Глава 4
Мечта – это костёр, который имеет свойство разгораться и гаснуть. Когда он напичкан сухими толстыми поленьями, то порой разгорается с бешеной энергией, обжигая воздух и заполняя его молекулы пеплом, а если поленья сырые – ничто не в силах заставить его пылать. Так человек способен контролировать действия, обоснованные мечтой; он может потрудиться найти сухие поленья, чтобы костёр разгорелся, и исполнилась его мечта, а может просидеть с прогнившими сырыми дровами, от которых нет толку, и его мечта начнет гнить подобно этим дровам. Мы не должны забывать о своей мечте, какой бы безумной она не была. И даже если недавно прошел дождь и в округе не найти сухих дров, нельзя садиться наземь и покорно ждать северного ветра. Достаточно пуститься в дальние поиски, не боясь ни трудностей, ни опасностей, и тогда где-нибудь мы обязательно найдем сухое дерево, которое можно было бы срубить для костра. Главное помнить, что мечта не должна существовать только лишь в нашем воображении, она должна струиться и проявляться в наших стремлениях достичь её апогея. Настоящая мечта никогда не «зреет», она всегда «пылает». Зреет только план пути, ведущей к этой мечте, но ни в коем случае не сама мечта. Костёр разгорается, горит и, наконец, пылает. Мечта же не имеет степеней развития, как это происходит с костром. Она имеет начало, но не имеет середины и конца, она всегда находится в первой и единственной степени. Слово «преобразование» чуждо для неё. Вот она, чёткая и понятная, труднодоступная, невозможная, но настоящая и она пылает вплоть до своего осуществления, а затем просто уступает место следующей мечте.
Моя мечта жениться на Лоре пылала с первого дня. И в тот момент, когда она уже казалась такой близкой и реальной, я, похоже, недооценил всей сложности её воплощения. Когда я уже представлял Лору, входящую в церковь в белом свадебном наяде, с тонкой сетью вуали, слетающей с элегантной шляпки, подчёркивающей её природную женственность, когда я видел, как танцую с ней свадебный вальс, как нас поздравляют преподаватели и однокурсники, как няня плачет, благословляя нас перед венчаньем, я и подумать не мог, что эти болезненные желания и малые радости разыгравшегося воображения может нарушить какое-либо событие. А событие всё-таки случилось, при этом самое невероятное, хотя и предполагаемое.
Это событие случилось в зимнее воскресенье. В тот день мы с Лорой отменили лыжную прогулку по той простой причине, что именно в этот день разыгралась сильная вьюга, дороги буквально занесло снегом. На улицах тянулись огромные пробки, сигналили машины, водители ругались друг с другом из-за неспособности продолжить свой путь, в которой не одна из сторон не была виновата. Уличные фонари горели даже днем, что являлось редким явлением здесь, в Оксфордшире. И хотя дороги периодически расчищались специально призванными для этой работы людьми, экипированными мощными машинами по уборке снега, белые ледяные хлопья продолжали падать без устали, засыпая улицы ещё большим количеством снега, как будто природа противилась их деяниям. Мне же казалось, что природа противиться моему счастью с Лорой и не желает видеть нас вместе. Однако я изо всех сил старался преодолеть это навязчивое ощущение страха перед неизведанной силой, которая способна помешать нашим планам.
Я сидел за компьютером у окна и медленно глотал горячий чай. Я чувствовал, как пар, выходящий из чашки обдает мое холодное лицо и оттаивает замерзшие капли у меня на щеках. Я поежился, когда сделал первый глоток, во мне будто что-то сжалось накрепко, а затем размякло и покатилось в бездну. Жар опалил меня, отразившись на лице, когда мне пришлось поморщить его, дабы выразить изменения, происходящие во мне, но вмиг всё стало на свои места, и я отставил чашку.
Няня сидела в гостиной за рукоделием, которым её обучила покойная сестра в далёком прошлом. Это было плетение макраме. Она мастерила массивное панно на стену в нашем с Лорой новом доме в качестве небольшого свадебного подарка, сделанного своими руками от всей души. Она сидела за работой, пока часы медленно отсчитывали последние оставшиеся минуты моего недолгого счастья. А я в это время спокойно пил свой чай, не подозревая, что скоро мне предстоит навсегда забыть о жизни, которую я вел до сих пор и расстаться с Лорой.
Я вспомнил о часах, когда в дверь раздался оглушающий звонок, не похожий на звонок Лоры. Я отпрянул от компьютера, опрокинув чашку с горячим напитком на рукав своего белого свитера. Очень тихо я издал шипящий звук, выражая тем самым свое недовольство и, мысленно выругав себя, встал из-за стола. Я подумал, что няня, должно быть уже открыла дверь и удостоверилась, кто являлся виновником моей неловкости, но тут же осёкся, вспомнив, что это могут быть нежеланные и нежелательные гости. Ах, как я был прав!..
Я спустился в гостиную и услышал голоса моей няни и ещё один странный, доселе незнакомый мне, но довольно приятный женский голос. Я надеялся выяснить, с кем говорит няня, а потому ускорил шаг навстречу гостье. Очень скоро я оказался в гостиной и увидел няню, стоящую спиной ко мне. Она придерживала рукой полуоткрытую входную дверь и напряжённо говорила с некоей особой. Я не слышал о чём они говорят, но хорошо запомнил выразительные нотки недовольства в мягком голосе моей няни и ровный спокойно скользящий, немного слащавый голос незнакомки. Я не видел её лица, так как няня полностью загораживала её своей фигурой, как бы не давая войти. Я сразу понял, что она была не в восторге от данного визита, но тогда я ещё не совсем понимал, в чём причина такого поведения на самом деле.
Я неслышно подкрался и стал прислушиваться, когда по неожиданной неловкости, к моему большому удивлению, так как я всегда был внимателен и усидчив, я зацепил краешек кресла у входа в холл и создал нежелательный звук, начисто перечеркнувший мои планы остаться незамеченным и проинформированным. Голоса стихли. Няня обернулась в мою сторону, отклонившись от двери, и я увидел её….
Это была дама тридцати-тридцати пяти лет, прекрасно одета по последней французской моде. На ней было мягкое короткое пальто цвета крови, украшенное натуральным мехом ласки или куницы. На руках виднелись чёрные перчатки, а на перчатках – множество браслетов, судя по всему – бриллиантовых, и множество опаловых колец на средних и указательных пальцах. Её волосы струились по плечам, охваченные чёрным шарфом, как ночь, волнами опускающаяся на землю. А глаза… её глаза… я даже не помню, какого цвета были её глаза, помню только, что они были острые, как кинжал и моментально пронзили меня, уколов в самое сердце. Дама улыбнулась мне и, как показалось, подмигнула. Я взглянул на няню недоумевающим взглядом, и она замешкалась. Все трое мы стояли молча в ожидании какого-нибудь чуда, которое вывело бы нас из этого неловкого замешательства. Но чуда все не предвиделось, посему незнакомка заговорила первой.
Что же ты, няня, - обратилась она к няне, - не представишь меня этому милому молодому человеку?
Это её «няня», произнесенное так по-свойски и вольготно заставило меня свести брови на переносице и напустить ещё более изумлённый вид. Я был в смятении, в моей голове назревало как минимум тысяча вопросов, но я не знал к кому обратиться за ответами. Дама больше не проронила ни слова, а няня, как каменная, стояла и смотрела на меня. В её взгляде я уловил нечто такое, чего раньше никогда не замечал – муку, страшное душевное страдание, которое не отражалось на её светлом, изрезанном морщинами, лице даже в самые тяжелые годы жизни, даже, когда она утрачивала что-то важное и значительное. Никогда прежде я не видел столь печальных глаз, покорёженных глубокой болью и каким-то диким ужасом.
Ну же, няня! Кто эта женщина? – Не вытерпел я, и подошел к ним ближе.
Это… это твоя мать. – Убитым голосом, едва сдерживая слезы, выдала она и умолкла.
С минуту я не знал, как реагировать: смеяться мне или рыдать. Я так долго представлял себе мою мать, что уже потерялся в догадках и фантазиях. Я взглянул на даму, стоящую передо мной на фоне сверкающего зимнего дня в королевской одежде и дорогих украшениях, и не верил, что это действительно моя мать. Я увидел, как изменилось её лицо, когда няня сказала, что она моя мать. Очевидно, дама тоже не знала о моем существовании, а если даже и знала, то уж наверняка не предполагала, что это именно я. Но тут я увидел и нечто иное: когда она узнала, кто я есть, она сделала нарочито-участвующий вид, за которым был скрыт некий интерес, с которым она жадно рассматривала меня с ног до головы по несколько раз то опуская, то поднимая взгляды. Я же продолжал стоять без малейшего движения, как статуя Аполлона в Древней Греции, прямо, ровно, с высоко поднятой на вдохе грудью и безупречной осанкой.
И тут (отдаю, право, следующее происшествие на ваше суждение) я, как подорванный сорвался с места, подбежал к матери и крепко обнял её, да так, что няня, стоящая подле нас приоткрыла рот и следом прикрыла его ладонью, дабы скрыть нахлынувшие эмоции. Думаю, она чувствовала в тот момент ядовитую смесь удивления и ревности к новоприбывшей новоявленной «мамочке». Я же затрудняюсь ответить, что чувствовал: это могло быть и волнение, и радость, и опасение, и даже испуг в некоторой степени, но я, вплоть до того как обнял её, не почувствовал то невообразимое посторонним счастье, которое только может испытать сын после долгой разлуки с матерью. Мое же чувство было больше похоже на то, что испытывает пёс, когда к нему наконец приходит хозяин, забывший покормить питомца накануне. Иногда подобное ощущение испытывают рабы, когда рабовладельцы прощают им их проступок и обещают не стегать плетью. Именно это чувство пробудил во мне её приезд, чувство покорной благодарности, страстное желание служить и повиноваться. Я не могу объяснить, чем было вызвано это чувство, но могу с точностью заявить, что эта женщина с первой секунды пробуждала во мне отнюдь не сыновью любовь.
Я пригласил мою мать войти и располагаться поудобнее, в то время как няню попросил приготовить нам всем чай. Моя мать медленно прошла по коридору, утончённо стуча тонкими шпильками по старому паркету, вошла в залу и, садясь в кресло, начала внимательно рассматривать интерьер. Она закинула ногу на ногу, и я заметил слегка обнажившуюся часть бедра. Она вцепилась руками в мягкий плюш кресла, и я уловил, как смялась ткань под натиском её сухих ладоней, и как тяжело вгрузли её кольца в мягкое облачко плюша. Одним резким движением головы она откинула прилипшие к шее волосы и сбросила шаль, покрывающую их. Мне показалось, я почувствовал, как тяжело она упала на паркет, как будто на него обрушилась тонна кирпичей. Я поморщился, но тут же перевёл взгляд на мать, чтобы не показать своей растерянности и неуверенности, явно проступающей через мимику. И только после того, как я последний раз взглянул на неё, я понял, что она не переставала смотреть на меня всё это время, как бы изучая мое поведение, как изучают поведение подопытных животных. Её лицо не выражало никаких сильных эмоций, но это не означало, что она не испытывала их, глядя на меня, просто моя мать относилась к тому типу женщин, которые отлично скрывают не только свои эмоции, но и свой интерес. Я, казалось, пылал от одного её взгляда, меня как будто распиливали надвое, при этом заставляли терпеть адскую боль без крика. А я не мог устоять, и мысленно кричал, так кричал, что рвал голосовые связки – это виделось мне легче, чем переносить боль под её пристальным огненным взглядом. Эту боль, я думаю, я бы не вынес и сейчас.
Вошла няня с большим сверкающим подносом, на котором стояли три чашки чая в виде приплюснутой правильной пирамидки, если смотреть сверху. Но сверху всё кажется не таким. Сверху все представляется нам в правильном свете, всё имеет свою форму, логичную последовательность и свой контур, очерчивающийся и виднеющийся на матовой горизонтальной плоскости. Нам кажется, что люди, чьи головы озаряет небесный свет счастливее нас и полны жизненных сил, мы думаем, что они здоровы, что у них нет причин для беспокойства или тревоги, что они могут позволить себе помечтать и спокойно, не спеша и не прилагая особых усилий, покорить весь мир, подчинить его своей воле, да так, чтобы этому миру казалось, будто он добровольно пал к их ногам, стоило им только остановиться и выказать свои намерения взглядом. Но так кажется только сверху, когда летаешь выше облаков, широким свободным размахом крыльев охватываешь горизонт и следуешь за солнцем, когда благо твоей жизни заставляет тебя думать, что и жизни других наполнены исключительно счастливыми мгновениями, когда ты радуешься, жмуря глаза от ослепительного блеска голубого неба, тебе кажется, что ночь никогда не наступит и для них, что и они улыбаются свету дня вместе с тобой. Человек осознает проблемы другого только, когда подобные проблемы касаются непосредственно его самого, в противном случае, весь окружающий мир остается для него по ту сторону его умственных возможностей, в тени, не кажущей глаз, неведомым и неиспытанным горем, сокрытым под вуалью радости. Человек – существо разумное, но слишком логичное для своего истинного предназначения на этой земле. Он способен понимать и верить только в то, что доступно его пониманию, что принято общественным законом, а не то, что есть на самом деле. Но, как известно, не всё то, что является правдой, подвержено общественному логическому мышлению и контролируемо принятыми между людьми законом. Иногда случаются события, которые не поддаются логике, события, в которые нужно просто поверить безо всякой задней мысли, поверить и принять. Но обычному человеку очень трудно сломать свои стереотипы, устанавливающиеся на протяжении всей жизни, принципы, которое внушались годами, строились обществом и диктовались временем. Это чересчур необъемлемо, немыслимо для человека, привыкшего считаться сначала с мнением семьи, затем с общественным мнением и законом, по которым, как принято считать, должен жить каждый уважающий себя человек. И даже в критические моменты, так называемые моменты скоропостижного выбора, человек руководствуется именно стереотипами и логикой, а не верой и риском. В сущности, человек не способен на настоящий риск, даже убежденные «покорители Эвереста», завсегдатаи казино, нелегалы и революционеры, все, кто способен пожертвовать своей жизнью ради минутного удовлетворения и пресыщения определённой дозой адреналина, необходимой им как воздух для дальнейшего существования, не могут утверждать, что они идут на риск. Чем, например, рискует человек, который прыгает с парашютом с двухтысячной высоты, кроме как своей жизнью и нервами близких людей? Должно быть, его жизнь так ничтожна и примитивна, что не жалко в любой момент оборвать её, а родственники, очевидно, так ненавистны ему, что этот «храбрец» не утруждает себя беспокойством о них. С другой стороны, если бы он действительно любил их и ценил свою жизнь, он бы ни за что не стал, как он называет это, – «рисковать».
Риск – благородное дело. Тогда и предшествующие этому делу события также должны быть направлены на благородство, а не на кратковременное задабривание убогого тщеславия и наигранного честолюбия. Риск – это, прежде всего, выносливость. Человек, преодолевающий жизнь и самого себя в ней, рискует как никто другой. Он рискует просчитаться в своих шагах, сделать что-то не так, боится ошибиться или поступить несправедливо. Так судья рискует вынести неверный губительный приговор подсудимому, если иначе истолкует факты, а доктор рискует потерять уважение коллег и свой собственный покой, если поставит неправильный диагноз или неуспешно проведёт ту или иную процедуру по лечению пациента. Мать рискует навсегда потерять доверие ребёнка, если допустит ошибку в его воспитании или не правильно поймёт его проблему, когда он обратится к ней за советом. Таких примеров не счесть, а если вздумается, то можно потратить на подсчёты не одни сутки, но, в сущности, всё сводится к риску. Мы рискуем каждый день, живя и чувствуя за собой ответственность, ибо, когда на нас возлагается некая ноша, как бы тяжела она не была, мы навсегда утрачивает право говорить только от своего имени, поскольку мы разделяем свой крест с другими, с теми, кто дорог нам или с теми, кого мы любим. В противном случае, мы рискуем потерять их любовь.
Для того чтобы почувствовать вкус страха, испытать прилив горячей крови к вискам, совсем не обязательно висеть на тросе над пропастью или сигать с высоты многоэтажного дома, в надежде, что тобой станут восхищаться, как бесстрашным героем детских комиксов, достаточно только жить и быть достойным своей жизни, дарованной свыше, ведь жизнь – это самый главный риск.
Няня оставила поднос на столе и подала нам чай. По её лицу снова пробежала тень подавленности, и моё сердце сжалось, завидев это, в тот момент, как моя мать изобразила нелепую улыбочку, обнажив сверкающие, как хрусталики, зубки. Мне показалось странным эта напряжённая ситуация в доме, более того, после рассказов об этой женщине, которую няня рисовала как мою мать, текущая обстановка была, можно сказать, дикой. Няня села рядом со мной напротив моей матери и вперила в неё недоверчивый острый взгляд, словно изучала, как азбуку. Но этот её взгляд, как я заметил, ничуть не смутил мою мать, как раз наоборот, он несказанно смутил меня в присутствии этой незнакомой мне женщины. Умом я понимал, что в моих жилах течёт её кровь, а в ее жилах – моя, но сердце сопротивлялось, как будто желало выкрикнуть: «Не верь, это не твоя мать!». Что-то сжималось во мне и пряталось под ковриком моей души где-то на глубине многотысячных чувств, но в то же час рвалось наружу, выло и металось, жаждая снова броситься к ней и обнять, точнее, обжечь её стан своими объятиями, как она обжигала меня своим пылким взглядом, от которого я не имел представления как укрыться.
Тут няня заметила мое двойственное состояние, будто прочла меня как открытую книгу, и сменила выражение лица на более приветливое и доброжелательное. Мы принялись было пить чай, когда няня заговорила с моей матерью.
Где же ты была так долго, доченька? Прошло столько лет, а мы с отцом не получали от тебя не единой весточки, уже стали мириться с мыслью, что тебя нет среди живых.
Выходит, рано хоронили меня, няня. – Отрезала она и вновь улыбнулась той же неприятной улыбкой, что у меня мороз пробежал по коже, однако вскоре сменившийся приятной теплотой и даже жаром.
Где ты жила всё это время? – Повторила няня.
Во Франции. В Париже. – Коротко ответила она, и опустила глаза в чашку, из которой ещё струился горячий пар.
Я по-прежнему предпочитал молчать, внимательно наблюдая за ними. Моя мать больше ничего не рассказывала, а няня не спрашивала, иной раз, боясь сказать что-то ни то, что может навредить мне или разбередить в душе старые раны. Мне казалось, она просто боится расспрашивать её при мне, чтобы ненароком не раскрыть тайны тёмной стороны её жизни, которые тщательно скрывались от меня на протяжении долгих лет. Тогда я и предположить не мог, что это были за тайны, а когда всё стало известно, было уже слишком поздно что-либо предполагать и предпринимать.
Мы допили чай.
Пойдём, я отведу тебя в комнату для гостей – ты, должно быть, устала с дороги, но верно забыла планировку старого родительского гнезда, верно? – Вежливо предложила няня, когда мы встали из-за стола, и уже прихватила её за локоть, но моя мать остановила её.
Не стоит, няня. Планировку этого жилища я буду помнить всю жизнь, но мне бы хотелось, чтобы меня проводил мой сын, если ты конечно не возражаешь?
Я бросил короткий взгляд на няню, лицо которой приобрело негодующий оттенок, а затем резко перевёл его на мою мать. Та по обыкновению состроила свою лукавую усмешку и хитро сощурила глазки. Подумать только, кого я видел в этой женщине! Губительницу душ, коварную бестию, изворотливую и лживую особу, – только не ласковую и нежную мамочку. Я старался изо всех сил гнать от себя эти нехорошие мысли, старался не думать о ней так плохо и настроить себя на всяческое сближение с матерью, которой мне так не хватало всю жизнь.
Хорошо, если твой сын не против.
Обе выжидающе посмотрели на меня, а я не знал, что ответить. Тогда няня оборвала эту неловкую ситуацию резким голосом, которого я прежде никогда от неё не слышал, впрочем, как и многое другое. Почти всё в ней сегодня стало для меня открытием: поведение, жесты, интонации, взгляды, – всё, что раньше никак не сопоставлялось с моей доброй старушкой, которую я безумно любил, и которая заслужила эту любовь.
Ну всё, хватит! Я отведу тебя в комнату, а потом зайду, и мы поговорим.
Моя мать, похоже, удивилась столь неожиданной резкости, что только вздумала открыть рот и возразить, как няня снова пресекла её, не давая возможности перечить.
Хватит! Поднимайся наверх.
Но, няня… - вздумал вмешаться я, недооценив степень её раздраженности.
А с тобой, - громко вскрикнула она, но, увидев мой недоумевающий взгляд, осеклась и перешла на более мягкий тон, - с тобой мы поговорим вечером. Иди к себе и продолжи занятия. – Она подошла ко мне, наклонила мою голову, поцеловав в лоб, и перекрестила. – Иди с Богом, сынок.
Мы ещё увидимся сегодня, когда я отдохну с дороги. – Бросила мне вслед моя мать, но я не обернулся, бегом отправившись вверх по лестнице.
ID:
355193
Рубрика: Проза
дата надходження: 04.08.2012 17:39:21
© дата внесення змiн: 04.08.2012 17:39:21
автор: Олеся Василець
Вкажіть причину вашої скарги
|
