Некоторое время спустя…
Из документов, которых Элена смогла прочитать только третью часть, она узнала, что огромная задолженность корпорации не была крайней необходимостью запуска продукции, а оказалась не чем иным, как Предательством «друзей» Альфреда. Как выяснилось, они создали форсированную ситуацию на внутреннем рынке и подделали ряд определённых бумаг, которыми ежедневно «задабривали» Альфреда, чтобы повергнуть его в отчаянное состояние, надавить на психику и заставить, таким образом, взять огромный заём от конкурентов под большие проценты. Элена даже не удивилась тому, что Альфред не перепроверил подлинность документов и масштаб оговоренной ими ситуации. Он просто доверял людям, с которыми был связан нечто большим, чем просто бизнес. Он действительно считал их своими друзьями. Впоследствии получил то, что заслуживал прожжённый лицемер и мошенник, а не честный и трудолюбивый владелец компании, замечательный друг и семьянин.
Деньги, которые были взяты «Library company», Альфред отдал на руки тем акционерам, которые занимаются финансовыми вопросами, а последние в свою очередь, глядя в его доверчивые, по-детски наивные глаза и убедительно приветливо улыбаясь, клали их в свой карман. Пачка за пачкой. Чек за чеком. Они продавали свою Честь за миллионы американских долларов, честь, которой у них никогда не было. Понятие «Честь» - слишком высокое для таких подлых и мелочных людей, как фиктивные «друзья» Альфреда. Ей стало интересно, сколько лет они работают с ним? Должно быть достаточно для того, чтобы Альфред перестал перепроверять всё ими сказанное. И всё это время они нагло обманывали, строили за его спиной бесчисленное множество махинаций, подделок, создавали форсированные бумаги и подсовывали ему, как тупому торговцу протухшей рыбой. А потом, долгими вечерами, они собирались вместе в одну большую шумную компанию Предателей, пили дорогие спиртные напитки, снимали проституток, играли в карты, проигрывая украденные деньги, гуляли, развлекались и не переставали смеяться за его спиной. Ах, как же они смеялись! Они просто умирали от смеха, захлёбываясь собственной слюной и очень жаль, что так и не захлебнулись. Они смеялись над ним. Смеялись!
Элена была настолько взвинчена, что хотела ворваться в кабинет к каждому из них и до такой степени избить, что пришлось бы вызывать не «Скорую помощь», а морг. Она хотела смотреть им в глаза, когда они будут молить о пощаде, смеяться, когда они не в силах будут сдержать слёз, ухмыляться, когда они будут задыхаться от верёвки, которой она жаждала стянуть их мерзкие шеи. Она хотела иронизировать, когда они со страхом, окаменевшим ужасом будут смотреть в её глаза и не смогут пошевелить не единым участком тела, когда кровь будет застывать в их подлых жилах, а конечности похолодеют, она хотела быть рядом с ними, чтобы пожирать ледяным взглядом последнюю Надежду на спасение. Она хотела мести. Страшной мести, подобно той пытке, которой ляхи подвергали запорожцев по время национально-освободительной войны . Она была бы безмерно счастлива содрать с них кожу живьём, а затем облить кипящим салом и ещё поставить босые ноги на горячие угли, посадить на острый кол и ежедневно наблюдать за их стонами и криками. А может быть, потом, когда она насладится зрелищем, то отрубит им голову, одну за другой медленно, смакуя каждую минуту и насадит их на остриё копья, утрамбовав тупой конец в земле, как убивал в свое время Граф Дракула . Она мечтала обо всём этом до тех пор, пока могла, до тех пор, пока неистовый гнев охватил её разум. Но, к счастью, эта греховная мечта так и осталось мечтой.
Чтобы не натворить глупостей, Элена собрала все эти копии и выскочила из кабинета, промчавшись мимо всех сотрудников в состоянии чрезвычайной агрессии и аффекта. Она выбежала из корпорации без верхней одежды и сумки, мгновенно направившись туда, где ей никто не помешает выплеснуть свою злость и как следует выплакаться.
Сумей, не дрогнув среди общей смуты,
Людскую ненависть перенести
И не судить, но в страшные минуты
Остаться верным своему пути.
Умей не раздражаться ожиданьем,
Не мстить за зло, не лгать в ответ на ложь,
Не утешаясь явным или тайным
Сознанием, до чего же ты хорош.
Умей держать мечту в повиновеньи,
Чти разум, но не замыкайся в нем.
Запомни, что успех и пораженье —
Две маски на лице одном.
Пусть правда, выстраданная тобою,
Окажется в объятьях подлеца,
Пусть рухнет мир, умей собраться к бою,
Поднять свой меч и биться до конца.
Сумей, когда игра того достойна,
Связать судьбу с одним броском, костей,
А проиграв, снести удар спокойно
И без ненужных слов начать с нулей.
Сумей заставить сношенное тело
Служить сверх срока, не сбавляя ход.
Пусть нервы, сердце — все окаменело,
Рвануться, если Воля подстегнет.
Идя с толпой, умей не слиться с нею,
Останься прям, служа при королях.
Ничьим речам не дай звучать слышнее,
Чем голос истины в твоих ушах.
Свой каждый миг сумей прожить во славу
Далекой цели, блещущей с вершин.
Сумеешь — Земля твоя по праву,
И, что важней, ты человек, мой сын!
Редьярд Киплинг
Элена очнулась в глубине заросшей лиственными деревьями посадки, куда не проникает ласковый луч ноябрьского Солнца. Она лежала на траве среди разбросанных смятых бумаг в одиночестве и тихо плакала. Крик боли, таящийся в глубине её раненной души иссяк, вышел наружу вместе со слезами. Остался только глубокий след, на который до сих пор мелкой пылью рассыпалась солёная соль. Элена могла только плакать, всхлипывать и корить себя за упущенное время, но предприятия этим не вернуть. Его уже вообще невозможно было вернуть. Документы оформлены по закону, по всем правилам бизнеса, контракт подлинный, согласно которому «Library company» не выплатила долг конкурентам. Даже при всём своём желании Элене одной не собрать таких денег за считанные месяцы, да она и не хотела больше ничего спасать, поскольку если бы фирма осталась за ней, то она, как владелец, должна была бы работать с этими людьми и Альфред, когда оправится. А ей не хотелось держать подле себя таких «друзей», что и врагу не пожелаешь. Они ведь специально отдали ей копии бумаг, чтобы посмеяться над её бессилием против их ловкого хода. Эта ситуация напоминала некую шахматную игру, в которой ферзь не смогла защитить короля, а пешки дошли до финала, обернувшись ферзями и под вражескими знамёнами нанесли неожиданный молниеносный удар ножом в спину, а точнее не ножом, а своим Предательством. Пусть так. Несмотря на это, у неё осталось самое дорогое – Альфред, которому нужна безграничная поддержка и преданность, и… любовь. А значит всё к лучшему.
Элена пришла в себя и, не сразу оправившись от шока, поняла, где находится. Ветер, щадя, обдувал её плечи, ткань мягко прилипала к бархатистой гладкой коже, а трава нежно покалывала её ноги через тонкие тельные колготки и слегка щекотала лицо. Элена привстала, обнаруживая чрезмерную слабость и сильное головокружение, сопровождающееся тошнотой. Она едва смогла встать на ноги и добежать до неглубокого оврага, заросшего густым багровым кустарником, чтобы освободить желудок от рвотных масс. Когда всё было кончено, она достала клетчатый носовой платок из правого кармана блузки и хорошенько вытерлась, выбросив платок в тот же овраг. Стало легче, но не лучше. Она только сейчас осознала, что не взяла сумку и кардиган, в спешке позабыла и о том, где оставила мобильный телефон. Она всё ещё не до конца осознавала, что с ней произошло и далеко ли до «Library company». Заметив под ногами разбросанные листы бумаги, она быстро собрала их в стопку и разорвала на мелкие кусочки, а потом высыпала их в овраг с неистовым истерическим криком. После этого она вышла на дорогу и, оглядевшись, поняла, что до корпорации не близко, может быть около мили. В отходящей агонии, она сама себе удивлялась, как могла зайти так далеко в таком убитом состоянии? Неужели обошлось без происшествий в пути? А может быть, ей кто-нибудь помог? Нет. Нет, этого не может быть! С этими мыслями она боролась, как с назойливыми мухами, но так и не смогла избавиться от них. Она начисто ничего не помнила.
Дорогу до корпорации вспомнила с трудом, но оставшаяся Воля позволила ей дойти до своего кабинета и, отыскав всё, кроме телефона, направилась в туалет. Горячая вода и чистые полотенца быстро вернули её к жизни, но когда Элена подошла к зеркалу, то мгновенно помрачнела. Пустые, совершенно безжизненные глаза смотрели на неё, будто из параллельного мира и были налиты кровью, веки напухли от слёз, а под глазами появились явные тёмные пятна. Щёки, некогда привлекавшие завистное внимание мужского пола своей румяностью, сейчас были бледны, как у покойника и обвисали, как у беспробудного пьяницы, который никогда не бывает трезвым. Элена ужаснулась и отскочила от зеркала с криком. Когда она подошла к нему во второй раз и стала касаться своего лица, ей удалось немного свыкнуться с мыслью о том, что оно больше никогда не станет прежним. Вглядываясь в своё жалкое отражение, она увидела рядом лицо Альфреда, молодое, улыбающееся и такое свежее, как в тот день, когда они впервые встретились глазами. Он не знал, кто эта очаровательная незнакомка и стеснительно улыбнулся ей. Она отвернула взгляд, не ответив на приветствие. Вспомнив об этом, она снова расплакалась, опустив голову над раковиной, но вскоре пришла в себя и повторно умылась. Забрав свои личные вещи и накинув кардиган, Элена решила ехать в больницу. Должно быть, операция уже закончена, и Альфред находится в реанимации. Эта мысль утешала её и подавала новую Надежду.
Выходя из здания, Элена села в свою машину и направилась в клинику. По дороге она заехала в цветочный магазин и в замешательстве остановилась. Она хотела купить ему в палату цветов, но не могла определиться с выбором. Когда она спросила мнение продавщицы, та ответила: раз мужу – лучше красные розы, но Элена наотрез отказалась и выбрала нежно-розовые с бархатистыми мягкими листочками и минимальным количеством шипов. Она купила их семь цветков и попросила не заворачивать в пакет, поскольку Альфред ненавидел живые цветы, завёрнутые в картонную оболочку. Он постоянно утверждал, что Жизнь должна быть всегда на виду. Такая, какая она есть, даже если не стоит более одного доллара. Да, Альфред любил пошутить. Элена отлично знала это и взяла цветы без украшений и обёрток. Рассчитавшись с продавщицей, она вышла из магазина и продолжила свой путь, а женщина ещё долго смотрела ей вслед, пока машина не скрылась за горизонтом, и думала, как могла проклятая жизнь изрядно потоптать это милое молодое создание, кипящее природной красотой и полное сил, как могла эта жестокая судьба довести её до такого состояния. Она опустила голову, выражая скорбь самой себе, и простояла так до тех пор, пока в магазин не вошёл новый покупатель.
Стемнело. В поликлинику Элена вошла, чуть ли не перед самым её закрытием и не смогла найти доктора. Она сразу же ринулась к его кабинету, но он был закрыт, тогда она без промедления отправилась в палату, где должен был находиться её муж после операции. Пока она шла, светлый от люстр коридор всё больше и больше опустевал. Вокруг мелькали только дежурные доктора и медсёстры. Пациентов почти никого не было. Время, за которое она дошла до его палаты и которое показалось ей вечностью вдруг растаяло, когда она увидела перегоревшую лампочку в углу потолка, ту самую лампочку, которая постоянно мелькала и так сильно действовала ей на нервы. Она увидела лампочку, казалось бы, совершенно равнодушный объект, но, тем не менее, вызывающий у неё непоколебимый ужас и электризацию кожи головы. Элена схватилась за волосы, убеждаясь, что они на месте и не стали дыбом. Элена с силой открыла дверь и увидела пустую тёмную комнату, а когда обернулась, позади неё стоял доктор и смотрел в лоб, стараясь избегать встреч глазами. Элена подошла к нему. Её лицо выражало только полнейшее недоумение и безысходность. Доктор опустил глаза и снял белый чепец. Элена сглотнула и уставилась на него.
Доктор (дрожащим голосом):
Я звонил Вам, миссис Реналдос…
Ваш муж…
(мотает головой, отводя взгляд в сторону)
Мистер Реналдос… Альфред… Он…
Ваш супруг скончался при операции.
(тяжело вздыхает)
Пауза:
(Элена закрывает глаза. Доктор начинает оправдываться, намеревается рассказать в подробностях, как это произошло, чтобы рассеять Сомнения и недоговорённости, чтобы облегчить её боль, но Элена больше не слышит его голоса. Она роняет цветы, которые, кажется, падают на пол подобно тому, как хрусталь разбивается о камни. Элена теряет сознание. Доктор подхватывает её, зовёт медперсонал и на носилках доставляет её в палату на осмотр)
В тот день, казалось, окаменела жизнь. Казалось, будто ветер исчез вовсе, а листья на деревьях за окном превратились в золотые макеты. Облака замерли на небе, а Солнце перестало греть Землю, более не играя искристыми лучами по серым лицам чёрных людей, по завядшей грязно-жёлтой траве, по мерзким коричневым улицам, по тёмному парку, по холодным крышам мёртвых домов. Осеннее небо из белого превратилось в обесцвеченное, как старое чёрно-белое фото, лишённое красок жизни. Всё вокруг приобрело устрашающие серые тона и холодные оттенки смерти, как будто вместе с Альфредом умерла частичка планеты.
Элена умерла с ней. Она сидела в мрачном безжизненном кабинете терапевта на серой кушетке и немо смотрела в стену. Доктору едва удалось привести её в чувство и успокоить. Джессика и Саманта приехали не сразу после звонка доктора, но не заставили себя долго ждать. Джессика осторожно подошла к невестке и очень хрупко обняла её, положив голову на плечо. В её маленьких глазках показались слёзы.
Джессика (тихо):
Элена… мы тебе звонили…
Но телефон был отключён…
(Входит Саманта)
Саманта шла медленно, не спеша. На ней было чёрное траурное платье, стянутое корсетом и немного расширенное на уровне колен, а на голове большая круглая шляпа тоже чёрная, украшенная розами из стекляруса. На руках – чёрные перчатки с небольшими атласными бантами у основания. На лице – макияж в тёплых тонах персикового оттенка и нежный аромат женских духов, напоминающий запах чайных плантаций. Элена подняла взгляд на светскую даму, только что потерявшую единственного сына и громко захохотала. В этом неистовом истерическом хохоте слышались те самые нотки, которые напоминают человеку о скорой смерти. Нотки Паники.
Сцена первая. Часть 2
Камила
Новый дом Джона Олдивайна в Новом Орлеане (штат Луизиана) находился неподалёку от Городского Парка и Дубовой рощи. Это было небольшое двухэтажное здание (гораздо меньше их старого дома в Ванкувере), покрытое надёжной плотной черепицей. Стены были сделаны из белого кирпича, а внутри – деревянная отделка, мастерски спланированный интерьер и широкий просторный коридор. Во дворе располагался небольшой сад с плодовыми деревьями, очень похожий на тот, что был у Камилы в Сиэтле, но немного меньше. Этому саду было не более десяти лет, в то время как дом был построен более двадцати лет назад. Его продали предыдущие владельцы, которые переехали, и Джон считал, что ему очень повезло приобрести именно этот дом в таком дивном, почти сказочном месте. Он полагал, что беременной жене и их будущему ребёнку будет здесь комфортно, да и его бизнесу, который он решил продолжить на новом месте, было весьма удобно начаться именно здесь. Камила по-прежнему не разделяла мнение супруга. С тех пор, как они переехали, она чувствовала, что с каждым днём силы покидают её. Ежедневно её мучила бессонница, она плохо ела, порой доходило до того, что Джону приходилось заставлять её, а иногда даже этот метод был бесполезен. Она часто сидела одна в комнате, не хотела ни с кем разговаривать, отказывалась от прогулок и почти каждый день плакала. Джон стал всерьез беспокоиться о её здоровье. Он постоянно предлагал ей какие-то развлечения, рано приходил с работы, чтобы побыть ней наедине, но она не позволяла, запираясь в спальне. Поэтому он усаживался под дверью и вслушивался в каждый звук, он старался услышать её дыхание, её шаги, всхлипывания, шуршание одежды, вздохи – любые признаки жизни. Иногда ему казалось, что в какой-то момент он не слышал ничего, тогда его охватывал холодный ужас при мысли о том, что она могла убить себя или умереть от нервного истощения. Он не мог открыть дверь и войти, так как она запиралась на ключ и подолгу оставалась в одиночестве. Джон не знал, как справиться с этой ситуацией, он не мог спокойно работать, зная, что она одна в доме и в любой момент может что-нибудь с собой сделать. Он не мог спокойно спать, чувствуя, как в соседней комнате плачет его любимая, что она, как птица, мечется в клетке, ранить себе, бьется и не может преодолеть этот барьер. Джон полночи лежал, не в силах заснуть, а когда, наконец, засыпал, то через два часа снова приходилось вставать. С каждым днём становилось всё тяжелее и тяжелее справляться с собой и контролировать её действия. Очень скоро их жизнь превратилась в Ад, а ребёнок, которого ждёт Камила, ещё даже не родился. Всё чаще он начал задумываться о том, что будет, когда он всё-таки родится? Изменится ли их жизнь к лучшему? А может быть, станет ещё невыносимее? Теряясь в догадках и тревогах, Джон размышлял о том, что можно сделать данный момент, чтобы не допустить трагического финала и сохранить семью. В голову приходили разные мысли, собираясь в очерки, но всё это было не то. Паника охватывала его сознание – Камила была на грани безумия.
Одним октябрьским днём Камила вышла на балкон и стала у самого края, боязливо держась за перила, стараясь не смотреть вниз. Небо было мутно-голубого цвета, лишённое облаков и Солнца, а холодный осенний Ветер нещадно обдувал её тёплое нежное лицо так, что пепельные мышиные волосы развивались, как волны. Перед Камилой открывался дивный вид: высокие могучие деревья вдали, одетые в золотые шали как будто играли с Ветром, передавая друг другу информацию, которую знали только они. А внизу, возле дома раскинулся целый сад плодовых деревьев: груши, яблоки, вишни, черешни, сливы и алыча – почти одинаковые по высоте и ветвистости, словно на подбор. Жёлто-красно-зелёно-багряные листья переливались металлическим блеском и закручивались на ветру. Камила не могла долго смотреть вниз из-за головокружения и боязни высоты, но она также отказывалась бороться с этим желанием и при малейшей возможности частенько опускала глаза.
Несмотря на привередливую погоду, она была одета в лёгкое серое платьице свободного покроя с длинными рукавами и круглой горловиной. На плечах была накинута теплая пуховая шаль чёрного цвета, а на голове – широкий грязно-жёлтый обруч, идеально сочетающийся с одеждой. Её глаза были устремлены в далёкую даль и наполнены слезами, может быть от ветра, а может от грусти, что пожирала её изнутри, выпаливая остатки самых светлых чувств. Глубоко задумавшись, она не заметила, как Джон подошел к ней сзади и приобнял за плечи. В руках он держал огромный букет лиловых орхидей, судя по виду, очень дорогой и роскошный. Камила даже не обернулась и никак не отреагировала. Джон заметил это и разомкнул объятия. Улыбка сошла с его лица. Он обошёл её с правой стороны и положил букет прямо в руки. Камила взглянула на него и не стала скрывать подобие улыбки. Она погладила цветы по лепесткам и улыбнулась повторно. На этот раз её улыбка показалась ему звериным оскалом, нежели выражением счастья.
Джон:
На диво странное явленье,
Когда осеннею порой
Уходит всё без исключенья
И возвращается весной.
(становится рядом с ней и задумчиво смотрит вдаль)
Желтеют листья, вянут травы,
Гонимы ветром облака.
В округе – мертвые дубравы
Не видят солнечного дня.
А если день стоит ненастный
И прячет небо Солнца луч,
То все усилия напрасны
Руками снять скопленья туч.
(вздыхает)
Земля, как золотом покрыта,
Но в то же время и золой.
Нельзя разбитое корыто
Назвать каретой золотой.
Пауза:
(Оба молчат, вглядываясь в даль)
Джон (Камиле):
Какой холодный, колкий Ветер!
(обнимает за плечи, слегка потирая их)
Пойдём, родная, в тёплый дом.
А в час, когда настанет вечер
Мы прогуляемся вдвоём.
(улыбается, берет её руку и целует)
Прими букет в знак пониманья
И в знак большой любви моей…,
И в знак того, что после ночи
Пойдёт плеяда светлых дней.
(помолчав)
Ну, что ты скажешь, Галатея ?
Пауза
Камила:
Цветы похожи на меня.
Джон (улыбаясь, прижимается к её щеке):
Они, как ты, всех дам милее?
Камила (поворачивается к нему):
Они завянут, как и я.
Джон (улыбка сходит с его лица):
Ты их сейчас поставишь в вазу
С кристально чистою водой.
Камила (горько смеётся):
А птица в клетке мрёт не сразу,
Но мрёт…и в клетке золотой.
Джон:
А ты поставь на подоконник,
Открой им воздуха приток
И Солнца нежный свет раздольный –
Дай жизни им глоток!
Камила (уверенно):
Они захлебнутся при вздохе
И свет сквозь стекло не вберут,
И что не давай, – без свободы
Они через время умрут!
(помолчав)
Завянут их сочные стебли,
А листья чернеть начнут.
Ничто не спасёт их, если
В неволе они живут.
Пауза:
(Джон крайне рассержен её словами, приобретает властный вид и приказной тон в голосе)
Джон (властно):
Иди и поставь их в вазу,
И к lanch-у поторопись.
(помедлив)
Такая судьба их, значит.
А ты, мой цветок, смирись!
(Джон уходит, оставив Камилу одну в тишине. Её глаза мутнеют, наполняясь ещё более удручающей тоской)
Камила вошла в свою комнату, больше похожую на царскую светлицу. Высокий белый потолок, казалось, давил своим холодным отражением, белые гладкие стены, точно снег, переливались ледяными искрами, а белый ковер под ногами, будто снежная глыба, поглощал её своей убийственной нежностью, топил в своём незыблемом безмолвии. С каждой секундой белая клетка становилась всё уже, нагнетала панику, замораживала все чувства, кроме интуиции к немедленному побегу. Камила подбежала к окну и отдёрнула занавески, впуская блеклый луч солнечного света. Затем распахнула окно во всю ширь и выпрямилась, словно птица перед полётом, вдыхая свежий воздух полной грудью. Она закрыла глаза и сделала глубокий вдох, нарушивший ледяную тишину комнаты. В помещение ворвался осенний ветер, вздымая лежащие на письменном столе белые листы бумаги и завивая пепельные кудри Камилы в соблазнительные локоны. Она вдруг почувствовала тошноту, внезапно подступившую к горлу, но не могла сдвинуться с места, зная, что ждёт её позади. Всеми силами она пыталась побороть нахлынувшее ощущение: старалась ровно дышать, запрокинула голову, прикрыла ладонью рот. Наконец, когда тошнота отступила, Камила почувствовала слабость в ногах и быстро опустилась на широкий подоконник, боясь головокружения. Удлинённый конец её серого платья свесился из окна и развивался на ветру. Тогда она ухватилась за раму окна, дабы обезопасить себя от возможного несчастного случая, и аккуратно сняла туфли, поджав босые ноги и поставив туфли рядом с ними, удобно разместилась на подоконнике. Ах, как ей хотелось прыгнуть в тот момент, хоть на миг ощутить свободу и этого было бы вполне достаточно для неё. Ведь вся жизнь основывалась на счастливых мгновениях и долгих часах бессмысленного существования. Она чувствовала свою беспомощность оттого, что ничего не сделала в этом мире сама. Она чувствовала себя ненужной, лишней, маленькой букашкой, которую ничего не стоит раздавить этому огромному великому миру. Слёзы наступали на глаза, прежде пройдя долгий путь формирования в условиях психологического кризиса, и Камила ненавидела себя ещё больше за то, что не может совершить этот лёгкий поступок избавления, потому что не может решать за двоих. Она не хотела, чтобы её ребёнку навязывали и определяли судьбу ещё до рождения, как это сделали с ней. Поэтому мысль о самоубийстве отпала сама собой. Камила погладила живот и сказала: «Прости, малыш…». Эти слова касались не только последних событий.
День близился к концу. Солнце уже садилось за горизонт, традиционно обагряя небо фейерверком огней и красок. Джон сидел в гостиной, терзаемый мыслью о том, что Камила может не справиться. Она находилась там, одна, без присмотра и защиты и эта небольшая прогалина может стоить слишком дорого. Джон постоянно перетирал свои мысли, изо дня в день анализировал свои шаги, каждый пункт, пытаясь понять, что он сделал не так. А Камила всё ещё там, одна. Разрываясь между несхожими, но переплетающимися мотивами, Джон выбрал меньшее из двух зол. Он быстро встал и поднялся в комнату. Когда он вошёл, то увидел мирно сидящую Камилу перед распахнутым окном. Она напомнила ему мадонну, такую лёгкую и чистую, как горный ветер, нежную и кроткую, как цветок, женственную, как пепел в сгоревшем костре, милую и беззащитную, как бабочка. А вместе с тем ему казалось, что он вот-вот потеряет её образ навсегда, вот-вот увидит её триумф. Он затаил дыхание и боялся сделать шаг навстречу. Но что же это? Камила медленно повернула к нему лицо и попыталась выдавить улыбку. Джон протянул руки, умоляя её одуматься и отойти от окна. Камила молчала. Он сделал шаг вперёд, опасаясь, что любое лишнее движение может стать непоправимой ошибкой, а непоправима только смерть. Он напряг каждую мышцу и приблизился еще на два шага. Камила молчала. Когда он находился всего в трёх метрах от неё, Камила с ужасом наблюдала, как он опускается на колени, в его глазах стынет страх и отчаянье, давно знакомые ощущения, основавшие её подсознательные рефлексы. Она молчала. Джон становился всё бледнее и бледнее в красном свете уходящего Солнца. Он смотрел в её лицо, вглядывался в каждую мимическую неровность, хотел поймать последние её взгляды, видел её в багровых лучах заката, а представлял в собственной крови. Камила молчала. Он тихо проговаривал, думая, что она не слышит его слов: «Нет,… нет,… пожалуйста, Господи, нет!.. и заплакал. Камила не хотела быть причиной его слёз, а потому встала и, не сводя с него презрительного взгляда, медленно закрыла поочередно обе части окна. Затем она отошла, чтобы не видеть его лица и обернулась... Она хотела что-то сказать, но слова застряли где-то на середине пути. Джон вздохнул с облегчением, а когда она вышла из комнаты, припал лицом к белому ковру, скомкал его на груди и заплакал. Эти слёзы были скупы, но чрезвычайно щедро отражали вой ветра за окном, эхом разлетаясь на фоне тлеющего горизонта.
С того дня Джон полностью перестал полагаться на здравый смысл жены. Он знал, что не сможет оставить её одну со спокойной душой, не будет думать о работе, опасаясь за её здоровье и жизнь, более того за жизнь своего будущего ребенка. Ему хотелось верить в то, что Камила не в состоянии адекватно смотреть на мир, чтобы оправдать свою слабость перед её внутренней силой. Он надеялся таким образом исправить ситуацию, привязать в себе жену своей заботой и вниманием, окружить её обстановкой любви и гармонии, не понимая, что его любовь стала для неё темницей. Он всегда заботился о её физическом состоянии и внешнем отражении этого состояния, как маленькие дети заботятся о своих любимых игрушках, как любящие родители заботятся о своих детях, но совершенно не придают значения моральному здоровью человека и психическому состоянию. Очень часто это является одной из наиболее распространенных оплошностей воспитания, из-за которого страдают не только «жертвы», но и другие, окружающие их люди. Джон воспринимал её, как красивую конфетку, дорогую и сладкую, которая не каждому по карману, но всем по вкусу. Себя он относил к той категории, которым и по карману и по вкусу, но забывал, что примеряет свои критерии вовсе не на вещь, а на живого человека из плоти, крови и души.
Единственный выход, казавшийся ему наиболее разумным в сложившейся ситуации – воспользоваться услугами прислуги, которая могла бы выполнять обязанности горничной, кухарки, но и само собой втайне присматривала бы за Камилой. Он даже начал репетировать легенду, которую намеревался рассказать Камиле, что им необходима прислуга, что сама она не должна работать по дому, так как это вредно для их ребёнка. Это объяснение показалось ему вполне удачным и правдоподобным. Оставалось только подыскать подходящую кандидатуру, а располагать на объявления в газетах или Интернет он не хотел.
Окончательное решение было принято этим вечером за чашкой чая, приготовленной Камилой на ужин. Джон решился сделать звонок одному из своих знакомых, коллеге по работе – Томасу Джордано. Это был его новый приятель, с которым Джон имел честь познакомиться по приезду в Новый Орлеан. Он сразу показался ему надежным человеком, на которого можно было положиться, но поставить его в ряды своих немногочисленных друзей пока не решался. Главным образом по той причине, что на горьком опыте с Альфредом ему было боязно заводить быструю дружбу с новыми людьми, открываться им, а главное – считать своими лучшими друзьями. Он стал менее доверять людям, хотя понимал, что виновником их размолвки с Альфредом был он сам. Возможно, на его душу легла определённая тень вины, последствия которой стали неким психологическим барьером для новых отношений. Эта особенность его души внезапно закрылась от внешнего мира, по крайней мере, на некоторое время. Что же касается Томаса Джордано, то Джон ставил его не выше должности хорошего знакомого, коллеги по бизнесу, и отчасти надёжной опорой в возникновении проблем деликатного характера, как например нынешняя. Поскольку это был единственный знакомый, подходящий для принятия подобных решений, Джон немедля сделал звонок. Когда после нескольких длинных гудков на другом конце провода послышался хрипловатый, слегка прокуренный голос, Джон вежливо поприветствовал его, заговорил на общепринятые темы, ограничиваясь банальными вопросами о состоянии личного здоровья и здоровья его семьи, а также показательно поинтересовался о его планах на выходные. Томас не был наивным человеком, а потому почти сразу понял, что у Джона возникли проблемы, о которых он не знает, как сказать. Это было ощутимо по том, как дрожал его голос при разговоре, как часто он сглатывал, явно пытаясь скрыть волнение, кроме того, они не были близкими друзьями, чтобы он звонил просто поговорить о жизни в самый разгар вечера в пятницу. Сегодня Джон не вышел на работу и Томас невольно связал его звонок с этим инцидентом, он понял, что у него наверняка что-то случилось, что-то серьёзное, о чём он боится говорить. Такими примерно одинаковыми короткими фразами, не имеющими смысла они общались на протяжении пяти минут, после чего Томас решил подтолкнуть его на реальную причину столь внезапного звонка. Услышав, что Томасу начинает надоедать эта пустая болтовня, Джон осекся, и на время восстановилось молчание, прерываемое только его тяжёлым дыханием. Томас насупил брови и сильнее прижал сотовый к щеке: «Алло!» - послышалось на другом конце, – «я здесь» - последовал ответ. После этого Джон сделал глубокий вдох и Томас понял, что у него большие проблемы. Джон рассказал ему всё, что мог и попросил порекомендовать надёжного человека в качестве прислуги-гувернантки. Томас выслушал его историю и пообещал что-нибудь придумать, но вместе с тем сделал видимый акцент на том, что Камиле нужна не гувернантка, а психотерапевт или хотя бы психолог. Как не странно, Джон отнесся к этому спокойно, без эмоций и даже начал рассматривать этот вариант, как эффективный в её случае. Томас вздохнул с облегчением, поскольку сильно пожалел о том, что предложил ему это, не зная, какова будет реакция. К его счастью, Джон принял его версию к сведению и поблагодарил коллегу за ценный совет. Томас отшутился и сказал, что он всегда к его услугам. Джон ещё раз поблагодарил его и повесил трубку. В этот момент в гостиную вошла Камила. Она была одета в то же самое серое платьице, что и вчера. Теперь этот цвет всегда присутствовал в её жизни. Камила молчала. С минуту она стояла в полном оцепенении, глядя на него с каким-то неясным укором и частичкой презрения. Джон не сдавал своих позиций и тоже вглядывался в её глаза, пытаясь разгадать какую-то тайну, открыть дверь в её душу, ключ к которой предназначался не ему. Война взглядом длилась не более трёх минут, после чего Камила молча поднялась по лестнице и скрылась за поворотом. Джон не хотел подавать вида, что смотрел ей вслед до тех пор, пока летящий конец её платья не выйдет из поля зрения, а шуршащий звук внутренней юбки не растает в мрачных стенах дома. И снова тишина. Джон достал из бара бутылку мексиканского хереса и большой широкий бокал на тонкой ножке. Сейчас он не думал о том, что пьет в одиночестве вместо того, чтобы искать выход, его не смущало собственное бессилие. Скорее, оно стало неотъемлемой частью его жизни так давно, что он просто перестал замечать его. Наполнив бокал чуть больше половины, выпил его несколькими крупными глотками. А затем налил ещё… и ещё до тех пор, пока не провалился в глубокий сон, наполненный радостью забвения.
Выходные прошли стремительнее, чем ожидалось. За это время Джон успел рассказать Камиле о своем решении нанять гувернантку и был весьма удовлетворён тем, что не пришлось её долго уговаривать и убеждать. Она согласилась сразу же. Может быть потому, что перестала доверять своему разуму и решила подстраховаться, а может быть потому, что просто не хотела спорить с ним и лишний раз оставаться наедине. В любом случае Джон был рад. Камила уже не ощущала себя хозяйкой положения, она воспринимала свою нынешнюю жизнь как наказание за грех, который она, по сути, не совершала. Она не была глубоко верующим человеком, но отлично знала, что Ада ей не избежать, впрочем, как и Элене. Единственным лучом её надежды оставалась вера в то, что если Ад всё-таки существует, она обязательно встретит там её, и тогда не будет так больно гореть в кипящем котле или окунаться в кислоту, каждый раз, заново рождаясь и умирая. Неизвестность не пугала её. Пока дышать она могла на этом свете, каждый свой вздох отдавала она Ветру, молясь о том, чтобы он донёс до Элен её тоску, чтобы в каждом дуновении его слышала она её стенания и печаль, чтобы помнила и любила так, как только Ветер знает и Ночь беспросветная. А поутру, чтобы врывался к ней в окно прохладный осенний Ветер, поглаживал её обнажённые ноги и плечи, имитируя прикосновения, чтобы целовал в алые уста, как лепестки розы гладят Ветровы крылья, чтобы купался в её волосах, точно волны омывал белые лебединые руки с бархатистой кожей. Камила верила, что Ветер слышит её мольбы, что он поможет ей, что не оставит в тяжёлое время, донесёт её плач до знакомых окон, до милого слуха и такого родного, любимого, вечно юного образа Элен. Любимая моя, всепоглощающая мука, нежный цветок света моей жизни, моё проклятье. Элена. Любовь – это жертва. Неужто этой жертвой должна стать жизнь?
На том и сговорились. Джон вдруг взял её за руки и потёр косточки кисти своими грубыми пальцами нежно-нежно, но Камила резко отдёрнула руку, будто коснулась горячей сковороды, позабыв надеть прихватку. Джон не настаивал на покорности. Когда Камила ушла, не проронив ни слова, ему было достаточно того, что в руке до сих пор оставался след её милых музыкальных пальчиков. Он прижимал ладонь к лицу и глубоко вдыхал её былой аромат, ему казалось, что он и сейчас держит её за руку, что она позволяет ему держать свою руку и никуда не торопится, что она ловит каждое мимическое изменение его лица и по-детски наивно улыбается. Эта улыбка ослепляет его, закрывает всякую тень Сомнения и Страха, накрывает незыблемой волной сладкого томления и чувственности, в которой тонет его сознание. Тонет, тонет…
Ещё три дня пролетели без иллюзий и планов на счастливое будущее. Череду пустых безрадостных будней нарушил ожидаемый звонок Томаса Джордано. Он сообщил Джону, что нашёл подходящую кандидатуру гувернантки и при встрече в доме подал её координаты. Кроме того, он также осторожно подсунул ему визитку, на которой был указан адрес, телефон и имя одного из самых лучших в городе психотерапевтов. «Им равных нет», – учтиво заметил Джордано, относя свои хвалебные речи к обеим сторонам. Джон опустил глаза и ещё раз перечитал визитку. Похоже, ничего не изменилось. Поблагодарив Томаса за участие, он любезно предложил ему выпить что-нибудь или отужинать с его семьёй, но тот не менее любезно отказался, ссылаясь на неотложные дела и личные заботы. Джон проводил его до выхода и пожал руку в знак признательности. Томас поспешил откланяться, предварительно напомнив, что Джон может обращаться к нему за помощью по любым вопросам в любое время.
В четверг пришла Стелла – хвалёная кандидатура на место гувернантки Томаса Джордано. С виду это была обычная американка невысокого роста, с шоколадным загаром на лице и бледной шеей. Она была одета в короткий потёртый полушубок, подпоясанный широким дерматиновым поясом, синие потёртые джинсы, фиолетовую блузку, застёгнутую на выщербленные пуговицы и широкополую, напоминающую мужскую, неновую шляпу с вытертыми полами. Верхнюю одежду она оставила в коридоре и вошла в гостиную. В искусственном электрическом свете белая до голубизны шея терялась в игре света и красок, но тёмное смуглое лицо по-прежнему казалось несколько неестественным, похожим на новогоднюю маску обезьяны. Внешний вид на первый взгляд двадцатипятилетней девушки, мягко говоря, не вписывался в те эпитеты, которыми награждал её мистер Джордано. «И этой особе нет равных?» - подумал Джон «он что, никогда не видел её?», но вслух только произнес «Добрый день миссис…». «Стелла. Просто Стелла» - смело ответила девушка, и тот час же принялась рассматривать свою новую обитель.
Камила спустилась сразу после того, как хлопнула дверь. Стелла, хотя и не была богата, но зато была весьма воспитана и соблюдала все правила приличия, находясь в чужом доме. Хотя она и не была прекрасна, но в её блеклом очаровании и воспитанности скрывался похвальный шарм истинной леди и женщины, что мгновенно привлекло внимание обеих хозяев. Она была скромна, вежлива, учтива, как выяснилось за обедом, превосходно готовила и элегантно подавала к столу. Она никогда не встревала в разговор, внимательно слушала, что ей скажут, принимала к сведению все поручения и безукоризненно выполняла их. С этим Джон очень быстро изменил своё мнение в лучшую сторону, более того, ему было стыдно, что он судил о ней так строго, исходя только из внешнего вида. Но теперь он понимал, что её гардероб не блещет разнообразием только потому, что девушка живёт скромно, на одну зарплату домработницы, снимает дом, в пригородном районе, но живёт честно. Этот факт из её биографии несколько тронул чувства Джона и его жены. И через неделю, по прохождении испытательного срока они посоветовались о том, чтобы прибавить ей заработную плату и изредка поощрять авансами. Договорились почти без слов, достаточно было лишь намекнуть на то, что они оба давно хотели сделать. А через месяц, в конце которого Стелла (из-за своей скромности и простоты даже не напомнила о зарплате) обычно должна была получать расчёт, Джон передал ей конверт с добавкой до той суммы. Девушка поблагодарила доброго хозяина и попросила передать благодарность хозяйке, после чего с радостными воплями выбежала из гостиной на кухню.
Как выяснилось со временем, Стелла была начинающая художница. По выходным дням она выезжала за город, чтобы остаться наедине с природой, проникнуться её ангельским дыханием, божественной прелестью раскинувшихся дубрав, специфическим запахом хвои, терпкостью вялых листьев, необъятной голубизной непостижимого неба и бесчисленным разнообразием полевого разнотравья. Своё, несомненно, тонкое чутьё она использовала для того, чтобы передать внутреннее видение картины, в каждом мазке кисти передать частичку своей души, показать характер современности через предания старины и природу, окунуть смотрящего в мир искусства, наполнить до краёв свободой, как чашу вином, и раскрыть поистине необратимые вещи в природе. Таков был принцип её мастерства, должного называться ни чем иным, как искусством, поскольку её картины действительно были достойны высочайших похвал. Некоторые из своих работ она показывала Джону и Камиле, которых поразила глубина познания сравнительно юной особы в мире взаимодействия природы и человека. Но когда Джон спросил, что она делает со своими творениями, девушка ответила коротко, без раздумий и стеснения: «Не продаю. Это для души, а душу продавать нельзя». Последующие вопросы с его стороны отпали сами собой. Камила же задумалась над этим изречением, и только эта фраза стала ключевой к началу их дружеских отношений. Она захотела поближе познакомиться с этой прелестной душенькой, желторотой весенней пташкой, приносящей ей душевное успокоение хотя бы на несколько минут. В такие моменты она не переставала думать об Элене, не забывала о своей любви, а наоборот, проявляла ещё более сильную привязанность к ней, строила более прочную духовную связь через общение с этой милой девочкой. Она относилась к ней, как к младшей сестре, но гораздо более искушенной в вопросах философии, чем сама Камила. Иногда она даже стремилась чему-то научиться у неё, например, любить жизнь. Воспринимать реальность без мечты, не отвергать, а чтить свою судьбу, быть покорной и благодарной ей за своё существование, но всякий раз, когда она пыталась проломить в себе этот бетонный барьер, перед глазами снова и снова, как по приказу восставала она, Элена и все надежды на праведную жизнь вмиг рушились, как карточный домик.
Несмотря на небольшие проблемы внутреннего мира, Камиле и вправду пошло на пользу общение со Стеллой, однако холодность в её речах не могли растопить даже тысяча таких стелл. Она проводила свой день как обычно, без видимых изменений, но единственное, к чему у неё проявился талант после частого времяпровождения в компании молодой художницы – это рисование. Поначалу она только баловалась акварелью по белоснежным листам бумаги, вырисовывая забавные детские картинки и образы, а затем приобщилась к созданию натюрмортов, писала природу с натуры, создавала многочисленные зарисовки портретов, главной героиней которые выступала Элена. На холсте она без труда передавала её образ, как нельзя лучше. Писала преимущественно простым карандашом, лишь изредка разбавляя его красной краской. На каждом портрете Элена фигурировала в разных ракурсах и позах: сидя на лугу, обнажённая с огромной охапкой полевых цветов, которые полностью закрывали стыдливые места; на крыльце их воображаемого домика среди зимы в тёплой шубке и больших неуклюжих валенках, с розово-малиновыми щеками и припухшими от мороза губками. Ещё чаще приходилось ей писать её портреты по памяти, которые без труда выходили из-под пера, будто сама Элена живьем восходила с картины. Она всегда изображала её с распущенными по плечам бронзово-тёмными, как ночь волосами, белоснежной кожей лица, недоступной для теневых композиций и лишённых игры светотени. Крупные глазища отражали спокойствие, благоухание и вечную весну духовного возрождения. Белая лебединая шейка была так нежна, что, казалось, светилась розовым бархатом тепла и чистоты. Весь образ напоминал воспетую Блоком «Прекрасную Даму» или «Джоконду» Леонардо да Винчи или же Сапфо – десятую музу Древней Греции. Она была и Эмма лорда Байрона, и Татьяна Ларина Пушкина, и Джульетта Шекспира, Виола, его тайная любовь, Мария Магдалина Бориса Пастернака и Прекрасная Елена – царевна Троянская. Все эти многогранные женские образы воплотились в одной только картине, написанной «рукой сердца», созданной по подобию самой Любви, как вечной ценности человечества.
С каждым днём ранее скрытый талант выкрывал свои особенности. Камила уже не могла остановиться: начинала писать рано утром, на заре, и заканчивала поздно ночью. Джон видел некоторые из её пейзажей и натюрмортов, которые чрезвычайно увлекли его своей натуральностью, великолепным подбором тонов и их свежестью.
Однажды, в раннее субботнее утро Камила вошла к нему в комнату, когда он ещё спал. Она несла одну из своих картин. Комната была наполнена мраком от застелённых штор и общей цветовой гаммы интерьера, однако сквозь небольшую щель едва заметный луч Солнца озарял его чело, играя разноцветными мурашками по бледной коже. Камила аккуратно сняла обувь и, вытянувшись на тонких белых пальчиках, прошла на середину комнаты. Она впорхнула подобно бабочке, не издав ни малейшего звука или скрипа, что могло нарушить эйфорию этого мгновения. В считанные секунды она уже находилась в метре от края кровати с картиной в руках, застилая её фоном тот неосторожно просочившийся луч Солнца и тихонько присаживаясь на край. В этом разряжённом шёлковом молчании было что-то романтическое, что-то неописуемое словами, но такое невинное, по-детски чистое, что даже дыхание сейчас было бы преступлением. Камила склонила голову и тихо пропела: «Прости…». Она привстала с кровати, стараясь сделать видимость нетронутости, и опустилась на колени, поглаживая указательным пальцем грубовато-шершавые края картины. Джон слегка шевельнулся, поерзав носом, и Камила затаила дыхание. Она то и дело то опускала взгляд, то снова пыталась посмотреть в его плотно закрытые тяжёлыми веками, спящие глаза, но чувство вины, летящее сквозной пулей не давало ей возможности даже заговорить с ним. Она решилась только на бегство, оставив картину у самого его изголовья, Камила также легко и бесшумно поднялась, опираясь о шест кровати, и воздушными движениями выпорхнула из спальни.
Когда Джон открыл глаза, её уже не было, но сладкий аромат летящих тканей и её волос по-прежнему бередил воздух. Он сразу же наткнулся на лежащую рядом картину и, рассмотрев её хорошенько, понял, что Камила имела в виду. На ней был изображён фонтан, голубовато-розового оттенка, бьющий ключом, а по краям сидели две птицы с дивной расцветки опереньем, две сказочные несуществующие птицы, и пили по глотку из живительного источника. Фоном этому творению служила молочно-зелёная, бирюзовая гамма, смешанная с небольшой примесью серого оттенка. Ах, эта картина была истинным произведением искусства, шедевром, достойным быть выставленным на обозрение в лучших галереях мира, но вместо этого найдёт свой извечный приют здесь, под крылом живой бьющейся надежды.
Шли дни… Камила продолжала совершенствоваться в своём мастерстве, а Стелла, каждый раз давая ей новые уроки живописи, всё меньше и меньше подсказывала, например, то, как лучше подобрать цвет или сколько сделать мазков, с какой стороны лучше всего увидеть предмет и многие из тех необходимых советов и наставлений, которые были неотъемлемой частью их занятий некоторое время назад. Теперь Стелла заходила к ней в комнату больше потому, чтобы скрасить обоюдное одиночество в часы, когда она завершала уборку раньше срока. Они много разговаривали, советовались, обсуждали вечные темы или просто молчали. Иногда они вместе пытались нарисовать одну и ту же картину для сравнения, а затем обсуждали отличительные и сродные черты. И чем больше времени они проводили в обществе друг друга, тем убедительнее становилась жизненная позиция этого милого светлого ангелочка, на лице которого всегда алела искренняя улыбка счастья. Камила начала замечать, что она радуется каждому новому дню, встречает и провожает день, залпом выпивая каждое его мгновение, не стремится к чему-то непостижимому, а просто живёт. Глядя в её большие голубые глазки, как будто окунаешься в небо, смотришь сквозь стекло взгляда и проникаешь в мир по ту сторону реальности, в мир фантастический, населённый маленькими милыми существами, живущими только затем, чтобы скрашивать реальную жизнь мечтами. А Стелла жила в этом мире и ей одной он открывал свои тайны и обволакивал своими могучими щупальцами, заключая в объятия для долгого непрерывного спокойствия и гармонии. «О, Афродита, закуй моё сердце в цепи свои пленительные и дай вечное умиротворение моей истерзанной душе…» – всякий раз думала Камила, видя перед собой это божественное дитя, плод любви и воистину произведение искусства. Обожествление этой девочки стало для неё привычным явлением при очередной встрече. Каждый раз она смотрела ей в глаза и видела себя двадцать лет назад, стоящую в летнем платьице у фонтана под буйным осенним листопадом, бросая смущённые взгляды в сторону Той, Которая Олицетворяет Собой Любовь, и пряча зардевшиеся румянцем от стыда щёки под невидимой вуалью любопытства. Тогда она была прозрачной, как слеза, наивной и немножко глупой, какой сейчас является Стелла. Эти воспоминания останутся навсегда и никогда не оставят равнодушными трепетное женское сердце и крылатую девичью мечту.
Счастье никогда не бывает вечным. Иногда случается, что оно сопутствует нам всю жизнь и кажется, не оставит до самой смерти, но в один прекрасный день мы с болью понимаем, что оно закончилось, а потом наступает период, когда кажется, что закончилась и жизнь. Такой момент, увы, наступил в жизни Камилы в один из таких дней. Ничего не подозревающая, она сидела на полу, скрестив ноги по-турецки, нанося плеяду мазков на очередную картину. Она была одета в белую рубашку, с закатанными по локоть рукавами и заправленную в чёрные спортивные штаны свободного покроя. Руки были густо выпачканы краской, отлетевшие капли которой были заметны даже на рубашке. Она как раз заканчивала осенний пейзаж, изученный ею из окна своей ледяной комнаты, как в дверях появилась Стелла.
Стелла (улыбаясь):
Я могу войти, Камила?
Камила (радостно):
Да, конечно. Заходи!
(Стелла входит)
А меня вот посетила
Моя Муза, посмотри!
(протягивает ей картину, улыбаясь)
Стелла (садится рядом с ней, рассматривает картину):
Да. Ты делаешь успехи…
(лукаво косится в её сторону)
Показать один приём?
Камила (улыбается):
Не найду тому помехи.
Стелла (ерзает, пытаясь удобнее сесть):
Подбери поярче тон.
(Камила тянется к краскам, но Стелла останавливает её, концентрируя внимание на картине)
Посмотри, твоя картина
Слишком мрачна и грустна,
Будто серой паутиной
Сплошь покрыты небеса.
Камила (робко):
Но здесь осень – время грусти…
Стелла (дерзко обрывает её):
Нет! – Прекрасная пора!
Пауза:
(Камила слегка удивляется её ярому недовольству)
Стелла (спокойно):
Как гимнастка ленты пустит
Ветер листья в небеса.
И на фоне вальса листьев
Пролетит прощальный клин;
Песни радостно из выси
Прокурлычут как один.
А внизу в глубинке сада
Вся аллея под ковром…
(мечтательно вздыхает)
Здесь любым оттенком надо
Подчеркнуть, что всё проходит,
Жизнь уходит с каждым днём.
(обращается к ней)
И нельзя грустить напрасно,
Нужно каждый день ценить,
Проживать его прекрасно,
Каждый вздох боготворить!
(Камила заворожено слушает её монолог)
Каждый миг ловить дыханьем,
Чтобы сердце билось в такт,
Не раздаривать страданьям
Жизнь, которой мало так.
Что оставим пред кончиной –
Угнетающий пейзаж –
Или светлую лучину,
Что стремленье будит в нас?!
Мы умрём, уснём навеки
И не тронут никогда
Зной и холод, горы, реки…
Обезжизненного сна.
(со слезами)
Больше нас уже не будет
В этом мире никогда,
А в ином – Господь рассудит
И блюстит наши права.
Камила (останавливает её, подсаживается ближе, обнимает):
Успокойся… Что случилось?
Что о смерти говорить!
Кто же знает, как судилось
И кому и сколько жить?
(гладит её по волосам)
Пауза:
(Стелла успокаивается, вытирает слёзы и опускает глаза)
Я больна… больна, Камила.
(На лице Камилы появляется гримаса страха и боли)
Жить осталось…
(горько усмехается, облизывает губы, трёт руки, смотрит ей в глаза)
Может год…
(смеётся сквозь слёзы, жестикулирует)
А я жить так торопилась,
Но всему есть свой черёд.
С ранних лет пила, курила,
Позже – села на иглу.
(Камила чувствует, как истошный крик боли подступает к горлу, рушатся все её идеалы и надежды)
Спохватилась, да забыла –
С головой ушла в игру.
Я поставила на шалость,
А мне выпала беда.
Заигралась – доигралась:
Без кола и без двора.
Проиграла жизнь в рулетку,
А на жизнь нельзя играть,
Как нельзя за звон монеток
Свою душу продавать.
ВИЧ – инфекция съедает
Изнутри моё нутро
И всё глубже прорастает
Сатанинское зерно.
(показывает на левое плечо )
Пауза
Стелла (берёт её за руки):
Так что ты не трать на серость
Свою жизнь – блаженный блик.
Ты живи, имея смелость
Жить, влюбляясь в каждый миг!
(переводит взгляд на картину)
Не губи свои картины
Серым цветом и тоской.
Схоронив себя в рутине,
Не ищи себе покой.
Камила (слабым голосом):
Я не знаю, что ответить…
Стелла:
Ничего не говори.
Постарайся заприметить
Миг единственной любви.
(помедлив)
Да, и Джону, умоляю,
Ничего ни говори!
(скрещивает руки, прижимает к губам)
В эту тайну посвящаю
Я не каждого, пойми.
Пауза:
(Камиле кажется, что земля уходит у неё из-под ног, она уже не слышит её далёкий голос, постепенно погружаясь в глубины своего разума)
Стелла (убеждает):
Всё по-прежнему, Камила.
(встряхивает её, обхватывая за плечи)
Камила!
Камила (приходит в себя, с ужасом смотрит в её глаза и быстро отвечает):
Всё по-прежнему! Да!
Стелла (медленно кивает):
Да.
(спокойно)
Будет всё, как раньше было…
И останется.… Да?
Камила (машинально):
Да!
Стелла (обхватывает её щёки, смотрит в глаза):
Поклянись, что эта тайна
Будет тайной до конца!
Пауза
Камила (берёт её за руки, крепко сжимает их, прижимает к груди):
Это будет нашей тайной.
(сдавленно)
Я не выдам и словца.
(сдавленно, со слезами)
Я клянусь! Нет – обещаю!
Обещание ценней.
Стелла (облегчённо выдыхает):
Хоть сестёр я не имею –
Нет сестры тебя родней.
Пауза:
(Обнимаются. Камила не может сдерживать слёз и Стелла не препятствует. Она вытирает её горячие мокрые щёки своими ладонями и шепчет что-то в успокоение, акцентируя внимание на её беременности, во время которой нежелательны отрицательные эмоции и слёзы. Камила успокаивается и обещает больше никогда не плакать. Вдруг Стелла замечает лежащие на полу портреты Элен, написанные простым карандашом, и останавливает на них свой взгляд)
Стелла (заинтригованно):
Бог мой, кто она, Камила?
(Камиле)
Ты позволишь мне взглянуть?
(Камила жестом разрешает ей взять портреты)
(делает изумлённое лицо)
Ты её изобразила
Без натуры?
(Камила кивает, вытирая остатки слёз)
И ничуть
Не испортила. А блик!.. –
(гладит портрет)
Этот блик в глазах мерцает,
Как маяк для кораблей,
Путь собою освещает
Мириадами огней!
(изумлённо улыбается)
Каждый штрих уместный, чёткий,
А какая глубина!..
(Камиле)
Принимай поклон почётный
Персонально от меня.
Камила (слабо улыбается, берёт портрет):
Ты меня чрезмерно хвалишь.
Я писала от души…
(вздыхает)
Стелла (подозрительно смотрит на неё):
Да ты счастьем вся сияешь!
Кто сей образ? Расскажи.
(замечает её смущение)
Не жеманься, я же вижу,
Что она твой взор бодрит.
Светский пыл тобою движет –
Так не скажет и пиит
То, как ты изображаешь
На холсте её глаза.
Как словарь, открыв, читаешь,
Узнавая, что сказать.
При одном лишь только взгляде
На портрет ты, как свеча:
Можно в пламеня наряде
Разгораться начинать.
Угольком глаза сверкают,
Как алмазы во свету –
Эти факты в цепь врастают,
Но связать я не могу,
Что за нить вас с ней сближает;
Кто она, и почему
Это так тебя смущает?
Я осмыслить не могу.
Пауза:
(Камила долго молчит. Стелла пристально следит за её реакцией)
Камила:
Ты сейчас идёшь стопами
Детектива Пуаро .
(усмехается)
Объяснить нельзя словами
То, что в мозге залегло,
То, что плотно село в душу
Невозможно истребить,
Что тараном сердце крушит
И однажды победит.
(Стелла с тревогой наблюдает за тем, как её глаза становятся мокрыми от слёз, но не останавливает)
То, что впрыснуло отраву
Двадцать лет назад мне в кровь,
То, что многим не по нраву –
Красноликая любовь.
(смеётся сквозь слёзы)
Та любовь, что раз приходит,
Заполняет пустоту,
Та, что губит и снисходит,
Превращается в мечту.
Та любовь, из-за которой
Была Троя сожжена ,
Та, с которой Клеопатра
От укуса умерла ,
Для которой воздвигали
Храмы, замки города.
Та, что сдавлена печалью,
Та, которую несу
От истоков изначальных,
От секунд первоначальных,
Всю дорогу своей жизни
До мгновенья, как умру.
(Стелла всё осознаёт и кидает портрет к её ногам. Камила понимает, что была не готова к такому повороту событий, но не жалеет, что открылась. В лице Стеллы читается смесь отвращения и презрения)
Камила (горько усмехается):
Осуждаешь?
Стелла (холодно):
Бог осудит.
Я не вправе Вас судить.
(Стелла поднимается, чтобы уйти, но Камила хватает её за руку, смотрит в глаза снизу вверх)
Это тайной нашей будет?
(ждёт её ответа с надеждой)
Пауза
Стелла (холодно):
Даже глупо говорить.
(Уходит. Камила пластом падает на пол, на картины и заходится истерическим смехом)
С того дня, будто пропасть легла между ними. Камила не раз пыталась заговорить с ней на эту тему, но Стелла прерывала разговор на корню, не давая ей шанс выговориться или вспоминала о каких-то несуществующих делах, не терпящих отлагательств. Она продолжала также эффективно работать по дому, выкладываясь в полную силу, готовить завтрак, обед и ужин, раз в неделю отправлялась в супермаркет за продуктами и ежедневно делала безупречную влажную уборку. Джон уходил на работу рано утром, зная, что может положиться на неё, и приходил поздно вечером, позволяя себе отвлечься от тёмных мыслей и расслабиться в собственной гостиной за стаканом хереса. Почти каждую ночь, когда Камила уже спала, Джон тихонько прокрадывался к ней в комнату и молча наблюдал за её слабым дыханием, мысленно считая ритмичные удары пульса под тонкой бархатистой кожей. Иногда он позволял себе на мгновение дотронуться до её мышиных волос, вдыхая знакомый аромат скошенной травы и дождя, а потом часами корил себя за подобную вольность, спускаясь в залу и усаживаясь перед телевизором. В такие дни он напивался больше обычного, но с тех пор, как Стелла начала замечать это, она бдительно следила за тем, чтобы в доме было как можно меньше спиртного и больше сытной закуски. Порой, если он всё же решил напиться, она подсаживалась к нему, стараясь отвлечь разговорами о живописи или политическими беседами, в которых сама едва понимала толк. Эти беседы действительно помогали Джону справляться с той болью, которую он испытывал всякий раз, наблюдая за равнодушием своей жены по отношению к нему, украдкой подглядывая, как она переодевается, и время от времени трогает уже виднеющийся живот, как она плачет долгими зимними вечерами или разговаривает со своими картинами. Всё чаще у него в голове проносилась мысль, что она сходит с ума, но обратиться к психотерапевту не решался и каждый раз, доставая визитку, данную Томасом Джордано, снова клал её обратно в портмоне и надолго забывал о её существовании. Он боялся того, что может узнать о её безумии, что может потерять её навсегда и больше никогда не услышит её шагов в стенах этого дома, шуршащих звуков нижней юбки и её голоса.
Стелла была единственной отрадой, добрым другом, с которым он мог просто поговорить о чём-нибудь, не касающимся душевных ран, нанесённых безответной любовью. Узнавая его всё лучше и лучше, Стелла начала понимать его беду и глубоко сочувствовала. Она не могла смириться с тем, как Камила может пренебрегать его любовью, ведь это чувство встречается так редко, почти никогда в реальной жизни. Она втайне злилась на неё за то, что она увлечена порочным чувством к женщине, в то время как у неё на глазах погибает любящий муж, тает, как свеча, губит свою жизнь в стакане спиртного и одновременно находит утешение в постороннем общении с малознакомой женщиной. Для неё это было отвратительно и грязно, впрочем, как и для Джона, она не понимала этой любви, не верила в неё, принимала, как порок человечества и не хотела нарушать бытуемое мнение среди общества. На самом же деле, она просто не хотела выделяться, боялась проявления индивидуальности и всеобщей реакции, старалась подстроить свою жизнь под рутинное течение становления одноцветного грязно-жёлтого людишества. Именно поэтому ей удавалось находить общий язык с Джоном Олдивайном и его сознанием, но не с Камилой, которая свято хранила тайну её болезни и оставила тщетные надежды на восстановление прежних товарищеских отношений. Нет, она не коем образом не злилась за презрение, не ставила ультиматумов и никогда не думала о возможном шантаже. Она с уважением приняла её решение и не стала более тревожить эту тему.
Прошло шесть недель…
Вы счастливы – Не скажете! Едва ли!
И лучше – пусть!
Вы слишком многих, мнится, целовали,
Отсюда грусть.
Всех героинь шекспировских трагедии
Я вижу в Вас.
Вас, юная трагическая леди,
Никто не спас!
Вы так устали повторять любовный
Речитатив!
Чугунный обод на руке бескровной-
Красноречив!
Я Вас люблю. – Как грозовая туча
Над Вами – грех –
За то, что Вы язвительны и жгучи
И лучше всех,
За то, что мы, что наши жизни – разны
Во тьме дорог,
За Ваши вдохновенные соблазны
И темный рок,
За то, что Вам, мой демон крутолобый,
Скажу прости,
За то, что Вас – хоть разорвись над гробом!
Уж не спасти!
За эту дрожь, за то-что – неужели
Мне снится сон? –
За эту ироническую прелесть,
Что Вы – не он.
(Марина ЦВЕТАЕВА 16 октября 1914)
Таково скрытое признание, некогда сказанное знаменитой поэтессой, было написано на обратной стороне двадцать первого портрета, только что вышедшего в свет. Испачкав блестящие бледно-розовые ногти и кожу пальцев, Камила отложила карандаш в сторону и взглянула на завершённую работу. В его усталой тени Элена выглядела безупречно, как и на других двадцати. Свои работы начинающая художница объединила в цикл под названием «Шипы красной розы» и аккуратно сложила в укромное местечко под шкафом, где никто и никогда не смог бы увидеть и в течении нескольких минут пережить то, что пришлось пережить ей за двадцать один год своей молодости. В каждом из этих произведений искусства отражала она череду бессмысленных годов, прожитых напрасно, предавалась стенаниям в каждом изгибе её лица. Хрупкое сердце Камилы не раз замирало за это время, чтобы вновь оживать для емких душевных терзаний и что могло лучше изобразить эти муки, нежели предмет её терзаний, написанный с такой любовью, на которую только способно женское сердце. Она писала… год за годом,… она откровенно говорила о том, что наболело, что невозможно преодолеть, разве что, заглушив печаль смертью. Эти портреты были полностью сходны между собой, как две одинаковые горошины, но настолько разные во взгляде, в количестве штрихов у подбородка и лба, в длине разреза полуулыбки, в линиях на щеках и второпланных тенях, что только любящий человек способен различить их. Такие разные, как две сходные по размеру и цвету горошины, отличные едва ли легкими изъянами формы, микровыемками на поверхности и сладостью вкуса. Двадцать одна картина…как ручеёк тех лет, навеки соединившийся с рекою и слившийся с океаном.
За то короткое время, с тех пор, как Камила первый раз притронулась к живописи, её кровь взыграла с ещё большей силой, а чувства к живому олицетворению Красной розы стали ещё крепче, в то время как в текущей жизни её ничего существенно не поменялось. Стелла по-прежнему игнорировала её как подругу (уж не говоря о сестре) повинуясь своим низменным принципам, а Джон не заставлял её испытывать ровно никаких эмоций или перепадов настроения. Она продолжала не замечать его, что наносило его самолюбию ужасный вред и приводило в бешенство Стеллу. Конечно, как честная и порядочная женщина, она помнила её просьбу скрывать их откровенный разговор, а потому, как и Камила, продолжала умалчивать. Ночные кошмары, так часто являющиеся ей почти каждую ночь, оставили. Камила надолго распрощалась с узкими однотонными платьицами и перешла на более простую свободную одежду для беременных. Джон, благодаря участию Стеллы, полностью бросил пить и существенно возродил свой бизнес. И хотя он не переставал мечтать о ней, всё же научился замечать жизнь вокруг себя, почувствовал, что должен показать свою гордыню, иной раз проигнорировать, чтобы она поняла, что может потерять, и подумала над тем, стоит ли сохранять прежнюю позицию нейтралитета. Эта мысль показалась ему удачной, первой удачной за последние двадцать лет и один год.
Когда человек старается осуществить свою мысль, ему обычно что-то мешает.
(ОТ АВТОРА)
ID:
272023
Рубрика: Проза
дата надходження: 26.07.2011 00:19:10
© дата внесення змiн: 26.07.2011 00:19:10
автор: Олеся Василець
Вкажіть причину вашої скарги
|
