидая рассвета. Она уже привыкла к тому, что каждый день в 03:00 утра встречала развидняющийся небосвод, прищуривая глаза, привыкшие к темноте уходящей ночи.
В эту ночь она отрешенно пролежала в постели, глядя в потолок, на котором со временем появлялись прозрачные скалки утренней зари. Затем последовал долгий утомительный день, а за ним снова ночь, такая же бессонная и жуткая…
В одну из таких ночей, по прошествии трёх недель после похорон, Элена по обыкновению не спала. Её лицо стало похоже на неудачно вылепленную маску из серой глины, на которой ещё были видны впалые поблекшие губы и ввалившиеся, как у покойника, глаза, во мраке комнаты напоминающие две зияющие дырки. Наверное, никто из знакомых не признал бы в ней сейчас ту сильную, своенравную, целеустремлённую женщину, которой она была когда-то. Да и сама Элена начала сомневаться в том, чье отражение видит в зеркале, в которое она стала смотреться все реже и реже.
Эта ночь, как ей показалось, тянулась уже почти сутки. На самом же деле, прошло всего несколько часов с тех пор, как она легла. Смысла оставаться в прежнем состоянии она более не видела, а потому, едва встав с кровати, направилась в кабинет. Там, в полумраке, она отыскала ключи, которые переложила в сервант и отомкнула одним из них третий ящик письменного стола. Быстрыми движениями разгребла в разные стороны бумаги, выбрасывая их поочерёдно на пол, и в итоге докопалась до того, что искала.
Она взяла в руки пистолет и сбросила с него ткань, упавшую на пол с глухим секундным звуком. Рядом с ним в отдельной коробке лежали восемь патронов, на которые она даже не обратила внимание в прошлый раз. Она забрала все и по одному зарядила ими пистолет. Затем быстро вышла из этой комнаты, оставив все, как было, и бегом спустилась в залу.
Там она остановилась в центре гостиной под люстрой и ещё раз взглянула на оружие в своих руках. После этого спокойным шагом подошла к окну и сильно дернула штору. Последняя опала на пол. В глаза резко ударил прямой луч очередной зари, восходящей из-за горизонта. Элена распахнула окно, и помещение тут же наполнилось свежим морозным воздухом Января и запахом приближающегося рассвета. Она закрыла глаза и глубоко вдохнула этот запах. Это был самый глубокий и отчаянный вдох, который она когда-либо делала. Вдох, символизировавший собой жизнь!
С этим она простояла в оцепенении несколько минут, а затем открыла глаза и взглянула на солнце высоко в небе, на верхушки голых деревьев, покрытых инеем, на далёкий город по ту сторону стекла, на снег, укутавший землю и на мелких птиц, зимующих здесь и распевающих свои звонкие трели. Она лихорадочно заулыбалась и плотно сомкнула губы,… приставив к виску заряженный пистолет.
Через секунду последовал выстрел….
Душно. Хотя повсюду искрится снег, от него как будто пашит жаром. Небо заволакивают снежные облака, в которых не видно ничего, кроме слепящих солнечных лучей, играющих радужным светом в пространстве. Невозможно понять, где земля и где небо. Внизу (может, это земля) расстилается ковёр из звёзд. Они искрятся и переливаются алмазной россыпью, колют взгляд резким навязчивым блеском, ослепляют своей неземной природой. В действительности эти звёзды – затвердевшие на зимнем ветру снежинки, слипшиеся в единый пласт гладкой снеговой корки. Лишь кое-где по ней можно увидеть следы мелких пичуг в виде расстроенной линии.
Веет морозом. Чёрные столбы деревьев не видно в снежном тумане, простилающемся низко над землёй. Тихо. Вдали – серые пятна, застилающие горизонт. Они неподвижны и безмолвны. Тихо. Сколько времени пройдет, прежде чем оживёт природа, вкусив запретный плод? Эта ледяная картина сохранится до тех пор, пока врата Рая будут закрыты за семью замками и надёжно замаскированы от зла.
Может быть, это Рай?..
Элена задавалась этим вопросом на протяжении нескольких минут, в течении которых не выходила из замешательства. Пистолет по-прежнему был прижат к виску, а влажные волосы легко трепал слабый ветерок. Настежь распахнутое окно медленно высасывало тепло изнутри, растворяя его в январском воздухе и, казалось, отнимало дыхание. Элена стояла на том же месте, неподвижная и бледная, а за окном расцветала невеста-зима.
«Может быть, это Рай?» – подумала она. – «Если я умерла, может быть, это Небеса перед Судом?» Но она ошибалась. Да, это действительно был Рай, только не на Небесах, а на Земле. Рай – понятие растяжимое. Каждый понимает в меру своей духовности: рай жизни, рай любви, райское настроение, райское счастье…
Рай, который видела Элена, был реальным. Это была жизнь. Земная жизнь, которой нет альтернативы, которая не терпит соседства, не имеет двойственности. Рай существует только на Земле – нужно всего лишь оглянуться, поднять голову к небу, вдохнуть аромат природы, какой бы она не была, улыбнуться Солнцу и распахнуть свою душу для жизни. Ведь человек никогда не имеет времени, чтобы просто остановиться и осмотреться. Не нужно быть натуралистом или природоведом, ибо не всякий природовед понимает природу в её истинном величии. Не нужно быть поэтом, чтобы сказать, как прекрасна жизнь, не надо иметь золотую медаль, чтобы быть знающим, так как не всякое знание говорит о наличии знания. Достаточно просто почувствовать хоть на миг, что вокруг кипит жизнь, что она неумолима, как бушующий водопад или извержение вулкана, увидеть, что жизнь порождает всё: мечты, действия, планы, спонтанные решения, взгляды, вкусы, пороки и праведности. Нужно просто понять её механизм, влиться в систему и жить в силу своих возможностей, постоянно стремясь к идеалу. А понять её можно только через природу.
Никогда не хвалитесь знанием жизни, если ни разу не прислушивались к шелесту листьев, не вдыхали запаха трав, не смотрели в небо и не касались тугой коры деревьев в парке.
Элена до сих пор не могла понять, что произошло и как такое вообще могло произойти. Оказалось, во время выстрела произошла осечка, и пуля не вылетела из дула пистолета, хотя и был нажат курок. Элена убрала пистолет от виска и положила его на подоконник. В данный момент она находилась в эйфорическом состоянии не от того, что пистолет не выстрелил, а от того, что он не выстрелил. Зачем Господь дал ей второй шанс? Может быть для того, чтобы она переосмыслила свой жизненный путь и постаралась что-либо изменить? Элена не мыслила себя от счастья. Она закрыла рот ладонью, чтобы не плакать, но слёзы радости все равно пробивали свою привычную дорожку. Она опустилась на колени и начала громко плакать. Постепенно плач переходил в истерический хохот и заливное клокотание изнутри.
Должно быть, в ту минуту она познала истинную ценность жизни, а с нею и Великую Мудрость мира, которую веками пытаются отыскать философы, а она лежит на поверхности так близко, что достаточно просто открыть глаза.
Прошло 16 лет…
Жизнь это то, что люди больше всего стремятся сохранить и меньше всего берегут.
Ж. Лабрюйер.
Жизнь никогда не ценят вовремя. Чаще всего должно произойти что-то необыкновенное, чтобы человек стал задумываться над своей жизнью, какой-то коренной перелом идеи, который смог был заставить остановиться и подумать, стоит ли жить именно так. Это может быть только наиболее значимое событие, животрепещущее, назойливое и всепоглощающее. Можно потерять близкого человека и переосмыслить свою жизнь, как это сделали семьи Монтекки и Капулетти после смерти своих детей, можно получить серьезное ранение, оказавшись на волоске от смерти, и увидеть над собой небо, как это вышло у Андрея Болконского. А можно совершить самоубийство и чудесным раскладом случайности остаться в живых, чтобы понять, как важно бороться за свою жизнь. Именно так случилось с Элен Реналдос шестнадцать лет назад, когда она стояла перед распахнутым окном в траурном наряде вдовы с заряженным пистолетом.
Многое с тех пор изменилось.… Много пролилось дождей и ушло в землю, много снега растаяло в лучах весеннего солнца, много трав зазеленело и завяло, много осыпалось листьев с позолочённых осенью деревьев. Сменялись дни, таяли ночи, зажигались на небе предрассветные звёзды, а по вечерам небосвод запаливался румянцем, провожая желтоглазого царя – Солнце. Люди приходили в этот мир, как и прежде и по-прежнему уходили из него, оставляя после себя цветение новой жизни.
Все меняется в этой жизни. Неизменна только сама жизнь и… любовь в ней, если она настоящая, подкреплённая временем и заверенная вечностью.
Именно такая любовь заставляла Элену жить. С тех пор, как она получила второй шанс на существование, в ней переменилось все: от внешнего вида до нрава и принципов. Она вспомнила последнее пожелание Альфреда в отношении корпорации и его последнее наставление о том, что она должна возглавить его дело. И хотя Элена никогда не верила в наличие у себя предпринимательской жилки, она всё же проявилась, при чем во всем своем великолепии.
После продажи «Library company» ей удалось сохранить кое-какие акции и свою долю. Собрав всё воедино, она привлекла дополнительные финансы и положила начало совершенно новой, независимой корпорации, которой дала название «Life company». Это молодое предприятие имело блестяще составленный Элен план своего дальнейшего развития, подготовки и трудоустройства квалифицированных кадров, новейшую технику и компьютерное оснащение. Род деятельности компании оставался прежним, но к нему добавилось ещё несколько пунктов, которые должны были превратить «Life company» в одну из передовых компаний Америки в кратчайшие сроки.
Все это время Элена работала, не покладая рук. Она просыпалась на заре и засыпала в середине ночи, почти позабыла вкус домашней еды, постоянно питаясь только тем, что можно было купить в магазине и съесть сразу. У нее не оставалось времени даже на то, чтобы принять душ или расчесаться, поэтому её волосы были всегда небрежно скомканы в косу или густой топорщащийся хвост. У неё не было друзей, кроме коллег по работе, с которыми она говорила непосредственно о делах, не было человека, которому она могла бы доверить свою душу или положиться в трудную минуту. Поэтому единственное, что не давало ей сломаться, опустить руки – это ведение дневника, страницы которого бережно хранили её истинную сущность, вполне раскрывшуюся им. Она писала о любви. Каждодневные заметки были обусловлены порождением её хорошей памяти и самого нежного чувства, которое не каждому посчастливилось испытать.
Она начала вести дневник с того самого дня, когда чудом избежала смерти. Это были сокровенные мемуары, содержащие обрывки воспоминаний, желания сердца и душевную печаль. В них то и дело восставал единственный образ «потерянной возлюбленной», «дамы в тумане», «золотой иконы», «радуги», сливающийся с другими и воплощающийся в реального человека через сухие страницы дневника и влажное чернило ручки. Человеком этим была Камила.
Элена никогда не упоминала её имя при написании очередной мысли, но она была в каждой букве, в каждой строке, фразе, предложении, её душа отражалась на каждой странице, в каждом следующем дневнике. Открывая его, листая, Элена не могла сдерживать слёз и никогда не делала этого. По вечерам, усаживаясь в директорское кресло у себя в кабинете, она доставала дневник и начинала вписывать очередную мысль. И так каждый день. Она никогда не упоминала о матери и отце, не писала о своей встрече с Альфредом и его преждевременной кончине, не отмечала успехи компании и свои личные успехи над собой. Только Камила была главной и второстепенной героиней её нескончаемого романа, непоколебимой любви и верности, бесконечной усталости и печали. Она была Девой Марией на заре, когда Элена встречала утреннее солнце, ни разу не сомкнув за ночь глаз, она походила на Белоснежку, когда Элена торопилась на работу и застревала в пробке в длину Эйфелевой башни, она представлялась ей Принцессой Сиси в минуты душевного умиления и мученицей Магдалиной в часы глубокой тоски. А в остальном она была собой, Камилой, которая стояла на противоположной стороне фонтана тридцать семь лет назад…
Когда Элена заканчивала писать, она прятала дневник в нижний ящик письменного стола, чтобы завтра вновь достать его и продолжить привычное дело. Она неспешно выключала свет настольной лампы, закрывала свой кабинет на ключ и возвращалась в пустой одинокий дом, чтобы провести очередную бессонную ночь.
Из дневника Элен…
Сентябрь …года. Вторник.
…Ещё один день без неё существую…
Дышу…, хоть волнительно бьётся висок.
Сквозь саван тумана гляжу зачастую,
Чтоб снова воскреснуть, как рожь-колосок.
Достану из памяти веки, ресницы,
Затылок и локонов пляшущий град…
И мысли на крыльях летят, будто птицы,
Затеять в её честь для сердца парад.
Пусть снова забьётся, чтоб в такт колотилось,
Как цокот хронометра, имя её.
Почтить те года, когда это случилось,
Когда горячеть стало сердце моё.
Почтить?.. Для чего?.. – она стала бессмертной!
Как имя героя, влитое в гранит.
Душа для неё вечно будет отпёрта,
И образ её – крепче, чем монолит.
В память мне въелся навеки проклятьем
Или, кто знает, подарком Небес?..
Это блаженство земное, что смятым
Делают люди, как им велит бес!..
***
Май …года. Воскресенье.
Мне вспомнились губы и волос мышиный,
Что разум туманил мне, жёг мою плоть,
И голос, как солнечный щебет пташиный
Среди зла и сора – спасительный плот.
Мне вспомнились руки её, как лианы
И гибкий податливый тоненький стан,
И кожа, белее и мягче сметаны,
И летне-осенний её сарафан…
***
Июнь …года. Понедельник.
Люблю её! Боже! О, что мне осталось?
Дорогою силы и воли идти,
Что мне от любви моей в радость досталось,
Конечно, помимо самой же любви…
Люблю я её.… Чтобы снова увидеть
Хотя бы на миг, я отдам целый мир!
И тихо в тиши пред иконою сидя,
Я опия выпить не прочь эликсир.
Но как тогда память?..
Она ведь погибнет!
Растает с зарёю последней звездой,
А с нею и радугу в небе настигнут
Холодные тучи с кислотной водой.
И я остаюсь
для неё
часовой….
***
Декабрь …года. Четверг.
Глубокая ночь. Мне не спится в кровати,
Подушка намокла незримой росой…
И мысли о ней вновь стучатся некстати,
Меня обращая бесправной рабой.
Я мыслю о ней, грёз пустых не питая
И кажется, вижу её пред собой!..
…А передо мной лишь икона златая
И лик Магдалины на ней золотой.
***
Февраль …года. Пятница.
Коснусь дневника…
и тепло ощущаю,
Как будто её музыкальной руки.
И с томной тоскою глаза закрываю, –
Отдаться привычному чувству тоски.
Бегут кони времени…
их не удержишь,
Не выпросишь время на месте застыть,
Ведь любящим сколько часов не отмеришь, –
Им всё равно мало друг друга любить.
***
Март …года. Суббота.
Сегодня суббота, и я выходная.
Свободна от дел, но тюрьма для меня
свобода,
которая мне завещает
тюрьму,
что сердце несёт по полям,
Что душу мою оставляет в глазищах,
Которые смирно из ночи глядят.
И только манер волевых урочище
С глазами в немом диалоге стоят.
Взяла за манеру я с ней не встречаться
В ходах коридора в моей голове;
Манеру не плакать, щитом защищаться…
Но это слова…
что от них толку мне?..
Любимая! Дева Мария! Мадонна!
Явись ко мне ночью во сне золотом!
Пусть дрогнет пурпуровый настил затона
И станет недвижимым мертвым столбом…
Явись ко мне утром принцессой из сказки
В цветочном наряде с рассветным лучом…
Сними все надетые ранее маски,
Пролейся невинным, незрячим дождём!
Будь искренняя, Дева, со мною до гроба
Как батюшке, исповедь всю расскажи,
Чтоб камень с души, и, конечно же, чтобы
Родить в сердце правду, убив корень лжи.
***
Январь …года. Среда.
В зимний вечер жаром манит
Разгоревшийся камин.
Пламя он своё не сбавит,
Уже жжётся до кости.
Так тоска меня съедает:
Мясо – плоть мою, и кровь.
Так меня уничтожает
Эта грешная любовь.
Я хочу себя избавить
От лукавого огня.
Только как себя заставить
Позабыть её уста.
Как заставить сердце дрогнуть,
Чтоб не билось в такт с её.
Как мне с бесом пакт расторгнуть,
Сохранив крыло на взлёт.
Не удастся рук блужданье
Наших трепетных унять,
Что когда-то порождали,
Всё, что людям не понять.
Не забыть мне свет от свечки,
Что она жгла для меня.
Не сгорбить пред миром плечи –
Что табу – любовь моя.
Как день выждать после ночи?
Как не сгинуть до зари,
Чтоб ещё глядели очи
В пламя дикое свечи?
Чтобы греть ещё ладони
над камином.
Чтоб искрой
разгорались ночью длинной
Чувства сладкие зимой.
ID:
273193
Рубрика: Проза
дата надходження: 02.08.2011 13:14:33
© дата внесення змiн: 02.08.2011 13:14:33
автор: Олеся Василець
Вкажіть причину вашої скарги
|
