Глава 20
Я тогда не знал, какова цена моего счастья быть с Лорой, коротать дни и ночи, вкушая всю прелесть и непорочность праведной жизни. Я наивно надеялся, что та ночь станет прологом моей новой жизни, которая со временем сплетется с ее, и наши души сольются воедино навеки, но мои надежды оказались преждевременны. Лора поставила мне условие, что примет мое предложение руки только после того, как мы посетим мою мать за ужином у меня дома, и она даст свое благословение. Благословение! О, как это смешно звучит, как будто червь вот-вот станет голубем и полетит над городом, суля благополучие и доверие. О, как это горько… как трагично…
Извинений в адрес матери она не требовала, поэтому мне пришлось дать свое согласие.
Было уговорено устроить ужин, чтобы Лора могла ближе познакомиться с той, что дала мне жизнь, и чтобы мы могли отпраздновать нашу помолвку. Повторно. Но разве она могла подумать, какую жестокую боль причиняла мне этим ультиматумом и как ранила меня ее невинная улыбка сейчас. Разве она могла предположить, что женщина, подарившая мне жизнь, отнимает ее. Я как бы машинально произнес слова одобрения, когда она настаивала на ужине, сверля меня испепеляющим гневным взглядом, но все таким же любящим и наивным. Я не мог злиться на нее за незнание, ведь в том есть и моя вина, большая ее половина. Как вообще можно злиться за незнание? Когда ситуация складывается так, что мы совершаем плохие поступки, оступаемся, если не видим рва, спотыкаемся, когда не замечаем веревки и падаем в наказание за эту оплошность. Но, упав, мы плачем от боли, коря себя за незнание или за неосмотрительность, не утешаясь тем, что на самом дели, виновны обстоятельства или люди, умолчавшие о том, что следовало бы знать нам. Есть и те, кто не плачет, кто никогда не винит людей и обстоятельства, но это не значит, что они не чувствуют боли, и оставаясь наедине со своими ссадинами, погружаются в состояние, чреватое самоубийством. Нельзя терпеть боль слишком долго, переживать ее в одиночестве, а, становясь перед миром, улыбаться, как ни в чем не бывало. Ведь иногда, когда мы совершаем подобный фокус, полагая, что сможем возобладать над собой, мы рискуем чувствами тех, кому мы дороги, кто любит нас и никогда не оставит. Мы эгоистично забываем об их чувствах, думая, что оберегаем их. Но нет, мы роем им могилу! Те, кто любят нас, простят и поймут, а те, кто лишь воспитывают – посмеются и оставят. Быть может, они не выгонят нас из дома, быть может, на следующий день поприветствуют нас словами «Доброе утро!» и приготовят вкусный завтрак, но они и не подумают о том, что, улыбаясь им в ответ и хваля их кушанья, мы втайне размышляем о смерти и тяжестью воли душим нестерпимую боль, настигающую нас, как буря. Звучит жестоко, но уверьтесь, что когда мы будем сидеть в своей комнате и резать вены, смывая кровь слезами, они будут находиться в соседней комнате за закрытой дверью, смеясь в разговоре по телефону и размышляя о том, что приготовить нам на обед. Даже если они думают, что действительно любят нас, но не принимают такими, какие мы есть – это не любовь. Это ненависть. А это есть гарантия на то, что их сердце не дрогнет, когда лезвие ножа коснется нашего запястья и никакое внутреннее предчувствие не заставит их приоткрыть нашу дверь, чтобы убедиться, что мы все ещё живы, если не услышат зова. А они никогда не услышат его, если дадут нам повод остерегаться насмешек от тех, кто нам не безразличен. Эти – самые жестокие насмешки, шутки над чувствами от наших близких, людей, от которых мы ожидаем поддержки и понимания, но, не получая ее и убеждаясь, что и не получим, мы замыкаемся в себе и пускаем в душу грех.
У каждого свой грех. Мой грех таков и я знал, что ни за что не открою его Лоре. Ради этого я согласился на мучительный вечер, который, чем ближе становился реальностью, тем глубже ранил меня и срезал мои крылья, в то время как для Лоры он был предвкушением воссоединения дружный семьи, матери и сына, чья кровь едина.
Перед тем, как привести Лору в свой дом, я поспешил преобразовать его вновь в тесное, но уютное жилище, которым он был при жизни няни. Но, войдя внутрь, я увидел то, чем он стал без нее, то, чему я позволил ему стать. Я наблюдал бал Сатаны, Апокалипсис, хаос времен, находящихся на стыке с вечностью, только не рассвет нового будущего. Пока я преодолевал путь из коридора к лестнице, передо мной прошли три соблазнительные молодые наяды, обнажив кроткую улыбку девственницы и осоловело юркнув глазами по моему стану. Они смеялись о чем-то тонким, изысканным смехом, похожим на звон колокольчиков, и перешептывались на ходу то и дело, окидывая меня взглядом. Если бы мне довелось встретить их где-нибудь на улице или в театре, я бы подумал, что это самые невинные и чистые создания на земле, вероятнее всего, я бы ни секунды не сомневался, что они – небесные ласточки, летящие навстречу туману. Но вот они скрылись за дверью и передо мной вновь восстали необозримые просторы извращенных удовольствий и самых безумных фантазий. Я шел прямо, натыкаясь на существ, придающихся греху прямо у меня под ногами, несколько десятков обнаженных мужчин и женщин, пахнувших смесью пота и спиртных напитков. Жуткое зрелище! Мои веки отяжелели, глядя на происходящее, и порывались опуститься, сомкнуться изо всех сил, чтобы не позволить глазам искушать мою душу снова, чтобы не дать мне оступиться и упасть на пол в объятия грешников. Я на секунду закрыл глаза и представил Лору. В образе божественного видения она направляла меня на верный путь, прямиком к цели, безо всяких отклонений и потери компаса. Мне потребовалось собрать всю напутствовавшую меня волю в кулак, чтобы безжалостно и беспощадно перешагивать тела и души, ступать уверенно и твердо, чувствуя под ногами опору. Но главной моей опорой по-прежнему оставался образ Лоры. Здесь она, как ангел, простерла надо мной свои крылья и сулила держаться берега, не рискуя заходить в гавань, даже, если мне может показаться, что она тихая. Всегда есть ветер. Он может быть, слабым и неощутимым, как дыхание спящего, может выглядеть бесчинствующим, как буря в море, может менять свое направление без предупреждения, то утихая, то вновь возникая нежданно, но ветер не может отсутствовать вовсе. И если наш корабль застрял в открытом море, где невозможно найти укрытие от внезапного шторма, необходимо обзавестись дополнительным якорем, спрятав его где-нибудь в трюме, чтобы в случае спешной надобности не остаться на мели.
Я открыл дверь в спальню моей матери и увидел ее в постели с несколькими мужчинами. Она кричала в экстазе и дрожала всем телом, словно тунгусо-манчжурский шаман, пытающийся установить контакт с дерзким духом. Увиденное пробудило во мне крайнюю агрессию и минутное одеревенение, но, возобладав над собой, я крикнул неистово почти с ходу, чтобы они все убирались отсюда, пока я не вызвал полицию. И я оказался прав. «Гости» моей матери выдались так трусливы, что услышали меня с первого раза и через несколько секунд от них остался только сильно отталкивающий запах мокрого мускуса.
Моя мать приподнялась на локтях и набросила на себя простыни, увидев, как я отвел взгляд при виде ее обнаженного тела, которое еще недавно ласкал в своих объятиях. Когда я посмотрел на нее, она улыбалась, такой соблазнительной в былые времена и такой раздражающей, приводящей в гнев улыбкой. Не сказав ни слова, я взял ключи от комнаты со столика рядом с кроватью и покинул спальню, заперев дверь на ключ. Я чувствовал, что она несколько изумилась, но не двинулась с места, давая понять тем самым, что я слишком рано объявил себя победителем.
Я пробежал по коридору и остановился на самой верхней ступеньке лестницы. Взглянув еще раз на «икону Страшного суда», пропасть, разверзшуюся в моей гостиной, я закричал так громко, на сколько смог, вобрав предварительно огромный запас воздуха. Я прокричал только одно слово: «Остановитесь!», и этого было достаточно, чтобы приковать их внимание. Не знаю, что именно в моем голосе заставило их поднять головы и посмотреть мне в лицо. Возможно, я крикнул достаточно громко, но у меня почти не осталось сомнений, что должно быть что-то еще. Да, в моем голосе читалась неприкрытая агрессия, возбуждение, злость и омерзительно-гнусная интонация, которая, словно громом окатила их слух, но, помимо всего этого, мой голос был, точно призыв свыше, как будто Господь говорил моими устами и выражал свое недовольство и стыд за всех, кого он наделил жизнью и правом быть Человеком на этой земле. О, в тот момент что-то сверхъестественное присутствовало со мной, что-то светлое, похожее на свет из врат Рая и я был уверен, что даже если Бога не существует, всегда есть ангелы, вроде Лоры, способные читать Его мысли. Им только нужно выбрать, кто донесет эти мысли до людей, и я ощутил необычайную легкость, лекарственный бальзам, когда осознал, что сегодня некий ангел избрал меня.
Итак, они разом повернули ко мне головы, и около сотни глаз впились в меня одновременно. Я замер, слова остановились во мне, а дух перехватило, словно в приступе асфиксии. Я неспешно сошел вниз, преодолевая ступеньку за ступенькой, опуская свои тяжелые шаги на поскрипывающее дерево. Когда весь путь остался позади, я пошел по центру гостиной, и все расступались передо мной, расталкивая друг друга и рассыпаясь в разные стороны. Это было похоже на сюжет из Библии, пришествие Христа, который шел меж людьми, даруя исцеления и благословляя праведников. А люди поклонялись ему, целуя подол длинной ризы и поднимая слезящиеся взоры к Его доброму святому лику. Мне казалось, я источал такой же небесный свет, как мой религиозный предшественник, я был для них искуплением, утешением, наказанием, и в их взглядах мимолетно погасло пламя Ада – все они молили о спасении и надеялись на прощение. С минуту я свыкался с ролью Бога. Затем ликовал несколько минут, длящихся вечность, упиваясь своих фантомным превосходством. А затем я с горечью стал осознавать истинную призрачность моих ощущений и представлений. Гримаса самодовольства и гордыни постепенно спадала с лица, по мере того, как ко мне приходило прозрение.
Я не был Богом. Более того, я даже не был праведником.
Я был ничем не лучше их, а в свете испытываемой мною дерзости стать карателем грешников, Иисусом, способным вершить судьбы, ожидая второго пришествия, чтобы воплотить масляный шедевр Васнецова в незабвенную действительность, я превратился в призрак. Нет, я был хуже их во сто крат, когда чувствовал, что имею право судить их. Ах, грешники, грешники… Люди! Все мы создания великой Природы, все мы не властны над ней и все мы равны перед ее волей, воспринимая ли это как данность или же, как Божью волю. Не важно, верим ли мы в Бога или отрекаемся от религии, открывая в себе атеиста, шепчем ли мы молитвы перед сном или отпеваем молебны в храмах – мы не можем предопределить будущее, не рассчитаем формулу абсолютного идеала, потому что, достичь идеала можно только, шагая наугад, совершая ошибки и исправляя их. Мы живем лишь надеждой, что завтра будет такой же день, как и вчера, что мы выйдем из дома встретимся с другими людьми, подобными нам, обнимем своих близких и все сложится удачно, но на самом деле мы не можем утверждать это предположение со стопроцентной уверенностью, поскольку не мы пишем сценарий пьесы жизни, не мы отвечаем за судьбы других людей и даже за судьбы близких, а значит и не нам судить их. Один человек, знакомый мне не понаслышке, сказал: «Судите самих себя» и был прав. Однако, все мы, зная свои роли наперед, беспрестанно нарушаем законы бытия и часто примеряем роль Бога, не задумываясь о том, что многим из нас характерна роль грешника.
Таким был и я, когда остановился в центре залы под люстрой и ее свет затмил мое «божественное свечение». Я ощутил, как оно угасает, а тьма обступает меня со всех сторон; почувствовал, как трещат мои крылья, как ломаются ангельские перья и падает нимб. Это чувство обуяло мной с прибывшей силой, как разгорающийся шторм от накатывающих волн. Теперь я казался себе грязным, отвратительным и бестелесным, как черная пустота, я был ничем. Я превратился в ничто! Я был так порочен, что не посмел бы судить даже самого себя, хотя все мое существо изнывало от жажды быть покаранным, избитым и измученным, ведь любая физическая боль была бы сейчас облегчением. Моя душевная боль была так сильна, что, рассеки мою плоть до крови, я бы и не дрогнул. Монахи говорят, это плохой признак, а я знал, что хороших признаков мне уже не видать.
Я осмотрелся по сторонам и заметил, что их прикованные взоры озаряются издевательскими ухмылками, перерастающими в дикий хохот. Они смеялись надо мной. И поделом! Я знал, что заслужил это чувствовать, но не смогу справиться, пережить этот крах, эту разрушившуюся иллюзию стать чем-то высшим, очиститься, как вода из крана, проходящая тщательную фильтрацию. Я чувствовал себя, как вода, гибкая, принимающая всегда определенную форму, навязанную то ли обстоятельствами, то ли волей отдельных лиц, то ли придуманными препятствиями; иногда выходящую из берегов, но всегда остающуюся без цвета, без вкуса, без запаха… О, вода, хотя и воскрешает жизнь и топит нерушимые преграды, и подчиняет, и подчиняется, все же, какова бы ни была ее участь, она никогда не повлияет на ее природные свойства. Этим было сказано все.
ID:
429656
Рубрика: Проза
дата надходження: 05.06.2013 22:11:15
© дата внесення змiн: 05.06.2013 22:11:15
автор: Олеся Василець
Вкажіть причину вашої скарги
|
