Детьми они росли послушными, не доставляя особых хлопот. Когда отец начинал кричать, как всегда, по пустячному поводу - невымытой за собой чашки, невыстиранного воротничка на школьной форме,- они, казалось, переносили это привычно-спокойно.
Отец почти всегда был раздражён. Он хотел иметь образцовую семью. В жизни его не было ни любимой работы, ни увлечений. Тем более твёрдо он верил в то, что дети должны:
а) до седых волос подчиняться (он любил это слово) родителям и говорить с ними почтительно;
б) приносить родителям радость.
Эти убеждения, такие, на его взгляд , простые и справедливые, постоянно подвергались испытаниям. Жизнь разочаровывала. Дети позволяли себе выходить в школу в нечищенной обуви ( тогда он возвращал их с лестницы, как бы сильно они ни опаздывали), не убирать после себя посуду или не мыть ту, которая уже накопилась в раковине, а самое главное- отвечать на его поучения и требования с лёгкой досадой в голосе или же просто выжидательным взглядом, в котором ему чудился вызов. Радости от них тоже пока- что не было никакой. Он хотел бы видеть их целеустремлёнными ( как соседский мальчик, который уже со школы выбрал свою будущую профессию и усердно готовился к ней) или ещё какими-то: он точно не мог сказать какими, но в голове его смутно рисовался идеал дисциплинированных, подтянутых, разумных и послушных детей, которыми можно было гордиться и при которых прояснялась бы цель его собственной жизни.
Действительность не давала ясности. В ней всё было раздёрганно, расплывчато, вопросительно - открыто. К примеру, стоило ли сохранять несчастливый брак с очень хорошей и порядочной женщиной, с которой, однако, так мало взаимопонимания и радости? А дети - до какой степени следует лепить-воспитывать их, когда любое родительское усилие и его результат так пугающе разведены во времени? А что в промежутке? Неясно.
Как только он просыпался воскресным утром ( счастлив он бывал только во сне), с каждой минутой жизни наяву в нём начинало накапливаться чувство общей неудовлетворённости. Жена ходила в старом халате и вечно возилась на кухне, дети попадались навстречу в узком коридорчике и были пугливы и настороженны, хотя старались этого не показывать. Вид этих трёх существ дразнил его своей незащищённостью, своим несовершенством. Ему хотелось как-то придать им форму, придать выразительность самой этой замедленной вялости утренних воскресных часов, которые нужно было чем-то заполнить. Он не любил и не ценил пустоты жизненных мгновений, которые сами по себе ничего не содержат , и кажется, что мир глядит на тебя множеством глаз и, словно в насмешку, предлагает тебе тысячу возможностей, из которых ты не можешь выбрать ни одной. Возникало чувство тоскливой внутренней неприкаянности, недовольства собой и даже сомнения в своих способностях. Тогда мысль обращалась на детей, которые, казалось, обязаны восполнить пробел в родительской душе, придать всему смысл, наполнить гордостью, радостью- всем тем, чего ему недоставало, обязаны хотя бы потому, что он кормил и одевал их. Вместо этого дети сновали бледными тенями, ничего собой не выражая. Он не понимал их и не хотел понимать, он просто хотел, чтобы они были другими.
Обычно, когда ему было скучно или он чего- то не понимал, он начинал кричать. Повод не имел особого значения. Просто знакомое раздражение, накапливаясь, искало выхода, и близкие - а в своём праве не церемониться с ними он был всегда уверен, иначе какая разница между своими и чужими?- вдруг представали олицетворением всего мучительного несовершенства жизни вообще и его собственной жизни. Обвинения, которые он обрушивал на них, вдруг странно помогали ему заглушить тоскливую внутреннюю пустоту, и всегда наступал момент, когда до предела взвинчивая самого себя, крича и багровея от натуги, он вдруг чувствовал, как в него вступало Оно – что-то огромное, больше его самого, несущее в себе незнакомую приливную силу,- и откуда-то вдруг появлялось вдохновение, возникало чувство полёта над обыденностью, над этими
напряжёнными, некрасивыми, измученными лицами, глядящими на него, над назойливыми мелочами повседневности, с которыми нужно было разбираться, над сомнениями в самом себе…
Он любил это чувство. Оно заполняло его и придавало ему значительность. В его жизни появлялась Драма. Ему казалось , что в эти моменты он знал то, чего не знали другие. Он казался себе пророком. Его близкие сидели в оцепенении на диване, вынужденные наблюдать за эскалацией истерических тирад, потому что он не позволял им встать и уйти. Он мог ударить. Им надлежало быть немыми зрителями «священнодействия». Немыми - потому что всякое слово, произнесённое кем-то из них в эти минуты, вполне безобидное и нейтральное по смыслу слово, вызывало в нём новый приступ ярости.
«До каких пор?- вопрошал он патетически.- До каких пор?» И никогда не было ясно, что он, собственно, имел в виду. То, о чём он спрашивал, всегда было слишком незначительно, чтобы оправдать громогласный накал страстей ( до каких пор дети сами неспособны будут сообразить, что надо вынести мусор? без напоминания с вечера готовить школьную форму?). Пафос, однако, был неподдельный, и в глубине его слышался извечный вопль человеческой души: почему дети так медленно взрослеют?
почему в жизни так мало радости? почему ничего никогда не получается так, как хотелось бы?
Когда много лет тому назад его многострадальная жена решилась выйти за него замуж, её поддерживала мысль, что будущий супруг её, не хватающий звёзд с неба, будет считаться с её образованностью и врождённой интеллигентностью. Она была чутка и деликатна, умела ценить белый стих утренних часов и наполнять смыслом мгновения. Наверное, в ней были недостатки, но она сама не сознавала их, так как до замужества ей всё удавалось. В ней не было наступательности и организованности – тех качеств, которые безотчётно уважал её муж. И вот теперь и она, и дети её сидели на диване ( так им было приказано), не смея произнести ни звука, и пот стекал у них по-подмышкам, а сердце по-заячьи трепетало в груди, замирая, когда им казалось, что вот сейчас произойдёт что-то совершенно дикое и невозможное. Она и не заметила, когда сама стала терять драгоценное чувство реальности, которому всегда в себе доверяла.
Иногда отец проявлял себя человеком сентиментальным. Выпив в гостях (что случалось нечасто), он наведывался в комнату полуспящих детей и заботливо, с улыбкой, поправлял на них одеяла. Это были, пожалуй, единственные минуты отцовской спонтанной нежности, которые дети запомнили. Они жалели, что отец так редко выпивал.
Ещё он любил выходы в кино. Ему нравилось идти под руку с интеллигентной женой и с хорошо одетыми послушными детьми. Он представлял себе, как они встречают знакомых, и у знакомых создаётся самое выгодное впечатление об их семье. Собственно, всю жизнь он только этого и хотел- чтобы семья его производила хорошее впечатление. Кто его за это осудит?
Удивительно, но когда он не был настроен воинственно, в нём замечались нерешительность и боязливость. Он боялся одинокой и неухоженной старости, соседских пересудов, неуважительного отношения к себе собственных детей и хамства продавцов. Сколько страхов скрыто в душе человеческой и как много в жизни неосознанно пишется под их диктовку!
Мальчик рос тихим ребёнком. Семейные сцены он переносил, казалось, безболезненнее, чем сестра. После выходок отца он первым начинал спокойно с ним разговаривать и выполнять его приказы. Годы его детства и отрочества были золотым веком их с сестрой отношений. В то время они горячо любили друг друга , защищали и поддерживали каким-нибудь знаком нежности, сочувствия и понимания. Они почти не ссорились. Острая любовь к матери и общая беда, о которой никому нельзя было рассказать, неимоверно сблизили их. Им казалось, что так будет всегда. И ещё им казалось, что весь мир невидимо поделен на две неравные части, из которых одна, меньшая - до родительского порога, и в ней возможна необъяснимая жуткая власть иррационального, о которой надо молчать, и другая, большая - та, что начинается от порога их квартиры, где при всех опасностях и невзгодах действуют скрытые или явные причинно-следственные отношения. Те, которые раскрываются в книгах.
В их представлении добро и зло давно были разграничены, оценки вынесены, акценты расставлены – казалось, навсегда. Оставалось только ждать, так как чудес не бывает, ждать, сохраняя верность всему, что было сформулировано в долгие часы их сокровенных ночных разговоров.
Потом всё это куда-то исчезло, будто растворилось--все оценки и данные себе обещания --не забыть; отец лежал два года, прикованный к постели, и птица билась в окно, в конце он был кроток и благожелателен, и почему-то вспоминалось всё самое хорошее – как он укрывал их ночью, сонных, как бесстрашно бежал, чтобы ухватить сына с подножки тронувшегося поезда, задыхаясь и скользя ногами по насыпи, как, утопая в сугробах, синим зимним утром приносил с мороза холодные заиндевевшие бутылки с молоком для дочери и её детей, когда они были совсем маленькие, а молоко можно было купить только спозаранку…Откуда-то всплывали в памяти его робость, неловкость, растерянность, удручённость, его улыбка, полная несмелой надежды. И – трогательное достоинство его, привыкшего считать себя атеистом, перед лицом скулящего, выжидающего , как волк, сознания конца…
«Мучаюсь,»-говорил он тихо и просто в последние дни, и от непривычной кротости его что-то переворачивалось в груди. И, когда мало кому доверявший в жизни, он, наконец, уступил и доверился смерти, в нехарактерности этого было что-то, взломавшее своды, - да так, что хлынула музыка. Пело всё – опустевшая кровать его, распахнутые окна, его судно, его стакан…Посреди этого пения трепетала освобождённая птица, которую ничто больше не удерживало, и дети его удивлённо озирались, давно чужие друг другу и, как он предрекал когда-то в порыве отчаяния с надрывной и неуклюжей метафоричностью - «выброшенные за борт жизни».
Пророчество его сбылось, хотя бы наполовину. Они были не «за бортом», но, безусловно, и не на корабле. Может быть, он действительно что-то видел? Но даже и это - их неудавшиеся жизни и все несбывшиеся родительские надежды, всё, что должно было получиться и не получилось – звенело и переливалось золотом храмового пения, которое включает всё и растворяет всё, и возвращает каждому его полноту, так что каждый становится настоящим.
…Откуда всё же взялась музыка?
ID:
507182
Рубрика: Проза
дата надходження: 24.06.2014 23:24:02
© дата внесення змiн: 14.05.2016 11:18:20
автор: Вікторія Т.
Вкажіть причину вашої скарги
|
Мне все понравилось,все правдиво...Такое можно написать только пережив самой,...подсмотреть тоже можно у других,...придумать... вряд ли ....Вам все прекрасно удалось!...Дерзайте, не кидайте!.. 
