|
…Ух, как прежде, в прошлом еще году мучителен бывал август. В груди что-то уплотнялось, разбухало и превращалось в странно продолговатую клумбу. На ней одновременно зацветали желтые метелочки прощай-лета и еще каких-то неизвестных науке, но прекрасно знакомых человеку цветов лето-не-уходи. И метелочки неизменно побеждали, осыпая золотую пыль на поверженные соцветия конкурента; лето уходило, а вместе с ним, казалось, и сама жизнь, распознавшая, наконец, в продолговатой клумбе свое последнее пристанище. А ведь так долго, так славно, так упоительно не происходило ничего – год достигал своего апогея и зависал в нем; сама жизнь замирала и останавливалась. Солнце день за днем забиралось в зенит по прямой, проложенной от условной точки «восток» на горизонте до безусловной точки «я» в кухне, на улице, на реке и где угодно – и по ней солнце катилось весь бесконечный день прямо ко мне. Катилось, накатывалось, окатывало светом и теплом; как бы рано я ни проснулся, а оно всегда просыпалось раньше, всегда в полной силе своей, словно я оказался в том самом мире вечного полдня. А потом наступал август, и солнце, неизменно припозднившись и косо выглянув из-за горизонта, обходило меня окольной, все время забирающей куда-то вправо и вдаль дорогой, которую иначе как десятой не назовешь… Как мучителен бывал август!
А теперь – ничего, а точнее – иначе. Затяжная сладкая пауза, обычно именуемая «летом», прожита с той же лихорадочной поспешностью, что и прежде, ежегодно, всегда после детства. Тогда, в детстве, лето было слишком долгим, чтобы задуматься о грядущем его конце; лето было навсегда, и наслаждение им – чистое, беспримесное, без горчинки расставания, и потому, наверное, неполное. Когда же я, наконец, начал замечать пределы сезонов и сроков, лето утратило бесконечность, время – неподвижность, а я научился ждать вместо жить, и всякое счастье теперь подавалось с горчичным зерном скорби: и это закончится, а иные, редкие печали – с крупицей надежды: и это пройдет. Вот и теперь: время стояло, а я метался в нем, горюя о скором и неизбежном конце лета, как год, два, три и без счета лет тому назад. Но все-таки иначе; что-то определенно изменилось.
Собственно, вот это оно и есть – изменения, другими словами, поступь времени. Пока ничего не изменяется, она незаметна, неразличима. А вот когда так, как в августе, изменяется всё, поступь эта разносится над моей улицей так же отчетливо, как бег солдат, каждое утро выпускаемых лязгнувшими воротами на пробежку, – отчетливо и стремительно. А может, это не солдаты, может, это и есть она – поступь времени? Впрочем, я не об этом, хотя всё так или иначе, рано или поздно оказывается об этом, сводится к одному, единому, целому и нераздельному, каким оно, пожалуй, и было от самого начала. Лето показывало, август объяснил.
Признаться, я легкомысленно полагал, что это моё пристальное и настойчивое наблюдение за природой принесло плоды. Вот, мол, великие предшественники-натуралисты знали, что делали: сосредоточься на изменениях в природе, научись их различать, и так избудешь свою августовскую скорбь. Но не тут-то было; изменения в природе были замечены и рассмотрены в деталях, и вот тогда оказалось, что самый крутой перелом приходится на летнее солнцестояние. До него лето и вся природа прирастает силой и полнотой, как бы хорошеет, а после вдруг превращается в нечто вроде полуготового, недоваренного борща. Все продукты еще узнаваемы, но уже утратили хрустящую, живую сочность, начали терять цвета, их формы уже расплываются, но есть это еще нельзя, слишком рано; уже скоро в кастрюле заворочается нечто фантастическое, неимоверное по вкусу, аромату и цвету, но сейчас это – нечто: и уже не то, и еще не сё… Август – это другие изменения; они скорее и куда масштабнее внутри наблюдателя, чем снаружи, где все еще медленно докипает борщ. Это предчувствие расставания с летом, судорожно сдавившее горло предвкушение; это то самое горчичное зерно скорби по уходящему лету – меньше всех семян, когда вырастает, оно бывает больше всех злаков и становится деревом. Уходит, уходит, и вернуть нельзя, как нельзя остановить и обратить вспять время, которое вот только что, вчера, позавчера, месяцы стояло, как оно стояло в Эдеме, где царил вечный полдень вечного лета!..
Так вот что мне всегда показывало лето, а объяснил, наконец, август. Бывает такое понимание, которое озаряет голову сразу всё, предстает целиком, всеохватное в своей полноте в один миг, одной скорой мыслью, а одним словом его никак не передать. Я вдруг понял, где находился райский сад, куда он делся и, главное, что это за огненный меч у ангела при навсегда запертой его калитке. А понял – и сразу этому поверил и записал в личные, бережно хранимые апокрифы, в которых вреда нет, а утешения много. Утешение, знаете ли, не только в том, что успокаивает в горе; оно еще и в том, что доставляет радость – вот именно такое утешение мне выпало.
Когда-то меня очень интересовала эта ветхозаветная география; я по неофитству своему полагал, что древние тексты ждали моего внимательного прочтения, чтобы раскрыть, наконец, свои тайны, и вот сейчас я их... В общем, знатное получилось фиаско. И только когда я и думать об этом забыл, когда мой интерес остыл и угас настолько, чтобы стать бескорыстным, мне открылось. Год за годом, целые десятилетия, всю жизнь я ходил дорожками этого сада, не различая их скрытой сути. Любуясь, наслаждаясь и вдохновляясь, я не понимал, что вся Земля и есть райский сад. А скрыт он был в самом надежном убежище, какое только можно придумать, – в прошлом; и как славное прошлое, исчезнув и закончившись, бросает светлый и заметный отблеск на настоящее, так и сокрытый в прошлом Эдем отражается в нашем земном, общедоступном великолепии – смотри и виждь. Мы и сейчас живем в Эдеме, как каждый из нас живет в своем прошлом, которое было, прошло, закончилось, но никуда не делось и остается с нами навсегда, как и вся былая жизнь, как детство. А огненный меч в деснице Эдемского стража, – это само время, самый незаметный и неприступный барьер из всех возможных…
…Ух, как прежде мучителен бывал август!
Рисунок: Марти Хастид, Золотарниковое поле (Marty Husted, Goldenrod Field). Goldenrods или solidago - это по-аглицки "золотарник", тот самый цветок "прощай-лето", о котором идет речь у Рэя Брэдбери в романе "Лето, прощай"
ID:
844409
Рубрика: Проза
дата надходження: 08.08.2019 08:27:46
© дата внесення змiн: 08.08.2019 08:27:46
автор: Максим Тарасівський
Вкажіть причину вашої скарги
|
