1
Мне это уже порядком надоело. Вся эта более чем получасовая возня не давала никакого результата, к тому же я просто устал. Но затянув потуже шёлковый шарф на шее беспомощно повисшего тела подруги, принялся с ещё большим остервенением работать бёдрами. Хотелось кончить ещё раз, во что бы то ни стало, в течение последних двадцати минут всеми силами я пытался перевалиться через край и упасть в объятия оргазма, но всё время сползал вниз, приближаясь к цели со скоростью улитки на морозе. Поясница мерзко ныла, а мышцы внизу живота время от времени схватывала судорога. Кроме, того, смазки уже совсем не было, как и смысла продолжать.
Вынув потёртый и уже начавший опадать член, я, отвязав подругу, отнёс её к кровати и бережно уложил на подушки. Развязал руки, снял повязку с глаз, аккуратно отклеил со рта скотч. Подхватил пальцем катящуюся по её щеке слезинку, положил себе на язык и прошептал "люблю". "И я тебя", хотела ответить она, но лишь закашлялась, видимо, я сильно передавил гортань шарфом. Её звали Алина и она была прекрасна: длинные стройные ноги, безупречной формы ягодицы, округлый холмик Венеры и безупречно плоский живот, красивая грудь 1-2 размера с крупными коричневыми сосками, тонкая шея и детское веснушчатое лицо. Короткие волосы, покрашенные в сине-чёрный были когда-то рыжими. Лежа на боку, она дышала ртом как рыба и смотрела на меня своими зелёными заплаканными глазами. Лицо и шея её всё ещё были красными, грудь немного расцарапана, на запястьях остались следы от ремней, а на заднице - от шлепков, но и сейчас она была прекрасна, как богиня. Моя богиня.
Я поцеловал её стопу, затянутую в разорванный чулок и пошёл на кухню нарезать фрукты для фреша. Часы на кухне показывали три пятнадцать, из единственной комнаты однокомнатной квартиры доносилось повизгивание Грязного Даника, и соседи позвонили бы, наверное, в милицию, но в замызганной хрущевке на окраине промышленного города жили только цыгане, наркоманы, алкаши, проститутки и студенты и, даже если бы я сам позвонил и нажаловался, никто бы не приехал. Засовывая дольки яблок и грейпфрута в раздолбанную, но, тем не менее, грозно ревущую китайскую соковыжималку, я думал не о том, что пары начинаются в восемь и не о закончившихся, как ни странно, баблосах (ну, может, самую малость), и даже не о подростающем в трёхлитровой банке с питательным раствором растении (догадайтесь, каком). Что-то грызло меня опять, нехорошо так. К ебеням. Устал. Надоело всё. Спать хочу.
В шесть пятнадцать зазвонил будильник. В шесть сорок отклеился от кровати и пополз в сортир. Открыл крышку унитаза, пару минут смотрел в зеркало, нажал на слив, пошел обратно. Упал на кровать и вырубился.
Главное не смотреть на солнце, вообще глаза лучше не подымать. Я понял это, лишившись зрения на несколько секунд и едва не упав в обморок. Солнце здесь огромное и белое, всеобъемлющее и неутомимое в своем стремлении испепелить всё живое.
Знакомые звуки сначала вкрадывались, проникали в мое сознание, а затем чередой жестких риффов вырвали меня из оков сна. Бегемотики. Декад оф терион. Апо. Пантос. Какодемонос. Так началось утро понедельника, в начале двенадцатого. Алина уже заварила чай и подогревала бутерброды, в свои пятнадцать она вела себя как полноценная женщина. Я хотел было сочно прогроулить пару слов из припева, но получилось лишь позорное кряхтение, сушняк меня победил, и я поплёлся в клозет.
Позавтракав и усадив подругу за комп качать музыку, я решил позвонить одногрупнику Андрею, дабы унать, не произошло ли в мое отсутствие чего интересного в любимом универе. Однако он понятия не имел, что там творится, вследствие чего предложил пойти пить пиво. Вечер был заполнен, что меня изрядно порадовало, ибо, чем глупее и бессмысленнее занятия, на которые мы расходуем отведенное нам время, тем менее глупой и бессмысленной кажется нам жизнь.
2
И так, мое Имя Ник. Николай. Но чаще меня называют Локи. Почему? Да потому, что анаграмма моего имени звучит как "йа локи н". Вот так вот. Я позиционирую себя, как поэта, и в этом вижу смысл своей жизни. Потому, наверное, что больше ничего не умею. Или не хочу научиться?
Сидя в потертом, но весьма добротном кожаном кресле, я люблю прислушиваться к пульсации крови в своем теле, в полной тишине и абсолютной темноте, созданных при помоши штор, берушей и вакуумных наушников. Обычно этого не чувствуешь, но если полностью расслабиться и уйти в себя, то твое сердце становится центром вселенной, оно проталкивает вязкую дымящуюся жижу по твоим кровеносным сосудам с таким усилием, что кажется, что это твое тело трепещет и извивается под ударами этого воплощения мощи, неутомимого и неудержого, как прибой, омывающего теплыми волнами все уголки твоего немощного тела. Измеряющего расстояние до твоего конца в четверном измерении. Было уже, наверное, часов пять утра, а муза все не приходила. Крепкий кофе с коньяком совсем не возбуждал сознания, напротив, я чувствовал умиротворение и смертельную усталость. Медленно, но уверенно погружался в сон. Белый, красный, фиолетовый.
Утро было привычно ужасным, а во рту будто...нет, даже не кошки, намного хуже. Я не пишу стихи уже пятьдесят один день. Нет, у меня и раньше были подобные запоры, но не больше пары недель. Сейчас все было иначе. Я будто впал в кому, перестал чувствать. Будто умер. Пропали вкусы и запахи, свет и тень перестали различаться. Мне стало безразлично все, удовольствия потеряли цену. Не знаю, было ли это причиной или последствием. А еще… Вы знаете, что такое ломка графомана?
Однако, меня упорно радовали два момента: во-первых, сегодня была пятница, а поскольку я проснулся в час дня, она чудесным образом превращалась в выходной; во-вторых же, на вечер сегодняшнего дня у меня намечалась фотосессия (да, я еще и модель для арт-фото). Об этом я обычно не говорю по той простой причине, что фотографирует меня (пока что, по крайней мере) всего один фотограф, вернее, одна. В этом всем меня интересует не столько сама фотосессия, сколько последующая оргия. Нина, фотограф – женщина лет тридцати с внешностью порномодели и камерой за десять косарей. Не знаю даже, что меня возбуждает больше, размер ее груди или объектива и дело даже не в количестве мегапикселей. Просто, я тоже люблю фотографировать, но даже на более-менее сносное «зеркало» у меня накопить никак не получается. Еще я люблю секс, наркотики и секс под наркотиками.
До девяти вечера оставалось не так много времени, особенно с учетом того, что мне нужно было сделать множество важных дел: позавтракать, принять душ, побриться, закинуть на плеер новую музыку. Я завел компьютер и закинул в АИМП единственный пока что альбом Некротик траст – украинской группы, состоящей ид двух братьев и множества инструментов, часть из которых, конечно, умещалась в синтезаторе, но, тем не менее. Чашка грейпфрутового мате вливала в голову какое-то движение и жужжание, выталкивая оттуда сонный тупняк. Сознание прояснялось, принося понимание многих вещей: необходимости купить продукты, постирать шмотки, делать курсовой… Все это было так бессмысленно и необходимо. Все это так надоело и однообразно. Надо же быть таким лентяем.
Самое сложное было – закинуть музыку на плеер. Выбрать из сотен архивов с бессмысленными названиями, лежащих в десятках папок без названий что-нибудь достойное и подходящее под непонятное настроение. А может, послушать чего-нибудь из старого? Самый тяжелый наркотик, употребляемый самыми безнадежными наркоманами – новые ощущения. Постоянная необходимость в новой музыке, новых фильмах, книгах, половых партнерах, мыслях. Для большинства людей ограничителями являются веревки стереотипов, кандалы морали, стены общественных ценностей. Но для некоторых единственной границей является только познание последнего из ощущений. У этих презренных прозревших есть крылья, дабы взлететь так высоко, чтобы казаться всем лишь ничтожной точкой, заслоняющей солнце, чтобы познать падение и гибель.
Бриться – дело нужное, но дико лень. Кода дело касается лица, это еще полбеды. А еще лень стирать хаер. Даже облегчение, которое испытываешь когда расчешешь высохшие уже волосы не может стать достойным оппонентом моей лени. Благо, забрал из ремонта старенькую замученную стиральную машину – хоть что-то не делать руками. Руки предназначены для клавиатуры (ну, или для струн или кисти), все остальное подобно онанизму – удовольствие получаешь только когда кончишь.
Нина была как всегда в отличном расположении духа (что она такого употребляет?), сразу же заварила кофе и принялась наводить мне мейкап. Кофе (где она такой берет), с амаретто, восхитительно свежий и идеально прожаренный был подобен вкусу жизни, горько-великолепный, маленькими глотками, с гущей на дне чашки. В такие моменты я забываю, что не люблю кофе. А сумасшедшее существо с кисточками, карандашами, бутылочками, еще непонятно чем бегало вокруг полуобнаженного меня, со своими огромными эээ…зрачками, гипнотизируя меня и усыпляя внимание, а в следующий момент протянуло мне рюмку с непонятных неаппетитным веществом и стакан воды.
- Это чего такое?
- Это нужно, нужно, нужно… Пей.
- А все же?
- Ну, скажем так, гы-гы, это препарат комплексного действия. Если будешь хорошим мальчиком и выпьешь лекарство, тетя доктор даст тебе кое-чего для вдохновения, пару порций химической музы.
- (Блядь, сейчас свяжу тебя и выпорю, а потом… Тоже мне, добрая фея) А я не двину коников после твоего шаманства?
- Обижаешь, милый, разве я способна отравить такого прелесного мальчика. Разве что пообщаешься с керамическим другом, но это бывает, гы-гы.
Я взял рюмку и проглотил сладко-мерзкое клейстероподобное нечто, запил водой. Прислушался к ощущениям. Ничего. Ничего. Ничего. Нина сменила в плейлисте последний альбом Ин экстремо на какой-то бредовый кельтик-психодел-фьюжн, и истерические вопли вперемешку с завываниями и шизоидными партиями на непонятных инструментах наполнили гаражное помещение. Мне вдруг стало как-то холодно, вернее, нет, я не чувствовал холода кожей, я просто замерз. Фотограф взяла меня за руку своей мягкой, как у ангела и манящей живым теплом рукой и повела в соседнюю комнату, завешенную полиэтиленовой пленкой. Изнутри пленка в некоторых местах была испачкана и забрызгана чем-то красным. Я провел пальцем по пятну этого вещества и попробовал его на вкус. Вкуса не было. Ни вкуса, ни запаха. Посреди комнаты стояла каталка, подобная тем, на которых возят лежачих больных в государственных больницах, только еще более разбитая и обшарпанная. Дерматиновое покрытие местами было не то порезанным, не то полопавшимся, а вместо одного колеса торчал криво приваренный ржавый штырь.
Нина уложила меня на каталку и начала пристегивать ремнями руки и ноги. Я все никак не мог разобрать вкус этого вещества, что-то такое знакомое, но никак не вспомнить. И тут меня осенило – варенье. Вишневое, что ли… Простота решения вызвала у меня приступ хохота. Если бы я не был пристегнут к каталке (теперь еще и в области пояса и шеи), я бы, наверное, корчился на полу от смеха. Я вдруг подумал о том, что, наверное, как-то странно себя веду, но эта мысль не задержалась в голове.
Тем временем фотограф вернулась в «операционную» с фотокамерой, бутылкой вина и кожаной плетью. Я собрался перестать смеяться и приняться за дело, то есть входить в образ (интересно, в какой), мне даже стало немного стыдно за то, что я так тупо ржу тут, пристегнутый к каталке. Но ничего не получилось, осознание глупости ситуации вызвало лишь еще более сильный приступ хохота. Тем временем моя мучительница с невозмутимым лицом откупорила бутылку вина (Като негро, сухое, Чили, как можно пить эту брагу?) и сделала пару глотков, невозмутимо мурлыча при этом что-то отличное от орущих за прозрачной полиэтиленовой занавесью шаманских напевов, остатками вина принялась поливать меня (Аааа, холодное!!! Или горячее?). Затем ногой выкатила бутылку под пленкой из «палаты», взяла в руки плетку и, размахнувшись, протянула меня по груди. Я чуть было не опрокинул каталку, извиваясь от хохота, а она стегала меня по животу и груди. Сделав ударов двадцать, она отправила плеть вслед за бутылкой и взялась за камеру. Сознание мое постепенно стало проясняться, правда, независимо от тела, которое продолжало биться в истерике. Мышцы лица болели от смеха, а на теле появились ярко красные полосы от ударов. Они переплетались друг с другом и как будто шевелились, вследствие чего посчитать их не представлялось возможным. И тут кожа на груди будто взорвалась раскаленным свинцом. В глазах потемнело и стали загораться красные вспышки, каждая из которых была ярче предыдущей и исчезала не мгновенно, а медленно растекаясь и соединяясь с предыдущими, только это были не вспышки света, а скорее, красной темноты. Живот и грудь жгло огнем, и, что самое страшное, я продолжал хохотать. Музыка играла, я это чувствовал, хотя и слышал лишь звон. Подобное бы, наверное, испытывал глухой, стоящий возле колонок на рок-концерте. Дикое жжение от плети постепенно растекалось по всему телу по-своему приятным огнем, звон в ушах стал привычным и незаметным, как гул машин для жителей мегаполиса, и, кажется, я перестал смеяться. Я проваливался в сон, но не так, как не спавший двое суток студент засыпает на паре, просто медленно уплывал от берега, подобно пустой бутылке при отливе, без всякого сопротивления. Это был странный сон, без сновидений, скорее дрема, а не сон. Так, наверное, чувствует себя человек под наркозом, находясь при этом в сознании, но частично. Я точно помню, что видел место, где нахожусь, слышал музыку, чувствовал, как Нина стягивает с меня джинсы, как извивается, сидя на мне, откинувшись назад и виляя бедрами, чувствовал, как засохший край разреза на дерматиновом покрытии каталки натирает мне спину, но все будто со стороны, кусками, словно фильм по телевизору с неисправной антенной.
3
Пробуждение по привычке наступило внезапно в одно из февральских окон. Небо стало вдруг голубым, трава зеленой, на деревьях практически появились почки и почти что распустились цветами. Я не писал стихи больше двух месяцев, будто не дышал, не чувствовал, не жил. Но сегодня музыка была живой, в воздухе появились запахи, отличные от запаха канализации, а на лицах людей – признаки жизни. Ожил и я. Шагая по набережной, я грелся в лучах еще скупого, но живого солнца. В наушниках играли Люди осени, на лавочках сидели пары, навстречу шедшие девушки были одеты в мини-юбки и колготки телесного цвета, что дарило иллюзию весны и тепла. Я вновь чувствовал каждый мельчайший оттенок цвета, звука, запаха. Я заглядывал в глаза прохожим и в каждом взгляде замечал пробуждение. О нем шептало каждое дуновение ветерка. Им дышал каждый куст. Деревья, растормошенные ветром, потягивались, пробуждаясь от спячки. Я знал, что это ненадолго, что снова будет холодно. Но я пробудился и сегодня уже не усну.
Побродив несколько часов по городу, я разрядил окончательно аккумулятор плеера и направился к небольшому притоноподобному бару, где собиралась вечерами разношерстая труметальная братия. Еще не было восьми, народ только подтягивался, половина столиков была свободна, и, войдя, я мельком оглядел помещение в поисках знакомых либо приятных лиц. За дальним столиком с бутылкой дешевого пива сидел одиноко Сатя, старый мой знакомый. Отрастив козлиную бородку и вьющиеся волосы до плеч, он гордо называл себя сатиром, но движения его были неслаженны и порою попросту комичны, посему называли его исключительно Сатей. Не сказать, что он был очень интересным человеком или вызывал у меня особую симпатию, но встретившись с обрадовавшимся хоть какой-то кампании фавном глазами, я направился к его столику. Сатя был из тех людей, что приходят сюда что называется «потусоваться». Бросив сумку на скамейку и усевшись напротив нарисовавшегося не то собеседника, не то собутыльника, я уже пожалел (впрочем, как обычно), что приперся в этот барыжник. Хотя, собственно, мне ли судить Сатю, да и всех собравшихся тут, сам то я пришел явно не от радости, не потому, что мне тут нравится, да и к спиртному я равнодушен, мне точно также хочется… Общения, что ли. Новых лиц. Приключений на свою пятую точку.
Воодушевленный товарищ бубнел что-то о новом проекте, об отрепанной программе, о контрактах, о предстоящих концертах. Меня же уже не удивляло, с каким энтузиазмом каждый взявший пару уроков игры на гитаре и прикупивший за сто баксов безымянную электруху и цифровую примочку за пятьдесят баксов, пытается сколотить свой бэнд. Находит басиста, который не смог научиться играть на электрухе, ибо пальцы шибко мохнатые, посему перешел на «Урал» старшего брата, ударника, который никогда не играл на ударных, но думает, что ничего сложного тут нет, вокалистку без слуха но с сиськами, а иногда даже и клавишника, ходившего в дошкольном возрасте два года в музыкальную школу по настоянию бабушки (чтоб не курил после школы за гаражами). Правда, последний обычно «пока что не купил хороший инструмент», но вообще он есть. И потом эта честная братия идет в репетиционку «у Вовы» или «у Васи» и там, попинав немного убитый микшер и выпив десяток литров дешевого пива для вдохновения, пытается переиграть чего из «Арии» или «Киша» или других гениальных групп. К счастью, в баре громко и дерьмово играло что-то, судя по органному звучанию синтезатора и цифровому скриму, из Боргира, поэтому я почти ничего из этой арии талантливого музыканта не слышал. Конечно, возможно, через года четыре ему надоест эта «игра в рок-группе» (вернее, игра в рок-группу), он пострижется, устроится на работу, накопит на подержанный «Айбанез», сносную педальку (привезенную из США, в хорошем состоянии), скажет, что металл гавно, а он теперь крутой джазмен, но, если честно, я в это не верю.
Я бы, наверное, еще добрый час залипал, усыпленный подобными размышлениями, гудением огромного количества убитых колонок и гундосым голосом Сати, но меня разбудило появление чего-то не соответствующего обстановке. Бросив взгляд в сторону входа, я обнаружил, что по ступеням, ведущим в подвал бара спускается обыкновенная толпа говнарей, коими уже забита половина столиков. Первым спускался, походу, самый трушный, эдакий полугот-полуфрик с редкими прозрачными волосами до плеч, россыпью пирсинга на гоблинской харе, в кожаном плаще на голое тело, кожаных (или дерматиновых?) штанах и «стилах» на двадцать дыр, с ремнями и непонятно зачем присобаченными карманами, типа как для мобильного. За ним шла, наверное, его подружка, в рваных колготках (о, боги), кожаной (или тоже дерматиновой?) мини (достаточно короткой, чтобы убедиться, что это все-таки колготки), непонятном замусоленном топе, с какими-то цепями на нем, алюминиевыми, что ли, без признаков наличия груди (может, это трансвестит?), с кучей пирсинга в самых разных местах, красно-синими неживыми волосами и тощими кривыми ногами, на которых болтались огромные ботинки непонятного производства. Третьей плыла труготишная особа, придерживая длинные юбки, под которыми были видны разбитые китайские гриндера-бульдоги, одетые на волосатые ноги без чулок (спасиба, пабливал). Из корсета ее вываливлись огромные груди, правда, с учетом габаритов самой девушки не вызывающие ничего, кроме отвращения, а лицо было почти полностью закрашено черным, так что между накрышенными черной помадой губами и подведенными догадайтесь каким цветом глазами (не то слово подведенными) проступала лишь тонкая полоска намазанного белым гримом лица, да второй подбородок, по доброй традиции не замазанный гримом, покачивался при ходьбе. Четвертой же шла совершенно непонятно как попавшая сюда особа, эдакая блондинка с короткими волосами, голубыми глазами и совершенно ангельским детским лицом. На ней было короткое черное лаковое платье, сшитое из кусков, как у Женщины-кошки, совершенно сумасшедшего вида. Страшно даже подумать, сколько времени подобное чудо нужно шить и столько запросит за подобные изыски ателье. Кроме того, «нью-роки» на ногах и колье от «алчеми» на шее – это как табличку на шею повесить с надписью «вы все - чмошное говно». О фигуре я вообще молчу – годы фитнеса и отказ от дешевого майонеза и пива.
Вся кампания прошла к пустеющему столику, лишь инопланетянка на миг остановилась, проведя глазами по лицам сидящих, будто новые туфли себе выбирая, и присела с краю, с некоторой брезгливостью. Я повернулся к посасывающему пиво из горла Сате, который незаметно для меня умолк и теперь сидел, уставившись в стол: «Что это за зверушка?» «Это Лиз, - он неопределенно хмыкнул, и сделав выражение лица, будто сейчас сплюнет, продолжил, - такая тварь высокомерная, фригидная сука, любит издеваться, ее уже столько человек хотели бы придушить, но папаша ее, - Сатя показал пальцем наверх, - не то прокурор, не то хз, шишка, короче». Я бросил взгляд в сторону объекта моего интереса, она смотрел на меня, без тени смущения или…вообще без тени чего либо, просто рассматривала меня, как картину. Я посмотрел ей в глаза, но нахальная зверушка не обратила на это никакого внимания, продолжая пялиться на меня, разве что качество материала и швы проверить не подошла. Мою сонливость и усталость как рукой сняло, я отхлебнул из бокала грейпфрутовый сок с водкой и принялся так же бесцеремонно разглядывать достоинства инопланетянки. А их было порядочно, вернее сказать, вся ее внешность была сплошным достоинством: безупречная фигура, ангельское лица, плавные женственные движения – фарфоровая кукла, а не кусок мяса. Внезапно цель поднялась и, шепнув что-то на ухо тру-готишной бабище, направилась к выходу, чем меня изрядно озадачила. Я уже было хотел встать и идти за ней, но озарение остудило мой пыл – возле выхода находилась уборная. Сделав глотов их бокала, я вдруг осознал, что именно это мне и нужно – она одна, без гоблинов, в максимальной удаленности от ревущих колонок, и, помедлив еще пару секунд, встал и стал пробираться мимо трусящих немытыми крашеными хаерами под «майн герц брент» говнарей. Уборная была общая, достаточно просторное помещение с зеркалом, умывальником и четырьмя кабинками. Остановившись перед дверью, я попытался успокоиться, ибо меня начал пробирать мандраж, я вдруг с неимоверной четкостью осознал, что эта может послать, причем очень легко, что я не пикапер и у меня нет десятков заученных отработанных моделей поведения, в общем, много ненужных мыслей мне в голову пришло вдруг. Наверное, это отголоски каких-то подростковых страхов, подобно страхов перед серьезными драками и еще чем-то подобным. Как бы то ни было, я сказал себе, что лучше жалеть о сделанном, чем о несделанном, что нехуй вести себя как чмо и дороги назад уже нет и открыл дверь. Я ждал…даже не знаю чего, я не успел тогда над этим подумать, но определенно не того, что она будет стоять перед зеркалом, уперевшись руками в раковину и скучать, будто ожидая моего появления. Посему, зайдя я, мягко говоря, растерялся, как лев, на которого напала антилопа и не нашел ничего лучше, как попытаться пригвоздить жертву к месту убийственным взглядом. Секунд пять-десять мы так и стояли, сцепившись взглядами. Затем «жертва» выразила намерение выйти, сделав пару шагов к выходу и указав глазами на дверную ручку. Признаться честно, я просто растерялся, посему не нашел ничего лучше, как стоять, закрывая собою дверь и смотреть на нее в упор. Было в этой Лиз что-то непостижимое, манящее и пугающее одновременно. Кожа лица выдавала возраст 15-17 лет, но в глазах была вечность, будто две голубые кукольные бусинки скрывали открытый космос, холодный и бесконечный. На лице ее появилось недовольство, вызвавшее у меня улыбку. Это было недовольство маленького капризного ребенка, вернувшее мне уверенность охотника.
- Подожди, дай номер.
(Надела маску высокомерия)
- Какой еще номер?
(В самом деле, какой)
- Номер аси.
(Маска высокомерия дала трещину)
- Зачем?
(Что, думала, телефона номер попрошу? Спасибо, нафиг, я как-то уже так попал, у тя то папа пополняет, небось, а я разорюсь)
- Я тебе напишу.
- Зачем?
(Блядь, ненавижу эту игру, что не ясно, трахнуть тебя хочу)
- Я так хочу.
- Ну и что? Меня это должно волновать?
(Действительно, крепкий орешек, сам уже не прочь ее придушить) Совершенно ясно, что словами эту проверку на крепость яиц не пройти, поэтому я беру немного офигевшую куклу за плечи, прижимаю к кафельной стене и прямо в лицо, голосом эсэсовца:
- А ты сомневаешься?
По выражению лица, нет, лицо все так же каменное, но по глазам видно, что стена дала трещину.
- У меня нет аси.
(Жалкая попытка)
- Заведешь. Это не сложно даже для блондинки. А пока давай номер мобильного.
Достаю свой КПК (руки, вроде, не дрожат). Быстро продиктовав цифры, направляется к двери. Не пускаю, набираю номер. Где-то в складках ее платья начинает вибрировать мобильный, достает, сбрасывает («нокиа» складывающаяся пополам по вертикали, какая же модель? Забыл). Снова направляется к выходу, снова не пускаю. (А где клатч, кто же мобилу таскает в кармане?) Протягиваю руку: «Локи». «Баст», - с вызовом, помедлив, протягивает руку. Беру мягко за пальцы, наклонившись еле целую костяшки пальцев, сам скашиваю глаза и смотрю в зеркало на себя – первый раз нормально получилось так выпендриться, не хуже чем в фильмах: «Очень приятно». Молча выходит. Занавес.
А я вспотел. Нет, в баре было душно и накурено, но я не потому вспотел. Умылся холодной водой из под крана. Признаться честно, совершенно не хотелось возвращаться вниз, но там была сумка, да и уйти было бы как-то… поджав хвост. И это после победы. Нет, я пошел вниз, высидел там минут десять (она на меня больше не обращала никакого внимания, впрочем, я на нее тоже), слушая пьяное бормотание Сати и какой-то трушный блэк (это когда звук такой, будто писали на диктофон мобильного телефона), допил содержимое бокала, забрал сумку и направился к выходу. Походкой Джеймса Бонда. Не оборачиваясь. И пусть мне покрасят волосы в розовый цвет, если Эвридика не скосила взгляд мне вслед.
4
Два дня прошло. Содержимое бутылки с пятью звездами на этикетке медленно, но уверенно перемещалось в стакан, где смесь коньячного спирта, карамельного красителя и ароматизатора смешивалась дополнительно с непонятными ингредиентами, составляющими то, что мы называем «Пепси», а затем небольшими глотками направлялось в конечный пункт назначения.
Нет, пить в одиночестве дешевый коньяк с колой – это убого. Но, возможно, сегодня настроение было просто чуточку хуже чем обычно или сказалось влияние магнитных бурь, а может быть и не было причины вообще. Как бы то ни было, на душе было паршиво как никогда. В такие моменты особенно ярко и полно осознаешь свое одиночество, безнадежное и вечное одиночество.
Снег, пролетающий мимо окна девятого этажа хрущевки на окраине индустриального города совсем не такой, какой он в селе, где даже интернета нет. Он серый и летит быстрее, как будто спешит слиться с таким же серым асфальтом. Нет в его танце той грации и торжественности, той радости, он просто падает на землю, устало, обыденно, превращаясь в липкое месиво. Если бы не поспешность его падения, он был бы похож на хлопья пепла.
Маленькая замызганная кухня, тусклая лампочка на потолке, пустая бутылка на поцарапанном столе. Вечно приоткрытые дверцы буфета, дрожащий и бурчащий «Минск», покрытый точками ржавчины и наклейками. На потолке желтоватые потеки, на стенах отклеивающиеся обои. Сочные детали подобно ударам боксера-тяжеловеса отправляли меня все глубже в нокаут депрессии. Даже если бы я закрыл глаза, то никуда бы не делся от осознания того, что выйдя из кухни попаду в маленькую комнатушку с незастеленной измятой кроватью, покрытым пылью и дисками компьютерным столом, подпертым к стене тумбочкой с оббитыми углами и отваливающейся дверцей, с выходом на заваленных хламом балкон, с потрескавшейся на потолке штукатуркой, тараканами и, блядь, вечно витавшим в воздухе запахом безнадежности. Гнилым, затхлым, не желающим выветриваться или подавляться запахами табачного дыма и дыма марихуаны, пота, спермы, презервативов, дорогих парфюмов и дешевого алкоголя.
Впрочем, всего пара шагов до кровати отделяла меня от завтрашнего дня, где я будет снова пафосным и наглым, буду улыбаться и отпускать пошлые шутки, ржать под травой и трахаться под мескалином и только сушняк и легкая тошнота напомнят о том, что от меня все еще несет безнадежностью.
Я выбежал из дома и, оббежав его (и тут никого не было), бросился в лес, начинавшийся сразу за забором. Перепрыгивая забор, чем-то порезал ногу, посему оставлял за собой след из кровавых капель, будто надеясь не заблудиться при помощи этой нехитрой уловки. Впереди между деревьев мелькнула куртка отца, я бросился туда, запутался в колючих кустах, продираясь сквозь которые порвал кожзамовый ремень шлепанца. Зазвонил мобильный в кармане, старый сименс м65. Мать звонила, спрашивала, где я, связь внезапно прервалась. Мобильный отключился, аккумулятор сел. Почему опять забыл его зарядить? Наконец выбрался из колючих зарослей на опушку леса, где полыхал мой дом. Сзади из кустов выскочил отец, спросил, куда и зачем я бегу, когда дом горит.
Блядь. Ненавижу такой бред. Простыня и джинсы были мокрые от пота, хоть выжимай. Что за маразм, когда я еще носил такие тапочки, цветных мобильных не было и в помине. Умылся холодной водой. Каждый раз после таких снов ищешь доказательства их нереальности и бредовости. Чтобы успокоить себя. Налил воды в стакан – мучил дикий сушняк, с трудом выпил. За окном светало. Дико хотелось накуриться.
Включил компьютер: с третьей попытки удалось удерживая равновесие, ткнуть пальцем ноги в пятикопеечную кнопку на системнике, упал на кресло, уронил руки на подлокотники, наблюдая за сменой картинок на экране. Включил музыку – «Кип оф калессин», закрыл проигрыватель. Включил «Клавир» раммштайна, добавил в плейлист «Мутер», «Майн тайл» и альбом «Моргула». Пошел на кухню, набрал в чайник воды, кран пару раз чихнул и по комнате растекся запах затхлости. Понюхал воду в чайнике – как я мог это пить десять минут назад? Оставив кран открытым, поплелся в сортир. Расстегнул ремень (пряжка надавила красную полосу на животе), ширинку, достал из липких от пота трусов мокрый (по той же причине, не нужно ничего додумывать) член, обрызгав пол и бортик унитаза, все-таки справил нужду, вытер остатками туалетной бумаги (снова закончилась) член, затем борт керамического друга и пол, бросил скомканный метр бумаги в унитаз и слил воду. Помыл руки, еще раз умылся. Вышел из туалета, дошел до кухни, развернулся, постоял немного. Затем стянул с себя мокрые джинсы, трусы и носки и пошел под душ. Холодные струи воды (какое запиленное выражение, почему все пишут о мытье под душем именно так) смывали вместе с потом (липким и вонючим потом человека, выпившего вчера триста грамм дешевого коньяка) остатки сна и тревоги. Эта мутная субстанция, стекала в канализацию, а вдогонку ей уже спешила пахнущая цитрусами и специями пена. Возможно, через потовые железы из тела человека удаляются не только ненужные соли и токсины, но гормоны, вызывающие тревогу и депрессию. Как бы то ни было, из душа я вышел в гораздо лучшем расположении духа (почти тавтология), из колонок лился «Клавир», а из заполненной до краев раковины на кухне плоскими струями вытекала на кафельный пол вода. Для меня всегда было загадкой, почему раковина наполняется, если диаметр крана в три раза меньше диаметра канализации?
Этим утром я сварил себе большую чашку крепкого кофе венской обжарки с карамелью. Не смотря ни на что, начался новый день.
В универ я пошел пешком. Вообще-то, шагать было прилично, более того, сегодня идти туда не особо нужно было. Часть пар можно было прогулять ввиду того, что на экзамене все равно придется списывать с отксерокопированного конспекта, часть пар не имело смысла посещать, ибо я уже был в черном списке. Такой есть у большинства преподов, наличие там вашей фамилии означает, что иначе как за деньги вы этот предмет не сдадите. Попасть туда можно разными способами, моя обычная «статья» - непосещение.
Но сегодня был особенный день. Сегодня я решил изменить свою жизнь, перестать участвовать в ней в качестве зрителя или, в лучшем случае, подтанцовки. Я пока не знал, какие поставить перед собой цели, не знал, как их достигну и достигну ли, просто, решил выбраться из замкнутого круга, сделать что-либо из ряда вон. Я взял начатую тетрадь, найденную в тумбочке, купил копеечную авторучку и собрался посетить все пары, писать все лекции и даже семинары, затем ухать куда-нибудь за город и там посидеть и поразмыслить. Меня посетило какое-то воодушевление, как будто в жизни случилось что-то хорошее, как в детстве, когда родители пообещали тебе на день рожденья новый велосипед и два месяца, оставшиеся до этого дня ты был счастливым обладателем самого крутого велика, какой только можно было представить. До тех пор, пока утром заветного дня забывчивые папа с мамой не преподносили тебе очередной набор школьных принадлежностей. Ах, милые мои, если б знали вы, что это навсегда отобьет у меня желание учиться, вы бы, наверное, все-таки нашли деньги хотя бы на самый паршивый велосипед. Пусть это и не изменило бы ничего, но вы хотя бы не чувствовали своей вины в том, что ваш сын никогда не станет примерным учителем физики. Впрочем, сомневаюсь, что, даже если бы вы были живы, вы смогли бы провести подобную линию связи, вы ведь желали мне лучшего, как и любые родители периода перестройки, а виной всему только гнилая западная культура, преподнесенная на блюдечке с голубой каемочкой наивным советским людям, с упоением потребляющим американские боевики, немецкое порно, англоязычную музыку и турецкие жвачки.
Когда мои размышления дошли до южноамериканских наркотиков и китайской техники (я бы сказал, китайского всего, ибо трудно найти товар, который они бы не производили), мои ноги дошли до университет. Он сегодня был какой-то другой, встречал меня не как вшивого пса, а как блудного сына, вернувшегося в отчий дом. А на скамеечке в тени каштанов сидели мои одногрупники почти полным составом. Пожалуй, нет смысла приводить нашу демагогию здесь. Скажу лишь, что я действительно готов был пойти на пары и сидеть там как последний задрот, но найти аргументы, позволяющие мне отморозиться, когда одногрупница со своим вторым сопрано, третьим размером груди и сводным хором из пятнадцати голосов разной степени алкогольного красноречия выдает арию гостеприимной именинницы, было достаточно сложно. Меня застали врасплох и смели мою линию обороны, как цунами песочный замок.
В общем, получилось так же, как и с велосипедом. Так же, как обычно, я бы сказал.
5
ID:
196662
Рубрика: Проза
дата надходження: 20.06.2010 01:00:02
© дата внесення змiн: 20.06.2010 01:00:02
автор: Khii!
Вкажіть причину вашої скарги
|
