Глава 12
Я повернул на свою улицу, проходя мимо знакомых магазинов и старинных уличных фонарей в викторианском стиле. Думаю, они были созданы точь-в-точь, как во времена Уайльда, когда еще мистер Грей разгуливал под ними, неся свое запятнанное бремя. А я, современник, иду по той же улице под тем же тусклым светом, объятый тоской и тревогой, унынием и почти смертельной усталостью.
Когда за поворотом, наконец, показался дом, я ускорил шаг и забрел во двор, где меня ожидал невероятный сюрприз. У дома стоял незнакомец, то и дело, запрокидывая голову, чтобы заглянуть в окно. Он выглядел чересчур озадаченным, с виду респектабельный мужчина среднего возраста, одетый в длинное коричневое пальто и такого же цвета полую шляпу. Я направился прямо к дому и, не доходя до двери, окликнул его.
Кого-то ищите, сэр?
О, да, но мне кажется, я неверно написал адрес по своей невнимательности.
Возможно, я могу помочь вам облегчить поиски нужного дома, ведь здесь мне почти все знакомо.
О, благодарю. Тогда, может, вы знаете, как мне найти одну особу. – Он указывал на мою мать.
Да. Это моя мать. Мы живем в этом доме. – Ответил я в замешательстве, - не могли бы вы для начала представиться?
О, простите. Я мистер Гранд Фрэй, доктор психиатрической лечебницы, где некоторое время проходила курс назначенного лечения данная пациентка.
Да, да, после того случая с попыткой… самоубийства.
О, вам не следует стыдиться. Склонность к суициду – не редкое явление у женщин такого типа.
Что значит «такого типа»? – Вспыхнул я.
А-а…слишком эмоциональных.
Что ж, тогда пройдемте в дом, я угощу вас чаем, и вы расскажете мне о ее терапии подробнее. – Сказал я и заметил его странное смущение.
Благодарю.
Мы вошли в дом и сели в гостиной. Когда я снял пальто, доктор взглянул на меня унылым взглядом и некоторое время держал «под прицелом».
Моя няня умерла вчера…вечером. Я как раз возвращался с похорон.
О, мне так жаль.
Благодарю.
Должно быть, ваша мать была с вами?
Нет, ее не было.
О!
Боюсь, я не знаю, где она и когда вернется.
Тогда, может, мне стоит выбрать другое время для визита? – Он уже начал было вставать, но я помешал ему.
Ни в коем случае мистер Фрэй. Мы подождем ее за чашкой лучшего английского чая, и, кроме того, вы обещали рассказать мне о ее лечении. Неужто вы запамятовали?
Да, конечно. – Произнес он загробным тоном, и по его лицу вновь скользнула тень волнения.
За все то время, что мы провели в пустом доме, он говорил сдержанно и всякий раз извинялся, когда речь заходила о моей матери. Иногда в его голосе угадывалось необъяснимое дрожание и неуверенность, а тон, которым он говорил, больше напоминал змеиное шипение, переходящее в шепот, как будто он боялся, что кто-то услышит нас. Мне казалось, он подбирает нужные слова к каждому сказанному предложению, причем делает это весьма заметно. В это время в его голове роились сотни невысказанных мыслей и еще больше застывших комом фраз, непроизнесенных даже самому себе. Я был удивлен такому необычному сочетанию холодного равнодушия и, тем не менее, кипящего желания получить то, за чем он здесь. Невероятно было считать таковым именно доктора-психиатра, который, как мне всегда думалось, должен болтать без умолку, быть нервным и веселым, но, должно быть, в этом моем видении виновны проклятые стереотипы.
Я как раз наполнял вторую чашку чая, когда дверь отворилась и перед нами оказалась моя мать. Она была как всегда изящна и грациозна, одета по последней парижской моде в изысканном французском стиле. Я заметил, как лицо доктора Фрэя резко переменилось, стало каким-то воодушевленным, красочным, словно в него вдохнули жизнь и молодость. Она же сохраняла молчаливое спокойствие до тех пор, пока доктор не поздоровался первым.
Бонжур!.. – пафосным тоном ответила она и протянула руку для поцелуя. Тут я заметил, что она смотрит на меня отчужденно, когда гость принялся выполнять жест галантности. Я встал с дивана и подошел к ним.
Вижу, вы знакомы с моим сыном, доктор Фрэй?
Да. – Только и сумел выговорить он.
И давно вы здесь?
С утра. Доктор Фрэй ждал тебя у дома, когда я вернулся после похорон. – Вставил я за него.
О, ваш сын, поведал мне об этом печальном событии. Примите мои искренние соболезнования. – Он снова поцеловал ее руку.
Благодарю, – ответила она мягко, и на сей раз улыбнулась мне. Я сделал вид, будто не придал этому значения, - но что же привело вас ко мне, доктор?
Дозвольте мне поговорить с вашей матерью…наедине, если вы не возражаете? – Обратился ко мне доктор, сменяя свой дрожащий холодный тон на более выразительный и ровный.
Конечно. С вашего разрешения.
Когда я удалился, мне стало как-то не по себе. Что именно они обсуждали, да и какие вопросы могут привести доктора лично в дом его бывшей пациентки. Это насторожило меня, но подслушивание было неразумным выходом, поскольку они все равно говорили тихо. Я даже не стал пытаться. Покинув залу, я поднялся вверх по лестнице и закрылся в своей комнате. Здесь я всегда чувствовал себя в безопасности, даже когда за окном гремел гром или бушевала вьюга. Я часто, будучи ребенком, забирался под одеяло в своей кровати и закрывал глаза, считая до ста сначала по возрастанию, потом – по убыванию, а няня приходила ко мне в своем потертом халате с тонкой книжкой старых английских песен, и задабривала меня нежным лирическим пением. Она гладила меня по волосам, укутав в одеяло по самую шею, и каждый раз оставалась до тех пор, пока ливень с громом не перестанет или пока я не усну. А затем она наклонялась низко-низко ко мне и целовала в висок, улыбаясь и желая мне приятных снов на прощанье. Я любил слушать ее дыхание под аккомпанемент дикого ветра за окном и видеть ее седые локоны, спадающие на лицо, чтобы отвлечься от сверкающих разрядов в небе. Мне нравилась ее старческая непосредственность, когда она, например, забывала, где оставила свою песенную книгу, в то время как последняя была у нее в руках или когда она дважды целовала меня, полагая, что в первый раз я не почувствовал или что этого окажется мало. Много было минут, когда мы сидели с ней у камина в ее спальне и глядели на огонь. В эти минуты мне казалось, что я тану в объявшем меня блаженстве, а ее теплые поистине материнские руки поддерживали меня, чтобы я не сбился с пути в необозримом пространстве жизни. Она никогда не отказывала мне в беседах, всегда слушала, не перебивая, а затем давала бесценный совет, большинством из которых я пользовался в повседневной жизни. Может быть, именно поэтому моя жизнь была насыщенной хорошими днями и милыми сердцу событиями. Возможно потому деньги, которых моей маленькой семье всегда недоставало, не имели для меня особо важного значения, потому что их неимение полностью или, по крайней мере, в большинстве случаев, компенсировала нянина любовь. Она сопровождала меня повсюду и помогала принимать решения, когда казалось, выход не виделся вовсе. Я только спустя время понял, как сильно мне будет не хватать моей няни и как больно мне оттого, что ее больше нет в моей жизни.
Но сейчас я как никогда остро ощущал ее отсутствие, а мой блуждающий взгляд говорил о том, что я уже не могу чувствовать себя в безопасности в этом доме, пустынном и омерзительно грязном. Наступала такая тишина, которая пугала меня в детстве, но тогда я мог лишь догадываться о том, как это страшно, поскольку никогда не оставался наедине с тишиной, порою даже не слышал собственных мыслей – так было шумно – а теперь мне остается только надеяться на свои мысли, ибо без них я превращусь в раритет, остывший и сломленный временем. Передо мной проносились минуты душевных подъемов, наивысших пиков благополучия и внутреннего равновесия, но даже это не спасало меня от наваждения быть жалким и ненавистным себе. Я не беспокоился о лице, оно было безупречно в мои-то годы, я не думал о теле, которое выглядело фантастически, но моя душа была так неидеальна, сморщенная старая карга с отвратительным запахом и кровоточащими отовсюду ранами. Когда я представлял ее себе, я вспоминал две вещи: свою спутницу и Дориана Грея. Первая – моя жизнь – была подобна моей душе, катилась куда-то, должно быть, в могилу, вырытую мною несколько дней назад, а другая – герой одного произведения, мое второе «Я». О, Лора всегда была в люблена в этого мальчишку, не сумевшего совладать со своими желаниями и поддавшемуся искушению разврата. Почему нас так привлекают негативные персонажи, даже в детских сказках про гномов и эльфов нам всегда нравятся злобнее существа, делающие пакости положительным персонажам при каждом удобном случае? Этот феномен человеческой психики, наверно, никогда не будет раскрыт до конца, но мое мнение в отношении иллюзорных предпочтений человеческой сущности остается неизменными: я думаю, мы хотим таким образом выразить то, чем мы на самом деле не являемся, показать, то, чем мы никогда не станем, увидеть в этих персонажах то, что в нас никогда не увидят другие. И нам необычайно интересно, как они отреагируют, узнав, что у нас есть свои темные стороны, иными словами, нам необходимо произвести впечатление. Отрицательный герой, как и любой грех, может быть отрицательным, только при наличии угрызений совести, потому что именно совесть разделяет нас на положительных и отрицательных. Мы ведем двойную игру, когда говорим друзьям, родственникам, дорогим нам людям о том, что им виднее, какими качествами мы обладаем. Все это чушь! В действительности мы и только мы можем знать свою сущность, видеть свое истинное лицо в отражении зеркала, ведь мы – это наше внутреннее зеркало и как бы нам не хотелось быть иными, мы все равно остаемся собой, даже если закрываем глаза и отходим от зеркала. Зеркало внутри нас и оно, как портрет, написанный рукой мастера, показывает наши особенности, где виден свет, а где скрывается тень. Это игра света и тени, двойная игра, которую ведет каждый из нас, но одни только пытаются создать видимость тени, а другие боятся выходить на свет. В этом и состоит отличительный признак плюса и минуса, поэтому каждому из нас симпатичнее то, что темнее, то, что мы ежедневно ищем в жизни и то, к чему тянется свет.
Мне уже становилось до крика тоскливо ходить из угла в угол в этом замкнутом пространстве, щеголяя умными мыслями перед самим собой. Как же это нелепо, разговаривать с самим собой, но в то же время весьма продуктивно и полезно, когда требуется найти верное решение и не спешить с выводами. Очень часто раздумья помогают думать. В этом кроется своего рода трюизм, но недаром самые великие тайны мира лежат на поверхности, как соринка в глазу, которую не всегда замечаешь из-за бревна на другой параллели. А, завидев это бревно, можно получить катаракту. Я продолжал бороться с чувством неопределенности и страха, в то время как моя мать и этот странный тип говорили о чем-то, чего мне никогда не узнать. Конечно, я мог бы допросить ее, но ведь я не такой дурак, чтобы не знать, что она не расскажет. Она никогда ничего мне не рассказывала, никогда не считала меня родным человеком, который способен прийти на помощь. Да и нужна ли ей чья-либо помощь?..
Я не выдержал более ни минуты в этой комнате, и рванулся к выходу. Быстро открыл дверь, стал спускаться вниз, и тут на меня нашло что-то невероятное. Голова ужасно закружилась, стены ходуном ходили в моем воображении, а потолок коридора внезапно оказался у меня под ногами. Я словно плыл по небу, уязвимый и легкий, как пушинка, а в этот момент что-то огромное и тяжелое подхватывало меня и бросало все дальше и дальше в неумолимо далекую неизвестность. Что это было, всего лишь видение или предчувствие какого-то события? Я задавал себе все эти странные вопросы почти машинально, потому как не имел достаточно времени, чтобы задуматься над ответами. Я закрыл глаза и на ощупь спускался по ступенькам, преодолевая их одну за другой так медленно, как только это было возможно. И вдруг я остановился где-то на середине пути, увидев неприятную мне картину, если выражаться более корректно.
Моя мать все еще стояла посереди залы, все еще в той же одежде с тем же человеком. Но теперь он не был так робок, когда стоял перед ней на коленях и водил языком по ее обнаженным запястьям. Она же выглядела довольной и даже умиленной, когда же она увидела, что я наблюдаю за ними, бросила невзначай остро пронизывающий взгляд, а затем улыбнулась мне и не сводила глаз. Я смотрел прямо ей в глаза, стоял там, как школьник перед строгим всезнающим преподавателем с полуоткрытым ртом и это сводило меня с ума. Прочитав это в моих глазах, она собрала волосы и запрокинула голову назад, позволив этому человеку пробраться к ее шее и вести языком снизу вверх до подбородка. Одним легким движением она сбросила с него пиджак и расстегнула рубашку, докоснувшись до жесткой груди своими теплыми нежными пальцами. Ах, я помнил эти прикосновения, эти ласки и трудно было описать мои чувства в тот момент, их, должно быть, скрывала ревность. Но я не мог пошевелиться, не знал, что делать, понимал, что нужно вмешаться, прекратить это, но не мог или не хотел, что в результате стало последней каплей моего бессилия перед ее небывалым могуществом.
Наконец, некая неведомая мне сила толкнула меня пойти туда, откуда мне хотелось бежать. Они, словно не замечали моего присутствия, продолжая делать эти ужасные вещи у меня на глазах, напоминающие содомский рай. Я чувствовал, видя, как она стягивает одежду, облизывает губы, как она дышит и прикасается к своему телу, неведомое, но уже испытанное мною желание быть в ней, ощущать ее тепло и холод, восхищаться ею красотой и испытывать боль при каждом ее взгляде. Это была та самая сила, о которой говорил Марсель Пруст, та, что погубила Содом и Гоморру и та, что заставила Леонардо сделать любовником своего ученика – сила порока, безумия, страсти, обуревающей нашим телом и разумом. Случается, мы желаем тех, кого нельзя возжелать, любим тех, кого запрещено любить, страдаем от потерь тех, кого не жалко потерять, и все это сводится к единой философии – философии порока, веками исследуемую наукой и литературой. За то время, что существует мир, за те годы, что живем мы, порок всегда являлся насущной темой бытия, практикой, неотъемлемой от теории, но заглатывающий всякое наше теоретическое знание, подавляющий его без малейшего сожаления, когда подвергается испытанию, пробе. Мы несем бремя лет, разделяя свою личность на две категории – темную и светлую. Стараясь приобщиться к светлой стороне, мы наиболее подвергаемся атаке тьмы, которая стремится перехватить наши намерения и облачить их в свое убранство, подобно сектам и различным идейно-религиозным общинам, засасывающих нас в трясину своего гипнотического воздействия на умы. Мы всю жизнь стараемся быть лучше, чем кажемся себе со стороны, не прислушиваясь к тому, что мы уже непроизвольно улучшаемся, приобретаем новые светлые гаммы, теплые цвета, которые оставляют нас верить в будущее и дальше стремиться к свету. Считая себя несовершенными, мы усовершенствуемся. Этого не могут понять те, кто неуверен в себе, сомневается в своей «надобности» этому миру, те, кто не удовлетворен своей жизнью или у кого не хватает смелости излить душу близкому другу или сходить в церковь. Ведь от этого они начинают думать, что даже таких привилегий недостаточно, чтобы обрести умиротворение и дать отдохнуть вечно клокочущему в сомнении разуму. Со временем это входит в привычку, становится чертой характера, как бы его необходимой составляющей, как аппендицит. Конечно, можно в любое время сделать операцию, но это неизбежно нанесет непоправимый урон другим органам, уголкам нашего неопределенного «Я». Тогда наше «Я» поистине становится последнем в вечно меняющемся алфавите существования, и потребуется немало времени, чтобы укоренить за собой право первенства, закрепить его неумолимое смещение и превратить существование в жизнь.
Я остро ощущал приближение этого божественного превращения только когда стоял в метре от них, когда протягивал руку, чтобы ее дыхание коснулось и моей кожи. Отдельная часть меня все еще пребывала в бешенстве, но когда я сам подавил этого состояние и приблизился к ним почти вплотную, искра отвращения погасла во мне, и что самое нелепое – произошло это отнюдь не спонтанно, но стоило мне огромных жертв, в частности, нервных клеток и крупиц человечности. Однако я отдал эти пожертвования, чтобы, как мне казалось, обрести жизнь, на самом же деле получил еще несколько ступенек на пути ко дну. Как дальновиден был Горький, когда описывал грязную комнату с полуживыми мертвецами, где с недавних пор поселился и я! Но я и не догадывался, что будет так плохо, настолько кошмарно и отвратительно, что ранее это попросту не укладывалось в самых жутких моих видениях, а теперь стало обыденностью, которую, боюсь, я перестал замечать.
Я приблизился к моей матери, помог снять остатки одежды и стал ласкать, давая своим рукам масштабный разгул в пределах ее изящного тела. Втроем мы, будто по велению дьявольской волшебной палочки, опустились на пол. Я уже вошел во вкус, приобрел губительные оттенки азарта, какие по обыкновению приобретают безумцы за карточным столом или при виде вертящейся, точно юла, рулетки. В моих глазах, в моей душе и в моем теле торжествовали демоны адского буйства, дикое необузданное чувство превосходства над религионизированными законными бытия, над их уставами и ограничениями. Я вкусил, как это ново и необыкновенно, не подчиняться никому и ничему, делать все, что хочется, говорить, как хочется, я властно пользовался теми привилегиями своей внутренней демократии, которые мне не принадлежали, подавляя цензор и не страшась репрессий. Я возбудил анархию, беззаконие, то, что сегодня порождает наш мир, то, чем дышит сегодня наш мир и то, чем ему позволяют жить люди, воспитанные этим беспредельным хаосом, царящим повсюду. Он, Хаос, приникает в нас через порядки, которых нет, через Конституцию, проповеди которой обращаются в пыль, когда приходит смена власти, через культуру, которая исповедует так называемую свободу. Она же, свобода, в свою очередь, является только жалким пажом, пешкой, за которой скрывается король – своеволие. И этот король скрывался во мне, когда я сам казался себе королем, когда мне думалось, будто я всемогущ, осталось только скрывать истинное лицо дурака. Лицо уродливое и жалкое, которое не возьмется писать ни один художник, ни поцелует ни одна женщина, разве только не та, что сама обладает таким же лицом. Я напоминал наркомана, думающего, что он владеет своей жизнью и всем миром, но это ощущение дает ему очередная доза опия или метадона, когда он, беспомощный в своем уничижительном всевластие, падает на пол и корчится в судорогах, воображая, что находится на краю мира или посылает свои божественные указы с вершины Эвереста. Я был жалок и ничтожен, как мир порока, который, как я понял со временем, ни в каком виде не может быть лучше чистоты и прелести искренней любви.
Помню, как мы делали это на полу при ярком свете люстры и жутковатом взгляде белой Луны за свободным от занавесок окном. Я не мог контролировать себя, да и зачем, если порок не поддается контролю, если он сам есть контроль над человеком, над его душой и телом. Тем преисполненным ужасом днем я познал глубину раскованной чувственности, докопался до язвы брезгливости и ее удлиненно-вытянутым лицом ехидны, с грубыми острыми чертами и мелкой россыпью кожных впадин. Я впервые познал изысканную боль при однополой связи с доктором Фрэем, капризную усталость от его ласк и беспорядочных прикосновений. О, я и не знал, как ловко он управляется языком, при чем не только в беседе или интеллектуальном споре, именно там у него выходит хуже некуда! Моя мать командовала парадом: она оставила нас спустя некоторое время, убедившись, что азарт в полную силу разливается в нашей крови и что мы останемся друг в друге, пока не иссякнут силы или пока она не захочет это прекратить. О, она, должно быть, была вне себя от умиления осознавать очередную победу своей идеи, нагромождение суровым бременем бесстыдного восприятия существа, торжеством плоти над душой, низкого над высоким, смерти над жизнью. Только не она умирала в нашем падении, не она тонула в запятнанной безысходности, не она издавала безмолвный крик о спасении, потому что она уже была мертва, я все это время жил с мертвецом, бесполым куском мяса, который некогда назывался женщиной. От нее не осталось даже близко схожего подобия, все состояло из мары, неоднозначной трактовки видений нашего разума, эха или сна, можно продлевать эту цепь до бесконечности, но суть заключается в главном – это был не человек. Видите ли, для того, чтобы понимать, что есть человек, недостаточно видеть зрением, совмещая его с другими полезными органами чувств, необходимо проникнуть в его душу, заглянуть, по возможности, туда, куда само существо боится смотреть, а, заглянув, решить для себя, стоит ли открывать рот, чтобы поприветствовать ЭТО. И если да, то внутри нас наступает маленький праздник в честь души, которую олицетворяет эта плоть, что вместе называется ЧЕЛОВЕКОМ.
ID:
428019
Рубрика: Проза
дата надходження: 29.05.2013 02:44:30
© дата внесення змiн: 29.05.2013 02:44:55
автор: Олеся Василець
Вкажіть причину вашої скарги
|
