96.
Полыхала эпоха составом с зерном;
отцепившись, вагоном пошла под уклон.
«Не давай! Стопори! Не уйдет!» – все равно –
этот мир продолжался, и время текло.
97.
Лютаки, свой характер поневоле скрепя,
как песком под ногами бредущих солдат,
как пером по бумаге, зубами скрипя,
повторяли свой каменный срок: «никогда».
98.
И смирили гордыню, подступая к руке,
и накрыли платками уступчивых жен.
Те белье полоскали в холодной реке,
свято веря, что их кто-нибудь бережет.
99.
И напрасно не верил скобяной рукоде́л,
видел призрачный терем и стремился на свет.
Род, идущий от бога, постепенно редел
и смирялся судьбою в своем мастерстве.
100.
А хозяева жизни поднимали бокал
и цедили сквозь зубы, брали правильный тон.
Обнажали особый хозяйский оскал,
по-отечески щедро делились кнутом.
101.
Врачевали навозом горячку ума,
ограждали от скверны доверчивый люд.
Ритуальную брагу варила кума,
уравнительный праздник был весел и лют.
102.
Верномордых красавцев растила казна,
чтобы было кому отоварить иску́с
и подать холуям поощрительный знак,
вороватым зевком подавляя тоску.
103.
От соборного мыта хоронились в лесах;
птица вы́хоть лениво подступала к вискам;
от ходьбы по задворкам снижался ясак;
исполнители воска заказали мускат.
104.
Ради бога, и черта, и детей, и жены
одевали покорно на шею ярмо.
Были реки обильны, и нивы жирны,
приходил регулярно очистительный мор.
105.
У открытых могил собирали цветы,
пели длинные песни, темнея лицом.
В этом праведном мире все казалось простым,
а уж гость кривоногий ступал на крыльцо.
106.
Одевали холсты через стриженый лоб;
одиноко гудела над ухом пчела.
Вечерами под звездами было светло,
сиволапо шептала домашняя мгла.
107.
Тупорясым смиреньем тяготилась душа,
разорительной воли просила навзрыд –
небывалого хмеля хватить их ковша,
полотно на груди испытать на разрыв.
108.
Государыня с дворней напрасно ждала́,
что холопские дети придут на поклон
их наставить на разум, повернуть их на лад…
Этот мир продолжался, и время текло.
Отличная работа, старина! 
