В одно долгое зимнее утро, когда ничего не предвещает праздника, особенно запоминается серое состояние души, длящееся не один час. За этот период человеку свойственно по обыкновению приписывать себе всевозможные неудачи, когда-либо случившиеся с ним в жизни. Иногда бывает, можно вспомнить о таких вещах, которые давно вытекли из закромов памяти, удалились, как ненужные программы и уже несколько раз были вытеснены последующей порцией интеллектуальной пищи. Один из таких дней не стал исключением и для Олдивайнов, и для Стеллы, хотя для жизнерадостной Афродиты он, видимо, просто не успел наступить.
Было утро. Серое. Холодное. Гнетущее. В окна дома бился пронизывающий холодный ветер, и высокие деревья яростно стучали по промёрзшим узорчатым стёклам. По крыше рассыпались крупные, как горох, зерна града, создавая безрадостное ощущение монотонности. Серо-белое небо было сплошь затянуто снежными облаками – вечными странниками ледяных пустынь и холода. Они неслись с неподобающей быстротой, жадно выпивая скудные солнечные проблески и отголоски прошедшего тепла. А затем началась метель. Зверски непредсказуемо она меняла своё направление вслед за нарастающим ураганом. По теле-радиоканалам всё утро передавали штормовое предупреждение, и Джон с Камилой уже начали переживать за Стеллу, которая два часа назад отправилась за покупками на будущую неделю в супермаркет. Она уехала с водителем Джона и до сих пор не вернулась. Камила не находила себе места, зная, что она находится вне тёплого помещения со смертельным диагнозом в такую дикую погоду. Она бесцельно бродила по дому, потирая потные ладони и каждый раз подходя к иконе, не решалась произнести молитву, зная, что из её уст она не будет услышана. Джон позвонил в компанию и отменил все ближайшие переговоры в связи с нынешними погодными условиями. Он также напряжённо ждал возвращения маленького ангела, чтобы не потерять безотказную подушку для слёз. Камила ждала её, чтобы не лишиться надежды. В мучительном ожидании и длительном томлении эмоций, Камила вышла в гостиную, где в тишине и покое сидел Джон, уныло глядя в фиолетовое пламя камина, и прислушивался к вою уличного ветра, разбойничеству безжалостной пурги. Подошла к нему. Она чувствовала непонятный стыд, находясь в двух метрах от него и какую-то выгрызающую изнутри вину за все нанесённые обиды, что не решалась прямо взглянуть в его глаза. Она пыталась скрывать это в тени бегающего взгляда, неспокойных мимических подёргиваний и обильным облизыванием губ, но Джон заметил её внутреннее беспокойство и усмехнулся, отвернувшись в противоположную сторону, чтобы дать ей возможность осуществить над собой усилие самообладания. Камила почувствовала, что ей как будто стало легче дышать, но слова, скопившиеся в гортани никак не находили пути выхода. С не столь давнего времени одна только Стелла была посредником для их мучительного общения, только через неё они могли узнавать, как прошёл день или в каком настроении был каждый из них. Теперь же они не могли связать даже простых предложений, сказанных для общей вежливости, не говоря уже о тех, что они никогда не смогли бы сказать друг другу не при каких обстоятельствах. Слишком много обид было между ними, слишком много…
Простояв в молчании с минуту, Камила собиралась вернуться в свою комнату, но Джон внезапно произнёс: «С ней всё будет хорошо», и заплакал. Камила не смогла остаться равнодушной. Она почти бесшумно приблизилась к нему вплотную и обняла, стоя в полный рост у самого края дивана. Джон, рыдая, уткнулся лицом в подол широкого кашемирового сарафана и жадно вдыхал аромат мягкой ткани насквозь пропитанной сладковато-пряным запахом её тела. Одному Богу известно, как сильно он скучал по этому запаху и как не мыслил более его вдохнуть. Он обхватил руками её талию и слегка поёрзал кончиком носа в мягких волокнах сарафана, лёгким бурением докапываясь до тела, и обмер, когда волна холодного пота прокатилась по его разгорячённой спине в тот момент, когда он ощутил его тепло. Камила опустилась перед ним на колени, будто отрывая ту часть себя, с которой он уже почти успел слиться, и пронзила взглядом. Джон отвёл глаза. Камила приложила руку к его горячей пунцовой щеке, и он поцеловал её тёплую ладонь, вытирая последние капли слёз. Камила прошлась ладонью по его лицу и застелила глаза. Под тяжестью её лёгкой, как пёрышко руки, Джон опустил голову и крепко обнял её, не дожидаясь позволения. О, как блаженна была эта нега, ощутить колкий запах её волос и приятно изгибающегося тела в мягкой тканевой оболочке, ещё не выветрившийся запах зелёного чая, которым пахли её губы. Джон бережно относился к её положению и не хотел причинить неудобство. Нехотя, с большим усилием воли он разжал свои объятия и снова повторил: «С ней всё будет хорошо?», на что Камила, помедлив, ответила: «Однажды наступит день, когда уже не будет…», и надолго погрузилась в молчание.
Несколько часов подряд они сидели на одном диване по разные его края и думали о чём-то разном, не имеющим прямого отношения не к Стелле, ни к кому-либо другому. И сидели бы так ещё не один час, если бы идиллию покоя не нарушил раздавшийся в дверь звонок. Джон и Камила разом бросились в коридор и почти одновременно открыли входную дверь. Девушка-ангел в белой куртке приветливо улыбнулась и вошла в дом. Для неё было странно видеть их умилённые лица, когда она появилась на пороге, а через несколько секунд парализованного безмолвия Олдивайны выдохнули в унисон: «Стелла!..», и пылко обняли Афродиту.
Когда Прометей похитил для смертных божественный огонь, научил их искусствам и ремеслам и дал им знания, счастливее стала жизнь на земле. Зевс, разгневанный поступком Прометея, жестоко покарал его, а людям послал на землю зло. Он повелел славному богу-кузнецу Гефесту смешать землю и воду и сделать из этой смеси прекрасную девушку, которая обладала бы силой людей, нежным голосом и взглядом очей, подобным взгляду бессмертных богинь. Дочь Зевса, Афина-Паллада, должна была выткать для нее прекрасную одежду; богиня любви, златая Афродита, должна была дать ей неотразимую прелесть; Гермес – дать ей хитрый ум и изворотливость. Тотчас же боги исполнили повеление Зевса. Гефест сделал из земли необычайно прекрасную девушку. Оживили ее боги. Афина-Паллада с харитами облекли девушку в сияющие, как солнце, одежды и надели на нее золотые ожерелья. Оры возложили на ее пышные кудри венок из вешних благоухающих цветов. Гермес вложил ей в уста лживые и полные лести речи. Назвали боги ее Пандорой, так как от всех их получила она дары. Пандора должна была принести с собой людям несчастье.
Когда это зло для людей было готово, Зевс послал Гермеса отнести Пандору на землю к брату Прометея, Эпиметею. Мудрый Прометей много раз предостерегал своего неразумного брата и советовал ему не принимать даров от громовержца Зевса. Он боялся, что эти дары принесут с собой людям горе. Но не послушался Эпиметей совета мудрого брата. Пленила его своей красотой Пандора, и он взял ее себе в жены. Вскоре Эпиметей узнал, сколько зла принесла с собой Пандора людям. В доме Эпиметея стоял большой сосуд, плотно закрытый тяжелой крышкой; никто не знал, что в этом сосуде, и никто не решался открыть его, так как все знали, что это грозит бедами. Любопытная Пандора тайно сняла с сосуда крышку, и разлетелись по всей земле те бедствия, которые были некогда в нем заключены. Только одна Надежда осталась на дне громадного сосуда. Крышка сосуда снова захлопнулась, и не вылетела Надежда из дома Эпиметея. Этого не пожелал громовержец Зевс. Счастливо жили раньше люди, не зная зла, тяжелого труда и губительных болезней. Теперь мириады бедствий распространились среди людей. Теперь злом наполнялись и земля, и море. Незваными и днем, и ночью приходят к людям зло и болезни, страдания несут они с собой людям. Неслышными шагами, молча приходят они, так как лишил их Зевс дара речи, – он сотворил зло и болезни немыми.
Первая мысль о неосмотрительном поступке лукавой Пандоры пришла в голову Камиле за ужином, когда Стелла чихнула первый раз. Ей показалось, что земля уходит из-под ног, и она уже во всю сражалась с мыслями о конце, в то время как Стелла весело поблагодарила Джона за сказанное им «¡Sé sana, caro! ». Когда она начала кашлять и чихать чаще, Камила с ужасом осознала, что беда никогда не приходит одна, и решила заговорить с ней. Вечером она пришла в её комнату. Стелла лежала в постели, укрытая тёплым махровым одеялом по самое горло и молча смотрела на неё, а затем как-то мимолётно озвучила мысль, которая, словно буравчиком сверлила мозг Камилы и в которой она боялась признаться даже себе.
Стелла:
Меня не станет очень скоро.
Уж ангел смерти бьёт крылом,
Но я не вынесу позора,
Не извинившись перед сном.
Я не имела прав моральных
Вести себя, как я вела.
Нельзя свершать шагов опальных,
А я шагнула сгоряча.
Я не судья тебе, Камила,
Не воспитатель и не мать.
И я стыжусь за то, что было,
За то, что стыдно вспоминать.
Камила (плачет):
Ты ляжешь в лучшую больницу,
Я все расходы оплачу!
О, Стелла, ты очей зеница –
Терять тебя я не хочу!
Я слишком многое теряла
И ты – целительный родник,
И жизни праведной начало
К земле головушкой поник.
Я пить воды твоей желаю
Или с тобою умирать.
Меня на свете оставляешь
Одну, – ты, Божья благодать!
Возьми меня с собою, Стелла,
Хоть нам с тобой не по пути:
Моя душа – в Аду б горела,
Твоя – в Рай с миром улетит.
Но я избавлюсь от мучений
И от тяжёлого греха;
И, может, вымолю прощенья
За зло нечаянного зла.
Стелла (останавливая её):
Я молода, и жить хотела,
Но с тем хочу и умереть.
А в эти дни на жизнь не дело
Из окон клиники смотреть.
Камила (широко раскрывает глаза, взахлёб):
Тогда проси, чего захочешь,
Я буду рада исполнять.
(пристально смотрит ей в глаза)
Стелла (улыбается сквозь слёзы):
Поговори со мной часочек,
Я голос жажду твой внимать.
Камила бросилась к ней в объятия и горько заплакала. Плакала и Стелла. Она обняла её так крепко, как ещё никогда никого не обнимала и прижалась к её груди. Камила и маленькая Афродита плакали так тихо, что только стены могли слышать их безнадёжные страдальческие вздохи и струящиеся потоки слёз, которые не могли изменить прошлые ошибки.
В болезненном бреду и температуре Стелла горела четыре дня. Джон не понимал, что случилось, пытался вызвать «Скорую», убеждал, что так будет лучше для неё, но Стелла всё решительно отвергала. Камила не на шаг не отходила от неё: приносила тёплую еду и питьё, часто меняла простыни, разговаривала с ней, закармливала всевозможными лекарствами, чтобы как-то облегчить её кончину. Большую часть из них Стелла конечно выплёвывала, под предлогом, будто ей уже гораздо лучше, хотя они обе знали, что это не так. Джон так и не простил себе тот день, когда не смог запретить ей выходить на улицу, но он и не предполагал, что в случившемся нет его вины.
Во вторник вечером Камила и Джон уснули около её кровати, а, проснувшись утром, поняли, что Стеллы больше нет. Джон с ужасом смотрел в её пустые мёртвые глаза и не мог ничего сказать. Камила молча накрыла её лицо белой простынёй и издала истошный крик, эхом разлетевшийся в стенах пустого дома. Затем наступила тишина….
«Я жить хочу! - кричит он, дерзновенный.
Пускай обман! О, дайте мне обман!»
И в мыслях нет, что это лед мгновенный,
А там, под ним - бездонный океан.
Бежать? Куда? Где правда, где ошибка?
Опора где, чтоб руки к ней простерть?
Что ни расцвет живой, что ни улыбка, -
Уже под ними торжествует смерть.
Слепцы напрасно ищут, где дорога,
Доверясь чувств слепым поводырям;
Но если жизнь - базар крикливый Бога,
То только смерть - его бессмертный храм.
(А. Фет )
Оказалось, что Стелла – сирота. Мать погибла в авиакатастрофе, а отец умер от производственной травмы, химического ожога, полученного им в лаборатории при неудачном экспериментальном испытании нововведенного химического вещества. Братьев и сестёр у неё не было, а контактные телефоны немногочисленных дальних родственников им отыскать так и не удалось. Судя по всему, Стелла долгое время не общалась с ними, а может быть, и не хотела общаться, поэтому организацию похорон Камила взяла на себя. Джон не был против этого, хотя теперь с большим страхом относился к состоянию её психологического здоровья. В день похорон он отменил все встречи и переговоры, сообщив Томасу Джордано, что его «подопечная» умерла. Он был шокирован и даже не предполагал столь трагического финала такой молодой девушки. А ведь ей было всего двадцать два года…
В пятницу в полдень Камила, не похожая на себя от нервного истощения, облачилась в траур и купила роскошный букет белых роз. Выходя из дома, Джон поддерживал её за локоть, а Томас уже ждал возле дома с машиной.
День стоял чудесный. Мороз и солнце . Снег так и трещал под ногами, дробя на осколки жуткую тишь. Ветер совершенно не был ощутим и только слабое его дыхание едва касалось верхушек высоких сосен, одетых в смертельно белые покрывала снега. Земля была укрыта снегом, словно ледяная корка на поверхности водной глади искрилась серебром. Стелла лежала в открытом гробу, как живая. Бледно-розовое лицо выдавалось спокойным, а на сомкнутых смертью устах бродила всё та же жизнерадостная улыбка. Пушистые волосы, расчёсанные Камилой сразу после доставки тела из морга, были аккуратно уложены под тяжестью спины. Высокий лоб юной маргаритки казался таким же свежим, как чело новорожденного ребёнка. Её молодости, казалось, не коснулось зловонное дыхание смерти. Она сохранила самое главное, то, что помогало ей жить все эти годы, довольствуясь малым, и любить просто жизнь, а не то, что хочется от неё возыметь – жизнелюбие. Будь ты проклята, лукавая Пандора!
В свете траурных обрядов
Спишь безжизненная ты.
Я кладу на крышку гроба
Погребальные цветы.
Солнце блекнет и не греет,
Слёзы падают в тиши.
Без тебя теряют краски
Эти ночи, эти дни.
Долго тянется молитва,
Отражая сердца стук.
Ветер жизнь вдыхает в листья
Нарушая смерти звук.
Гроб опустится в могилу,
Вместе с ним уйдёшь и ты.
И погибнут под землёю
Погребальные цветы.
Я приду к тебе поплакать,
Схоронить свои мечты.
Посажу я у надгробья
Погребальные цветы.
Ещё долго буду помнить,
Как смеялась звонко ты.
А теперь я вижу только
Погребальные цветы .
О, Стелла, зачем ты покинула этот мир столь рано и нежданно! Стелла, звонкие песни твоей души навсегда останутся в его ушах, заливные твои оптимистические речи будут слушать, и передаваться из уст в уста, твоя молодость навеки сохранится выпаленным клеймом в его памяти, а дивное, свойственное тебе чувство жизни не будет им забыто, оно никогда не иссякнет в лоне Земли-Матери и Аидовом царствие . О, бессмертная Афродита! Пусть Небо одарит тебя ангельскими крыльями и широко распахнёт ворота блаженства, да примет Оно тебя в свои глубины, да сделает землю пухом тело нетленному твоему, да хранит оно тебя, милая Муза существования! Аминь.
На памятнике, сделанном на заказ Камилой, была фотография, найденная ею в личных вещах Стеллы, на которой она на дне своего восемнадцатого рождения задувает восемнадцать свечей праздничного торта, а под ней эпитафия: «Она любила мир, и мир принял её в свои покои».
По просьбе (не возможно назвать её покойной) Стеллы, Камила попросила патологоанатома, который осуществлял вскрытие тела и сделал медицинское заключение о том, что она была больна СПИДом, отдать справку ей, не раскрывая тайну Джону и Томасу Джордано, не без благодарности, конечно. После того, как доктор передал ей заключение, Камила, не читая, порвала его и сожгла в камине. Джону она объяснила только, то, что позволила бы сказать Стелла. Она сказала бы, что у неё был слабый иммунитет и малейшее, а в ее случае – серьезное, осложнение могло вызвать преждевременный летальный исход.
Лошадиная доза снотворного и ещё две таблетки успокоительного помогли пережить ей эту ночь. Сразу по приезду Камила заперлась в своей комнате и долго не подавала признаков жизни. Всё это время Джон провёл около её двери, сидя на полу и прислушиваясь к каждому подозрительному шороху, считая слабые его всхлипы и отчаянные приступы крика. После этого наступала тишина, ещё более жуткая, чем истерия. Камила, то бездумно бродила по комнате в ледяных стенах, то писала очередную картину, мутного содержания для того, чтобы потом порвать её на мелкие клочья, то часами смотрела в окно, нарекая на зло, якобы поселившееся в ней. Она считала, что люди, которыми она дорожит или когда-либо дорожила, обречены на гибель, находясь рядом с ней. Каково это – потерять близкого человека? Камила знала. В юности она лишилась матери, а отца не помнила вовсе, затем по воле рока она потеряла Элену, которая, как оказалось, была живым воплощением той самой Вечной Любви, о которой веками спорили философы всех времён, а сейчас – Стеллу. И хотя она не была её родственницей или любимым человеком, она всё же любила её, любила, как младшую сестру, которая была единственным человеком, научившем её принимать и благодарить жизнь за то, что она у неё есть. Этот урок она усвоили на всю жизнь и только теперь, после её смерти, поняла, как важно ценить каждый миг, дарованный свыше, ведь никто не знает, сколько он может продлиться.
К вечеру она полностью выбилась из сил и пластом повалилась на белоснежное ложе, создавая своим траурным убранством единственное тёмное пятно. Яркий белый свет хорошо освещал эту спальню и высокая ромбовидная люстра, висящая прямо над ней, серебрилась своими маленькими хрустальными висюльками почти такой же формы. Свет, изламываясь под определенным углом, распространялся так, что спальня быстро наполнилась различными фигурными изображениями на стенах и потолке. Из не зашторенного окна врывалось обличье ночи, приобщая взгляд к своей жутковато-мрачной темноте на фоне мертвецки-белого интерьера комнаты и застенчивой игры ледяного искусственного света лампочек.
Камила лежала, уткнувшись лицом в твёрдые подушки, покрытые белой бархатной наволочкой, и тихо плакала, не замечая, как погружается в неистовый сон. Но нарастающий стук в дверь заставил её распрощаться с эйфорией сиюминутного блаженства и, более того, подойти. Едва держась на ногах, путаясь в длинном чёрном сарафане и траурной вуали, свисающей с широкополой чёрной шляпы до самых ступней, ей пришлось совершить немалое усилие над своими задубевшими, лишёнными тонуса, мышцами рук и ног, чтобы подойти и открыть дверь. Джон выдохнул с облегчением и медленно вошёл. Из-за отсутствия разного рода звуков, ему показалось, что что-то произошло и потому он не мог более бездейственно сидеть по ту сторону неизвестности. Открыв дверь, Камила почувствовала, как слабость подкосила ее, и она тяжело упала в его объятия. Джон моментально подхватил её и взял на руки, осторожно продвигаясь к постели. Едва только ему удалось уложить её и успокоить, как она уже начала засыпать, очевидно, под действием снотворного. Тогда он аккуратно, чтобы не навредить ребёнку, расстегнул молнию на её сарафане и также бережно снял его полностью. Затем, освободил голову и шею от чёрных атласных лент, которыми крепилась шляпа. Развязывая их, он заметил участок её обнажённой лебединой шейки и не удержался, чтобы не поцеловать. Она ничего не почувствовала, не издала ни малейшего звука. Тем лучше. Далее он освободил её от нижней рубашки и чёрного кружевного бюстгальтера, сдавливавшего её пушистую полную грудь, подобно железным тискам, сдавливавших тело Маргариты на балу . Ах, её грудь воистину напоминала два снежных холма, наметённых суровою вьюгой . Ему необычайно хотелось прикоснуться к ней, ощутив горячее тепло упругого молочно-вафельного тела, уткнувшись своим прохладным носом в ту соблазнительную ямочку в центре груди. Окунувшись в свои мечтания, он переодел её в ночную рубашку, и ещё не до конца осознав, что так и не решится осуществить свои бренные желания, продолжил мечтать. Он воображал, будто она проснётся и легко дотронется своим тонким указательным пальцем до его губ, затем подарит поцелуй,… второй,… третий, и так до бесконечности, пока в страстном вихре экстаза не унесутся их мысли в далёкие глубины мира фантазий. Вот она сбрасывает свою ночную рубашку и становится перед ним на колени нагая и чистая, как первый подснежник, нежная и бархатистая, как лепестки розы, блистательна, как яркая звезда, как молния, убийственно красива, как мучительная жажда, неутолимая водой. Такой он видел её только во сне и сейчас она стоит перед ним. Может быть это сон? Наши сны – это тёмные коридоры, извивающиеся в туннелях памяти подобно змеям: они могут жалить наше сознание, не давать покоя навязчивостью или ластиться, своей гладкой кожей, холодной и волнующей, освежать мысли, предавая им возможность реализовываться в действиях. Может быть это мысль, долгое время витавшая в воздухе и каким-то образом растворившаяся в сознании? Может быть и так, а может, он просто сходил с ума?.. О, Камила, лира моей души, пьянящее вино моего сердца, отринь свою гордыню, снизойди с Олимпа величия, облачись в алые шелка, ступая по нагой земле, засади её полевыми цветами! О, Ангел, излечи меня от муки, подари блаженное успокоение забытья!
Джон открыл глаза и увидел перед собой Камилу. Она лежала всё так же без чувств, переодетая им в ночную рубашку с серым, испепеленным скорбью и болью лицом, полным странного убийственного спокойствия и той милой ангельской прелести, не затмившейся усталостью. Он накрыл её лёгким одеялом, утопив в воздушной волне перин и тканей. Сам лёг рядом, вновь едва коснувшись своими губами её тонкой шейки, и долго не мог уснуть. Он думал о том, что говорила ему Стелла, вспоминал, как поддерживала она его, не давала пить в одиночестве и всегда находилась рядом, не отказывая в моральной помощи. Он переосмысливал её принципы, пытался понять, как она жила, чем дорожила, и как ей всегда удавалось улыбаться в разных ситуациях. Её присутствие наполняло красками этот дом, а теперь он вновь превратиться в пустую холодную крепость, полную призраков прошлого. Она любила шутить и смеяться со своих же шуток, улыбаться, когда за окном дождь и высоко поднимать голову к Солнцу; она любила мечтать и превращать реальность в мечту, она любила весь мир, но мир оказался слишком жесток по отношению к ней. Так, смешивая мрачные мысли со светлыми воспоминаниями, его мозг выдерживал чрезвычайную моральную нагрузку, не способствующую скорой адаптации к нынешним обстоятельствам, и Джон давно понял, что ему не удастся сегодня заснуть.
К счастью, этой ночью Камила спала без перерывов, а Джон ежесекундно оберегал её покой, не сомкнув глаз до рассвета. Рано утром он покинул спальню и спустился на кухню, в надежде приготовить свежий завтрак до того, как Камила проснётся и хоть на время отвлечь её от случившейся трагедии. Все продукты, необходимые для лёгкой трапезы, как оказалось, имелись в холодильнике, поэтому причины для осложнений не было. Он быстро сварил кофе, приготовил традиционный фруктовый салат и несколько бутербродов со свежей петрушкой. Стоя там, на кухне, он вспомнил Стеллу, словно увидел её вживую, задорную и весёлую, всегда так ладно справлявшуюся по дому. Сквозь призму сознания он разглядел её, стоявшую у плиты в вечно застиранном фартуке и белой косынке. Она пробовала сваренный суп на соль и игриво сморщилась, когда поняла, что чего-то недостаёт. Это было так мило, что Джон не заметил, как всплакнул, и, опустив руки, упёрся в стол. Внезапно он услышал голос Камилы за спиной: «Она хотела умереть в тот день». Джон оглянулся, не пытаясь скрыть слёзы, и подошёл к ней: «Садись завтракать». Затем, поцеловав её потный лоб, собрал еду на поднос и направился в гостиную.
За столом ели молча. После вчерашнего успокоительного у Камилы начался сильнейший токсикоз. Она не могла даже выпить воды, чтобы не вырвать её. Всё утро Джон маялся, выполняя необходимые по уходу мероприятия. К обеду она уснула, а вечером начались ещё большие мучения. Беспрерывные боли в животе, и резкие толчки заставляли её выть от гнева и усталости. Она, то засыпала на несколько минут, то просыпалась вновь, корчась в приступах агонии. Джон опасался за ребёнка, уж слишком сильные были эти боли, и, не раздумывая, вызвал «Скорую помощь». К тому времени, как она приехала, Камила уже находилась в полуобморочном состоянии, и врачам едва удалось перенести её в машину. Джон не находил себе места и ему тоже пришлось принять успокоительное, поскольку доктор поставили условие: или он пьёт и спокойно едет с ними в больницу или не едет вовсе. Естественно, выбор был очевиден.
По приезду в поликлинику, Камилу повезли на обследование, куда Джона не пустили. Обессиливший от усталости и нервного истощения, он сидел под кабинетом её лечащего врача в ожидании приговора. Мимо него мелькали доктора и пациенты. Они вели себя по разному, но, как он успел заметить, никто из них не обращал внимания на других, так как он. Джон заметил медсестру в белом халате, лениво почухивающую ногу, разговаривая с доктором – мужчиной среднего роста в высоком белом колпаке и голубом клеёночном халате. В привычном больничном шуме, он не слышал предмета их разговора, но очевидно, последний был рабочий, так как доктор показывал ей рентгеновские снимки, по которым нетрудно было разглядеть внутренний перелом лучевой кости. Медсестра утвердительно кивала головой, а затем быстро забрала снимки и удалилась в неизвестном направлении. Чуть дальше от них была молодая пара, судя по всему супруги, у которых на руках спала маленькая девочка в симпатичном малиновом сарафанчике с двумя фигурными карманчиками в форме клубничек по бокам и аккуратненькой прилегающей шапочке, по-зимнему утеплённой двойным слоем ткани. Родители были чем-то обеспокоены и разговаривали друг с другом, хоть и тихо, но как-то нервно и прерывисто. В нескольких метрах от него сидела молодая девушка. Она разговаривала по мобильному телефону и без конца хихикала. Её глаза светились счастьем, но в какой-то момент Джон заметил тень грусти, сползающую по её лицу, которую она изо всех сил пыталась скрыть. А прямо по направлению к нему шёл, синхронно ударяя об пол деревянной клюкой, старик лет семидесяти пяти. Он был одет в прилично смотрящийся коричневый жупан и чёрную шляпу, а его лицо выражало как будто ряд негативных эмоций, что-то между завистью и гневом. А может быть, это был гнев, вызванный отчаяньем, накопившимся в нем с тех пор, как он узнал о своем диагнозе: туберкулёз последней стадии. По его ссохшемуся лицу было заметно, что старик злоупотреблял курением с ранних лет и сейчас пожинает плоды «баловства». Но он ведь не знает, сколько ему отведено жить – вот в чём состоит главное счастье. Когда человек живёт «вслепую», он не задумывается над тем, что эта самая жизнь, на которую людям свойственно постоянно жаловаться и которой пренебрегать, может запросто оборваться в одночасье. Вся прелесть стоит в том, что ты не знаешь, на сколько нужно распланировать свою жизнь и просто плывёшь по её течению, наивно предполагая, что так будет всегда, а порой свято веришь в это. Нет, с такой позиции невозможно отчаливать от берега детства, выплывая в открытое море, нужно как следует подготовиться, продумать свои действия и разобрать несколько вариантов последствий этих действий, из которых затем выбрать наиболее благоприятный. К сожалению, человек устроен так, что он никогда не научится ценить то малое, что имеет, пока в один прекрасный день не лишиться этого. Се ля ви. Такова жизнь.
Глядя на этих людей, Джон открыл глаза на то, чего никогда не замечал в Камиле и в себе. Он вдруг понял, что весь их брак был всего-навсего распланированной кем-то игрой, неудавшейся пьесой в ролях, распределённых между живыми людьми, безумным экспериментом сумасшедшего учёного-Бога, который и по сей день не хочет признавать своего поражения. Они оба страдали все эти годы, мучались в обществе друг друга, стараясь выглядеть идеальной парой даже перед самими собой, но в глубине души чётко понимали, что построить крепкую семью на любви только одного невозможно. Да, видимость семьи, мебель, стоящую и пылящуюся годами – без труда, но семью, истинный очаг взаимопонимания – никогда. Как поздно, может слишком поздно для себя и для неё он понял эту истину, простую, как день и такую очевидную, что только влюбленный идиот не способен её заметить вовремя. Теперь он начал жалеть Камилу и свою утраченную молодость, вспомнил, что она никогда не была счастлива и искренна с ним, и, возможно, то, что с ней произошло, случилось именно по его вине. Он просто не хотел потерять её после стольких лет сожительства, именно сожительства, а не брака, не признавая, что нельзя потерять то, чего никогда не было и быть не могло. Ах, зачем, зачем ему эта женщина, эта дьяволица во плоти, что туманит разум своим кричащим очарованием?! Когда разум говорит: «Искорени! Выжги из сердца! Сотри в порошок и развей по ветру эту призрачную любовь, то сердце реагирует по-иному: «Нет! Нет! Никогда! Всё ещё наладится! Всё ещё будет хорошо, и любовь обязательно придёт, со временем, как приходит аппетит во время еды». А потом понимаешь, что уже не придет, никогда не придёт, да только время упущено. А как – вырастет на пустом месте или может быть телепортируется из другой галактики или может быть нарисуется сама собой? Кто придумал эту чушь: любовь рождается в браке? Любовь вообще не подразумевает под собой брак. Любовь, особенно первая – это дымка, самая чистая и хрупкая, что стоит только подуть ветру, как она и раствориться без следа, а другая – превратится в сталь, нерушимую стену Вечной Любви, крепкую и неиссякаемую, как ветвь виноградной лозы, пьянящую и прекрасную. Только такая любовь заслуживает внимания и споров, только на эту любовь нужно смотреть и только истинная Любовь достойна жить в устах поэтов и художников. Всё остальное – дом без фундамента, шалаш без опоры, строится за день – разваливается за полчаса.
Атака мыслей в итоге привела к тому, что Джон уснул, сидя под кабинетом на мягком стуле без спинки и проснулся от удара затылком о заднюю стену. Взглянув на настенные часы, висевшие вправо от него, в центре боковой стены коридора, напоминающего гигантский параллелепипед, Джон вычислил, что просидел здесь уже более двух часов. Вокруг него ничего не изменилось: повсюду сновали люди, слышались отдалённые разговоры, одиночные взвизги детей и лишь изредка наступала тишина, которую в сущности нельзя было назвать полноценной тишиной, так как она тут же наполнялась глухими мужскими шагами или низким стуком утончённых женских шпилек, гулом лампочек в потолке, прокатом тяжёлых железных колёс инвалидных кресел и звуками без конца хлопающих дверей. Не долго думая, он собрался встать и, воспользовавшись давней мудростью: «Если гора не идёт к Магомету…», направиться на поиски ответов. К счастью, идти никуда не пришлось, так как в этот момент из-за поворота показался силуэт доктора, идущего прямо к нему. «Как она, доктор?» – в первую очередь поинтересовался он. Доктор молча пригласил его войти в кабинет, уверяя, что разговор в коридоре – не лучший вариант. Джон подчинился. Войдя в залитое вечерним закатом помещение, доктор предложил ему сесть, но Джон вежливо отказался. Из их беседы ему показалось, что доктор все время старался упрекнуть его в чём-то. Он говорил весьма недвусмысленно, что нервный срыв Камилы не что иное, как его вина и что малейшее промедление могло бы стать причиной выкидыша. Он также намекал на семейный разлад и нездоровую атмосферу в доме, что было крайне неприятно слышать, хотя он и сам прекрасно понимал, что дела обстоят именно так и доктор вовсе не преувеличивает. Оказалось, что врачам удалось остановить токсикоз, чтобы не допустить внутреннего кровотечения, и сейчас Камила спит под действием лекарств. Судя по всему, проспит до утра, после чего ей необходимо будет на какое-то время остаться в больнице под наблюдением во избежание потери ребёнка и для её личной безопасности. Доктор также настаивал на том, чтобы Джон не навещал жену до конца этой недели, а целенаправленно работал над собой все эти дни, чтобы предстать перед ней совершенно другим человеком. Признаться, для него это было более чем неприятно, кроме того, он злился на самого себя за то, что теперь его правду знает кто-то другой. Ему было не по себе от одной мысли, что его действия могут навредить их ребёнку или каким-то образом подорвать здоровье Камилы, поэтому он молча согласился. Когда, наконец, беседа была окончена, и Джон собрался уходить, доктор остановил его и отошёл к письменному столу, а, вернувшись, протянул ему визитку, хорошо знакомую Джону ещё от Томаса Джордано. На ней было написано: «Кларисса Норрингтон. Психолог» и ещё был указан адрес её приемной, и её рабочий телефон. Джон слегка поморщился и пристально посмотрел на доктора, как будто ожидая разъяснений. «Советую Вам воспользоваться её услугами. Это лучший психотерапевт из всех, которых я знаю» – быстро ответил доктор, а затем, помолчав, добавил – «Миссис Олдивайн требуется профессиональная помощь». «А…» – начал было Джон, но доктор прервал его – «Боюсь, что ей не хватит сил справиться самой».
Уходя, ему даже не разрешили проститься с Камилой. Доктор категорически запретил им видеться до конца недели, даже сквозь стекло двери, потому как был уверен в том, что Камила находится здесь именно по его вине. Заранее предупредив Джона, что беременность его жены в свете последних событий будет протекать достаточно сложно и рискованно, он также пообещал, что сделает всё возможное для того, чтобы сохранить и ребёнка и здоровье его матери. Джон выдохнул с облегчением и оптимистично пожал руку доктору. Тот ответил взаимностью. На том и распрощались.
Домой Джон ехал на маленькой скорости из-за усталости, которая застилала ему глаза и буквально выворачивала наизнанку всё его существо. Этот безрадостный день давным-давно сменился ещё более удручающей темнотой ночи. Повсюду мелькали городские огни и фары встречных машин. Дорога была сплошь покрыта скользкой гололедицей и вмерзшими в неё следами от колес транспорта. В машине, хорошо прогретой встроенной в неё печкой, Джон не ощущал должного тепла, а в голове без перестану клубились роковые слова, сказанные доктором: «Боюсь, что ей не хватит сил справиться самой», а затем снова: «Она не справиться... Она не справиться… Она не справиться… Ей не хватит сил… Она не справится…». От этого он едва не угодил под КАМАЗ, перевозивший не одну тонну песка, но вовремя вывернул машину почти из-под колёс, и остановился. Сморенный тяготами сего сурового дня, Джон облокотился на руль и уронил тяжёлый лоб в горячие, видимо от немного повысившейся температуры, ладони. При этом его не на миг не покидала мысль о том, что Камила может не справиться с собой и сойти на кривую тропу безумия, по словам доктора, хотя он изо всех сил старался надеяться на её полное выздоровление. Если быть точным, он скорее надеялся на её дальнейшую благосклонность к нему. Ах, зачем эта жгучая Надежда доселе трепет обессиливший рассудок? Где просвет страданиям, где тот луч света в тёмном тоннеле вечных ожиданий? Проклятая, проклятая страсть держит в тисках разум, дырявит железными копьями сердце, чернит душу, уничтожает, впитывает здравый смысл, порождая одно только Наваждение.
Когда Страсть убивает Любовь, рождается Наваждение, которое сулит одну лишь пытку. Человек не сможет выносить пытку долго, потому, если его не остановить, он превращается в дикого зверя, возвращается к истокам цивилизации.
(ОТ АВТОРА)
Джон очнулся от раздумий, словно от летаргии, когда услышал многочисленные сигналы собравшихся позади машин. Возмущенные водители сигналили по несколько раз, стараясь посодействовать ликвидации дорожной пробки и нетрудно догадаться, как злы они были на Джона в тот момент, из-за которого собственно и образовалась эта пробка. Вовремя осознав положение, он быстро завёл мотор и отъехал на обочину дороги, где никто не мог бы помешать ему закончить свою мысль. Он сделал попытку к возобновлению потерянной цепочки логики, но безуспешно. В ту самую секунду, он достал из кармана визитку Мисс Норрингтон, рекомендованного психолога для Камилы, но вот только, как поступить, чтобы принять правильное решение. Самое ужасное, что рисковать в этой ситуации было слишком опасно, а положиться на хрупкую мужскую интуицию – неосмотрительно. Джон вновь оказался на перепутье двух дорог, одна из которых вела к пропасти, а другая – в неизвестность, которая может оказаться намного страшнее, чем верная гибель. Он долго крутил эту пластиковую карточку между пальцами, пытаясь сделать выбор, но ничего не становилось яснее, наоборот, каждая минута, проведённая в опасениях и расчётах, могла оказаться роковой. Оставалось только тянуть жребий или, в его случае, бросить монетку. Казалось бы глупая детская игра, совсем не серьезная для взрослого адекватного человека, но в то же время – шанс на победу или же билет в никуда. Придерживаясь весьма мрачного настроя, Джон достал монету в десять центов, в который раз ругая себя за то, что по его вине жизнь Камилы сейчас зависит от какой-то мелочи, выставляется на аукционе за десять центов в надежде на то, что наибольшую сумму назовёт Архангел, а не Люцифер. Он загадал себе, что если выпадет орёл – эта визитка не пригодится и, сражаясь с собственным «Я» он забудет о ней навсегда, а если же всё-таки решка – остаётся прямая дорога в неизвестность, в данном случае пунктом прибытия послужит кабинет Клариссы Норрингтон. Итак, правила игры учтены и усвоены. Монетка брошена. Выбор сделан. Выпала решка.
На следующее утро Джон без отлагательств отравился в поездку. Здание, в котором, если верить адресу, указанному на визитной карточке, находилась приёмная Мисс Норрингтон, располагалось в шумном районе как раз перед проезжей частью. Беспрерывный шум колёс и гул моторов транспорта изрядно мог разбередить нервы, да ещё и постоянный приток пациентов с психическими проблемами. Так и самому недолго стать пациентом. Но в то же время, войдя во двор, Джон почувствовал существенную разницу. Само здание имело форму невысокого квадратного построения с круглой деревянной крышей и резными, как в славянской избушке, окнами. А общий вид двора напоминал санаторий. Здесь повсюду произрастали декоративные деревья с могучими, как у дубов, красными стволами и ветвистой оголенной кроной, усыпанной снегом. Земля, казалось, дышала огнём, даже под толщей снега и Джон моментально ощутил странный уют и необычное тепло во всём теле. Подойдя к высокой деревянной двери огненно-красного цвета, Джон потянул за верёвку с кисточкой, выполняющую роль своеобразного звонка и несколько раз постучал. Долго ожидать не пришлось. Вскоре к нему вышла молодая девушка лет двадцати в короткой персиковой тунике и красных брюках. Она была невысокого роста, но элегантные чёрные туфельки на высоком каблуке идеально подчёркивали её привлекательность.
Джон:
Мисс Норрингтон?
Девушка:
Я провожу Вас к ней.
(предлагает жестом войти)
(Джон входит и идёт за ней)
Изнутри здание выглядело таким же ярким, как снаружи. В интерьере присутствовали пламенные тона с остро-фиолетовыми оттенками и большое количество картин на стенах с изображениями различных сцен прошлого и позапрошлого веков. Все они висели в хаотичном порядке, разбросанные по стене, как новогодние игрушки на горящей ёлке. Два небольших разветвления прямого коридора имели опрятный вид, а только что помытые полы ещё сохраняли слабое отражение идущего. Подойдя к нужной двери, девушка вошла первой и попросила его подождать снаружи. Джон хотел было присесть на стоящее рядом кресло с высокой завитой назад спинкой и удобным сиденьем, обтянутым красным бархатом, но девушка быстро вышла к нему со словами: «Мисс Норрингтон ожидает Вас», и удалилась.
Джон поблагодарил эту прелестную юную фею и вошёл в кабинет. Перед ним открылся милый взору вид интерьера, насыщенный сочными красками с малиновыми, пламенными, красными и тёмно-лиловыми оттенками. Широкие светлые окна с деревянными рамами, утеплёнными снаружи красным пластиком, пропускали в помещение хорошую дозу солнечного света. В четырёх углах стояли узорчатые деревянные подставки, на которых были расположены по одному глиняному горшку тёмно-коричневого цвета с цветущей растительностью, напоминающую уменьшенную копию японской сакуры. Справа у самой стены возвышалась книжная стенка, в основном с классической зарубежной литературой и множеством различных справочников по психологии. На каждой полке находилось по две-три фарфоровые статуэтки в виде макетов орхидей и бонсай. Наверху, под потолком лежали две большие коробки с изображением крупного китайского иероглифа, наведённого жирным красным шрифтом. Рабочий стол мисс Норрингтон располагался у левой стены возле окна. За ним сидела молодая женщина в белом халате, под которым виднелся тёплый махровый свитер сочного оранжевого цвета и чёрные, как оперенье галки, брюки, соблазнительно подчёркивающие её длинные ровные ноги и женственную талию. Она писала что-то в своём каштановом дневнике с тугим чёрным переплётом и сразу отложила это занятие в сторону, когда на пороге показался Джон. Она вперила в него свой тяжёлый пристальный взгляд и начала внимательно рассматривать его внешний вид, будто тестировала детектором. На её письменном столе каждая бумажонка знала своё место, каждая папка находилась с определённым блоком бумаг, а пишущие предметы были вставлены в чёрный пластиковый пенал, который стоял в центре стола.
Джон (робко):
Здравствуйте…
Кларисса (едва скользнув взглядом по его лицу, чопорно):
Здравствуйте.
(Джон спрашивает разрешения войти и женщина жестом указывает ему одно из трёх кресел, несколько иной планировки, чем то, что стоит в коридоре, но одинаково обтянутое красным бархатом, расположившееся параллельно её рабочему столу).
Джон (робко):
Меня зовут Джон Олдивайн.
(подходит ближе, протягивает руку)
Кларисса (окинув его изучающим взглядом, подает руку):
Кларисса Норрингтон. Психолог.
Джон (садится):
Я слышал много отзывов о Вас
И Ваших достижениях, бесспорно;
И все они проходят через пафос,
Взаимодополняются покорно.
Кларисса (обрывает):
Хотите записаться на приём?
Джон (помешкав):
Да, верно. Но лечение не мне.
(Кларисса приподнимает бровь в лёгком удивлении, вострит слух, приготавливаясь к каким-либо пояснениям, но Джон запинается на сказанных словах)
Кларисса (сердито):
Какой же Вы тяжелый на подъём!
Джон (усмехается, быстро поднимает взгляд):
Оно должно помочь моей жене.
(опускает глаза, скрывая слёзы)
Пауза:
(встаёт из-за стола, подходит к нему ближе)
Кларисса (принимает серьезный вид, голос смягчается):
Сейчас мой день рабочий весь расписан…
…увы, я не смогу Вас принимать….
(собирается отойти)
Джон (бросается на колени, хватая её за руку, плачет):
Мисс Норрингтон, к кому мне обратиться,
Чтоб мог ему всецело доверять?
(смотрит с надеждой в глазах, прерываемой вспышками отчаянья)
Кларисса (слегка вздрагивает):
А мне Вы доверяете всецело?..
Ведь Вы меня не знаете совсем…
(с трудом высвобождается)
Пауза
Джон (стоя на коленях):
Беспомощность всё время под прицелом
И лёгкая добыча бедам всем.
(встает, приглушённым голосом)
Я заплачу аванс в любом размере,
Мне с Вами торговаться невдомёк.
Прошу, две консультации, по мере
Того, как оживает мотылёк.
Пауза:
(Кларисса отходит в сторону, пристально смотрит на него)
Джон:
Мисс Норрингтон, Камила ждёт ребёнка,
Она сама не справится с собой.
Сгорит в огне безумия, как плёнка,
Растает догоревшею свечой.
Без Вашего содействия, быть может
Погибнет неповинное дитя.
(сжимает руки в кулаки)
Предчувствую, беде случиться должно,
А с ними рядом лягу в гроб и я.
Пауза
Кларисса:
Позвольте, я взгляну в свой ежедневник,
Но, чтобы Вам невольно не солгать
Не стану прежде часа голословить
И ложную надежду подавать.
Пауза:
(Кларисса отходит к столу, берёт коричневый блокнот в чёрном переплёте и долго смотрит его, листая страницу за страницей. Джон напряжённо ждёт её ответа)
Кларисса (поднимает взгляд):
Я выделю Вам время по субботам
И… средам, если это подойдёт.
Джон (с облегчением):
Благодарю за помощь и заботу.
Сейчас нет разницы. Любой день подойдёт.
(помедлив, подходит ближе)
Могли бы Вы исполнить мою просьбу?
Кларисса (с любопытством вздёргивает бровь):
Зависит от того, что попросить.
Джон:
Намного легче нынче мне жилось бы,
Коль знал бы, что жена Вам говорит.
Пауза:
(Кларисса принимает угрожающую позу, сложив руки перед грудью, вскидывает подбородок)
Кларисса (привычным тоном):
Давайте сговоримся о статутах,
Чтоб к ним не возвращаться никогда.
И чтобы не увязнуть, как в мазуте
В недоговоренности – паутине зла.
(опускает руки, присаживается на край стола)
Когда ко мне приходит пациент
В надежде поделиться своей тайной,
Он ставит недвусмысленный акцент
На том, чтобы сеанс остался тайным.
И я храню, как исповедь священник
В большом секрете от чужих ушей.
Не важно: лидер он или отшельник –
Я делаю лишь дух его бодрей.
Поверьте, мистер Олдивайн, психолог –
Профессия призванья своего.
Не должен сбить бесчестия осколок
С дороги честолюбия его.
А Вам я только то сказать готова,
Какие улучшения видны;
Естественно, не слова, ни полслова
О том, во что лишь мы посвящены.
И если вариант сей Вам подходит,
Мы сможем об оплате говорить.
Джон (восторженно улыбается):
Подходит.
Кларисса:
Ну, что ж, тогда пускай приходит –
Попробуем её разговорить.
(встаёт)
Джон (подаёт ей пластиковую карточку):
Расчёт на этот адрес присылайте.
(Кларисса берёт карточку, рассматривает её, слегка морщится)
(замечая её недовольство, добавляет)
Я мог бы и наличными платить…
Кларисса (резко):
Без разницы.
(закладывает карточку за обложку ежедневника)
Пауза
Джон (робко):
Вот только…
Кларисса (сводит брови):
Что?
Джон (пускает в ход манипуляторы):
Да есть один нюанс на счёт Камилы,
Моей жены, которая больна…
Она на сохранении в больнице
И Вы бы не могли прийти туда?
(эмоционально, слегка выставляя ладони перед собой)
О транспорте Вы даже не волнуйтесь,
За Вами я водителя пришлю!
Мисс Норрингтон, прошу Вас, не беснуйтесь –
Обратно я Вас лично привезу!
Пауза:
(Кларисса пристально наблюдает за его жестами и поведением)
Кларисса:
Хм! Я, к счастью, не податлива скандалам
И говор на повышенных тонах
Мне чужд, и я не стану препираться, –
Не будет брани на моих устах!
(помедлив)
Так тому быть – приеду, раз уж слово
С меня Вы взяли честное моё.
Джон (оживляясь):
Благодарю, мисс Норрингтон Вас снова
И верю в то, что благо путь найдёт!
(целует её руку и уходит)
Кто способен устоять перед соблазном «белого яблока»? Кто не захочет отведать его сладковато-терпкий вкус и ощутить пряный запах кощунства? Во все века, на протяжении длительного становления социума на территории Земли цветут своими обольстительными бархатными цветами «белые яблони благодарности». Плоды этих деревьев сочные и мягкие, они утоляют жажду греховных помыслов и поддаются тем, кто не имеет зубов. Они созревают, отрываются и падают, в то время как на их месте созревают другие. А затем снова отрываются и падают, падают, загромождая Землю и застилая глаза людям своим зеркальным блеском. Они играют с людьми злую шутку: кто-то съедает их на троекратный приём пищи и благополучно проживает жизнь, кто-то съедает и травится, а кто-то играет с ними в опасную рулетку, ставка в которой – жизнь. Но кто способен пройти по Земле, не глядя по ноги, безжалостно и уверенно уничтожая «белые яблоки», раздавливая их усилием воли и праведности. Кто способен игнорировать «источник жизни» в пустыне или копчёный стейк посереди Великого Голодомора, когда от него ещё повевает слабым запахом костра и разгорячённых углей? Кто способен устоять перед соблазном? Одноклеточные бактерии, паразитирующие в теле «хозяина» или человек разумный? Обратная эволюция невозможна, но она происходит чаще, чем мы думаем. В каждом из нас сидит животное, не способное подавлять свои инстинкты, жестокое и отвратительное, но оно намертво приковано к раковине человечности, куда иногда прячет голову. В таком случае, если удаётся сдерживать его, то что мешает освободить? Освобождённое, оно уничтожает Ангела Совести и больше никогда не прячется.
Взрыв произошёл около одиннадцати часов вечера в химической лаборатории «Chemistry life» в Пайкс-Пик (штат Колорадо-Спрингс) в результате «непредвиденной» халатности здравоохранения по вопросам о проверке техники безопасности. Лаборатория была секретной, действовала в подполье. Из 126 сотрудников в живых осталось восемь. Все они стали лишними свидетелями аварии, а потому некоторая группа людей была рьяно заинтересована в их молчании. А хороший свидетель, как известно, – мёртвый свидетель.
Пострадавшим была оказана необходимая медицинская помощь и обязательная психологическая поддержка. Шансов на бесследное исчезновение такого количества свидетелей, естественно, представиться не могло, а потому единственным их шансом было запугивание и гипноз.
По прошествии недели умерли ещё четверо от сложнейшей интоксикации организма, но оставшиеся в живых, судя по результатам анализов, медленно и уверенно шли на поправку. А они догадывались о причинах взрыва, более того, они были почти уверены в том, что этот «случайный недосмотр» был вполне прилично компенсирован «былыми яблоками». И по сему пригласили её. Молодой специалист-психолог, с достаточным опытом работы, приближённая к властям, сотрудник разноплановых секретных организаций и группировок – Кларисса Ташия Норрингтон. Ознакомившись с делом, она решила принять его, чтобы помочь этим людям вернуться в привычную жизненную колею и развести тревожные подозрения их семей. Она искренне болела вместе с каждым своим пациентом, переживала их душевную боль, перенимая на себя сильный психологический удар. На время сеанса их жизнь становилась неотъемлемой частью её личного существования. Но в тот раз она впервые столкнулась с искушением.
Сначала была рутина. Постоянные консультации, выслушивания словесных излияний пострадавших при взрыве, неконтролируемые потоки слёз из их вечно мутных, одинаково серых глаз. Были взлёты и поражения. Иногда ей приходилось часами просиживать над человеком, но не слышать от него ни единого слова или комментария. Порой она прибегала к технике распознавания так называемой «мимической речи», старалась читать по лицу. А иногда она не могла остановить собеседника, который хотел всего лишь выговориться, что, в сущности, давало свой результат. Однако после очередного завершения пятичасового сеанса психотерапии Кларисса была приглашена в кабинет главврача секретной организации «Chemistry life» для некоего разговора. По тембру голоса седовласого мужчины и его лукавой, несколько угрожающей интонации, она поняла, что данная беседа предстоит отнюдь не дружеская.
В стенах его кабинета, похожего на «сад белых яблонь», Кларисса чувствовала себя некомфортно и говорила сдавленным слабым голосом, ссылаясь на усталость. Изучая психологию с десяти лет отроду, она была восприимчива к цвету ауры в том или ном месте, чувствовала то аромат, то смрад. В данном случае смрад был настолько ощутим, что она подсознательно старалась закрыть ноздри, не пропуская зловещие его корни в своё праведное нутро, хотя праведницей она себя не считала никогда. Понимая, что она старается как можно быстрее уйти отсюда, главврач решил не тянуть время. До этого момента он лишь задавал общие фразы, например о том, как продвигается работа, как чувствуют себя эти люди, стало ли им лучше, как они реагируют на психотерапию и принимают ли её вообще. Ещё он улыбался своей низменной ехидной ухмылочкой и отталкивающе противно строил выражение лица. Кларисса незаметно морщилась, но в то же время старалась скрывать своё отвращение к этому человеку. Она знала, что он не сможет прочесть её. Постепенно уже седовласый старик (за эти несколько минут он постарел на несколько лет) начал переходить к атаке. Он ставил конкретные вопросы и всем своим существом требовал конкретные ответы на них. Он спрашивал… о ней, интересовался, её жизнью, заработной платой, семейным положением и многими несколько нетактичными вещами, на которые любой другой человек имел бы право попросту не отвечать. Но не Кларисса. Она даже не удивилась его любопытству, прекрасно понимая, для чего он это делает и, зная то, что он не хуже других знает её биографию, так как перед принятием на службу секретной организации, её «верхушка» тщательно изучает того, кому доверяет сердце своей карьеры. Тем не менее, Кларисса ничуть не испугалась, поскольку имела свою чёткую позицию и твёрдую почву под ногами. Она была верна своей деятельности, считая, что психотерапевт – её призвание. Таким образом, она обошла все острые углы, не оставив не капли сомнения в своём уважении по отношению к нему, после чего доктор, слегка помедлив, сказал: «Браво!», а затем приступил к самой грязной своей тактике в таких случаях. Он пододвинул кресло ближе к ней и сел напротив. Его хищный взгляд жадно вперился в её бледное от переполняющего гнева лицо и долго всматривался. Затем начался тот разговор, который изначально предполагала Кларисса, и который был действительной причиной тому, за чем он пригласил её.
Он потребовал от неё искусственного одурманивания свидетелей-пострадавших с помощью гипноза, беспамятство или внушение «нужной информации», а также полную конфиденциальность данной деятельности с её стороны. Кларисса была готова к этой просьбе, больше напоминающей угрозы, но она не была готова к ответу. Злость переполняла до краёв её сознание и заглушала рациональное мышление. Она хотела наброситься на этого бесчестного старика и задушить его собственными руками, она хотела вырвать его обескровленное сердце и иссушить в своих ладонях, отдать на самосуд жертвам его ненасытной жадности к взяткам. Увы, в реальности она была умнее, чем в мечте, а потому дожидалась его реакции, внимательно отслеживая язык тела. После недолгих раздумий, он протянул ей белый конверт, по толщине напоминающий начинённый всячиной гамбургер, такой сочный и мягкий, с пряным запахом кощунства. Кларисса чувствовала этот манящий запах, но голос Ангела Совести не позволял ей принять его. В какой-то момент, это животное сказало: «Остальное после дела», предполагая в соотношении со своим скудным умишком, что деньги составляют основу жизни каждого. Для него не имели ценности такие чувства, как чувство долга, честь, порядочность и простое уважение к человеку. «Полюби ближнего» – так написано в Библии, что тоже было чуждо этой пропащей душе, навеки затерянной в пучине постоянного всепоглощающего греха. Кларисса молча встала и отошла к двери, в надежде вырваться из этого адского сада в скором времени, но главврач остановил её у самого порога при выходе, вновь протягивая конверт: «Сделай дело и исчезни». В тот миг его лицо не было более таким приветливым и учтивым, оно налилось неистовой злобой и мелькающей тенью страха из-за демонстративного неподчинения Его Величеству – Власти. На этот раз Кларисса даже не взглянула на конверт, подавив в себе человеческий фактор присвоения и жадности. Вместо этого она смотрела ему в глаза, надеясь отыскать в них что-нибудь человеческое или, по крайней мере, попытаться разглядеть в этом существе того, кто давал клятву Гиппократа перед Богом и людьми. Не нашла. Затем, медленно, но категорично отодвинув конверт рукой в сторону, тихо, почти шёпотом произнесла: «Сделаю. И исчезну». А далее, просто ушла, не оглянувшись назад и с тех пор не было ни единой секунды, когда бы она пожалела о своём решении.
Отчаянная и страстная по натуре, она умирала от жажды в налитой Солнцем пустыне, карабкалась по безводным холмам истины, но не прильнула высохшими, обескровленными губами к роднику со смрадной застоялой водой, покрытой отвратительной скользкой зеленью и мхом. Она не отведала пропахший раскалёнными углями стейк посереди Великого Голодомора, как не вкусила искушающие дьявольским ароматом «белые яблоки». Она – Кларисса – она – человек. Она не смогла умертвить в себе те качества, которые убивает в себе мир. Она не смогла получить деньги ценой жизни невинных людей и ценой собственной души, как это делает мир. Она устояла, чтобы далее бороться за право называться Человеком. Она боролась всю жизнь, и ей всегда сопутствовали: Страсть, Честь и Проникновение. Три качества слились в одном хрупком тельце маленькой женщины, невзрачной и такой прекрасной, что её прелести могла бы позавидовать любая Красота. Она была Прекрасна душой, а этого не отнимет ни власть, ни деньги.
Спустя два месяца после того, как жертвы взрыва были выписаны из больницы, они посетили местное телевидение, где единогласно рассказали собственную версию случившегося. Конечно, они не могли знать, что студия заранее получила «белые яблоки», а потому их доводы оказались «беспочвенными». Дело было закрыто, так и не успев начаться, а «Chemistry life» вскоре после инцидента благополучно продолжила своё существование. Более того, лаборатория получила лицензию на открытое проведение научных экспериментов и сняла гриф «Секретно», так как правительство посчитало их деятельность «вполне допустимой и безопасной для внешнего мира».
В день, когда по всей округе разнеслась весть об окончательном закрытии дела и снятии всех обвинений с управления «Chemistry life», Кларисса собрала свои вещи и переехала в Новый Орлеан, поклявшись никогда больше не возвращаться в Пайкс-Пик. Ей было немного стыдно, за то, что она не швырнула тогда предложенные деньги в лицо седовласому старику, и немного больно. Точнее, ей было настолько больно, что она приходила в себя несколько дней, подолгу не могла уснуть, мучаясь постоянной бессонницей и головными болями. К счастью или, может быть, к сожалению, время лечит. Время лечит всё. Вот и она вылечилась, только шрамы остались да лихие воспоминания экстремальной молодости. О, Кларисса, дай Боже милостивый, чтобы не перевелись на свете такие как ты!..
Джон Олдивайн объявился в больнице на другой день после приёма. Он достаточно хорошо изучил нрав лечащего доктора Камилы, а потому знал, что если он настаивает на чём-либо – это закон. В данном случае он настаивал на строгом запрете посещения палаты миссис Олдивайн до истечения текущей недели. На это Джон не претендовал. Ему самому было полезно не видеться с ней некоторое время, охладить свой гнев и ту неиссякаемую боль, вечно углубляющуюся в душу. Время от времени должно было становиться страшно при мысли о том, что накапливающиеся обиды и хроническая ревность моги вырваться наружу и довести до греха. Но такой мысли не возникало. Искромсанная и смятая мужская гордость осталась позади, и Джон не знал, было ли ей место в его душе когда-либо. Он так много прощал и так страстно обожал всё в ней, что в итоге остался ни с чем. Она рассыпалась песком в его ладонях, просочилась сквозь жесткие пальцы, слилась с землёй и исчезла навсегда. Она просто исчезла.
С разрешения молодой помощницы доктора, Джон вошёл в кабинет, когда его не было. Он присел на стоящее у стены кресло и подолгу всматривался в каждый выделяющийся предмет интерьера, который моментально бросался во взгляд. Например, ваза на подоконнике с пятью искусственными спатифиллумами, стоящая на письменном столе рамка с фотографией семьи из трёх человек, старая шляпа, висевшая на треноге в левом углу и два белых кресла, напоминающие пару лебедей, грациозно качающихся на озёрной глади. В тишине и покое Джон вновь погрузился в раздумья. Внешний мир перестал существовать для него, а почва под ногами стала пушистой и зыбучей. Голову постепенно наполнял туман, скрывая на некоторое время все тяготы реальности, и становилось так легко и приятно, как если бы он окунался в парное молоко среди жаркого лета. Казалось, что его тело больше ему не принадлежит. Оно отделялось от души, устремляясь в далёкую голубизну мечтаний, разбивалось на частицы воздушных пазлов, медленно растворяясь в пространстве. Для него не имело значения время и место. Он уже не ощущал своего дыхания и слабого пульса, перестал видеть действительность. Он закрыл глаза и не заметил, как начал погружаться в дремоту, перетекающую в глубокий сон. Прошлая ночь выдалась не лёгкой, и Джон почти не сомкнул глаз, думая о том, как Камила воспримет консультацию Клариссы Норрингтон, как отнесётся к его заочному поступку и согласится ли на пробу психотерапии. С этими мыслями он провожал закат и встречал рассвет нового дня.
Когда доктор вошёл в свой кабинет, Джон уже крепко спал, и ему пришлось разбудить его с великой досадой оттого, что делает это для объявления неприятной новости. Джон вскочил с кресла, лихорадочно протирая заспанные глаза, наполненные пурпуровыми прожилками и ужасно пекущие.
Джон:
Добрый день!
(Доктор кивает в знак приветствия)
Я спросил, войти ли можно –
Разрешили мне войти.
Я вошёл…
Доктор (кивает):
Так быть и должно.
(похлопывает его по плечу)
Мне Вас нужно известить.
Может, Вы и не сочтёте
Значимым, что я скажу,
Но надеюсь, что поймёте.
Джон (заинтриговано):
Вы о чём?
Доктор:
Я покажу.
(подходит к столу, достаёт из верхнего ящика несколько листов ватмана и протягивает Джону)
Джон (смотрит и вздрагивает):
Это что?
Доктор:
Её рисунки.
Пауза:
(Джон в тревоге перебирает рисунки, и каждое новое изображение повергает его в немой ужас: на одном – семицветная радуга, источающая кровь, на другом – обезглавленная роза с острыми, как бритва шипами, на третьем – белый крест посереди штормового моря, на четвёртом – голубка, с перерезанным горлом. Но наиболее жуткое впечатление на него произвела последняя, пятая картина, на которой была изображена женщина, облачённая в траур, стоящая на могиле с белыми розами. Её лицо невозможно было увидеть из-за плотной вуали, закрывающей его до подбородка. Но даже, не видя, его, можно было понять, что она скорбит).
Доктор:
И таких ещё сполна.
(вынимает рисунки из его рук)
В них сокрыты смерти струнки,
Боль, смятенье, пустота…
Я не знаю Вашей цели,
Ваших действий не пойму,
(указывает на рисунки, морщась)
Не пойму сей канители,
Но я вижу здесь беду.
Джон (шёпчет дрожащим голосом):
Мне теперь ещё страшнее…
(помедлив, громче)
Но я меры предпринял.
(Доктор внимательно смотрит на него, выжидающе сложив руки на животе)
И недавно…
(ищет что-то в кармане брюк)
днём позднее…
(вытаскивает визитку)
Я психолога нанял.
(протягивает её доктору)
Доктор (взглянув на визитку):
А…, мисс Норрингтон, Кларисса?..
Джон:
Да, Вы сами дали мне.
Доктор:
Что ж, похвально, что Вы чисто
Беспокоитесь о ней.
(похлопывает его по плечу)
О душе её заботьтесь,
Её что-то изнутри
Иссушает. Мыслей бойтесь,
А не то, что говорит!
За физическое благо
Гарантирую покой,
Только мучится, бедняга
Угнетающей тоской.
Джон (осторожно):
Мне нельзя её увидеть?..
Доктор:
Не сейчас. Она не спит,
Никого не хочет видеть,
И ни с кем не говорит.
Лишь сидит в углу, рисует,
Напевает про себя,
В одиночестве тоскует –
Вот порядок её дня.
Пусть мисс Норрингтон приходит,
По шажку в реальность вводит,
А затем уже и Вы,
Как придёт черед любви.
Ей потребуется Ваша
Вседержащая любовь.
Джон:
А потом?..
Доктор:
Только время знает дальше,
Чем ответ для нас готов.
ID:
272179
Рубрика: Проза
дата надходження: 27.07.2011 00:43:09
© дата внесення змiн: 27.07.2011 00:43:09
автор: Олеся Василець
Вкажіть причину вашої скарги
|
