Странный союз в искривленном пространстве воды и серого поднебесья.
Я называю тебя - убежищем беспокойных и бесприютных.
Я наполняюсь твоей тишиной, той, что может быть станет песней,
твоя тишина оседает росой на истерзанных струнах лютни.
Я не умею на ней играть, только это не так уж важно...
Дождь дробит бесконечную высь, как в хрустальных подвесках люстр.
Если долго стоять с распахнутой грудью, то в ней станет тепло и влажно,
и морось, замершая в стынущих пальцах - сама по себе искусство.
Не говори со мной ни о чем кроме моря, дождя и ветра,
треплющего обрывки плаща - или крыльев - там, за плечами.
Потому что, закончив конечный расчет мною пройденных километров,
я принимаю лишь именно их наилучшим из окончаний.
Кто-то верит безмолвно в закатную тень, заплетенную в кипарисы,
кто-то в юный рассвет над усыпанным галькой нетронутым диким пляжем.
А я - всегда возвращаюсь домой, в тихий шепот промокших листьев.
Меня здесь растушует ладони ребром, а потом акварелью смажет
вечный дождь, промывающий кости и взгляд от любых послевкусий и вкусов,
и любовно выписывающий слова на ладонях, как на бумаге.
А я просто хожу в перепутанных улицах и нижу свет на струну как бусы,
растекаясь эссенцией тишины от проникшей под кожу влаги.
И если даже за тысячу верст от тебя, на каком-нибудь из вокзалов
с асфальтово-серой разбитой платформой в направлении "бог его знает" -
я ощущаю, что как-то себя слишком накрепко привязала,
и прячу под курткой у самого сердца бумажку "Невыездная".
И когда вдруг пойдут проходными и мимо все фуры и поезда,
я почувствую, как натянулись и манят привязки тугие нити.
И кассирша уставшая с суточной смены мне хмыкнет:
- Тебе куда?
Я отвечу:
- Плацкарт, боковой, без белья. Чтоб сегодняшней ночью - в Питер.
