. На открытие памятника
И. Бродскому в Москве
А.М.
Тишина по задворкам империи. На площадях
под полу́денным зноем — покой. На гнедых лошадях
ковыляет патруль, умирая от духа навоза
и лениво сражаясь с десятком назойливых мух.
У стены на скамье тихо греется пара старух
после тщетной попытки борьбы с наступленьем склероза,
заменившего девичью память и то, в чём они
забывались, когда ночевали уже не одни...
А теперь целомудрие снова вернулось на лица,
разделившие это ненужное слово на два,
правда, мудрость в обеих едва за склерозом жива,
будто жить неспособна, когда ей пришлось отделиться
от своей половины, своей недопонятой "цело-",
как душа, что, от плоти отстав, зацепилась за тело...
—
Одинокое солнце в зените — застыло на месте.
Город замер, а может быть, попросту вымер к сиесте...
Р.М.
Полусонная стража седа́лищем давит седло,
уходя в переулок. Никто никому не назло
не шумит, не бунтует, поскольку вчера ещё — было
(что — не важно, но — было!), а память желудка — тиха,
в крайнем случае, тише, чем память любви и стиха
и покладистей памяти тренья верёвки о мыло.
Остаются старухи и старенький памятник в рост,
пересохший фонтан и дымящийся конский навоз,
и над этим навозом жужжащие жирные мухи.
В остальном — тишина. И застывший бетонный поэт
не услышит стихи: умирают поэты, и нет
тех, кто чистую речь донесёт до бетонного уха.
Со щитами в руках, стража пешая, строясь во фрунт,
на разбуженной площади ждёт назревающий бунт.
30 мая 2011 г.
17:40(Мск)
