|
...Странный день сегодня, и собачья прогулка получилась не такой, как обычно. Впрочем, я ведь сам решил отправиться в запустырную ойкумену и там, на поваленном старостью тополе просто посидеть часок, покурить, и чтобы кроме Майка никого поблизости не было. Вот такая прихоть с вывихом. А все потому, что какая-то мелочь, увиденная, но не схваченная цепкими пальцами осознания, так остро напомнила мне... Напомнила... То, чего уже никогда не будет. Никогда. Другое, конечно, будет. Какое-то. Но именно другое.
Знакомая тропинка ведет меня сквозь буйные, напитанные тяжким ароматом заросли бузины и болиголова. Осторожно, чтобы случаем не потревожить охотящихся здесь свирепых и вспыльчивых шершней, я раздвигаю жесткие стебли и листву, и мы выбираемся на лесную вырубку. В замерших волнах травы и мелких цветов тонут почерневшие пни и коряги. Не угнетаемые более тенью, миллионы мелких растений получили возможность поквитаться со своими узурпаторами, оплетая, разрывая и пронизывая их останки, и широкие, с сотнями годовых колец, дубовые пни уже едва видны за пестрыми куртинами Иван-да-Марьи, зверобоя и жилистого коровяка. На лиловых подушках чабреца копошатся оранжевые осы-сколии, проблескивают зеленым металлом стремительные бронзовки, а уж бабочки слетаются на богатые нектаром угодья в количествах невероятных.
Вырубку со всех сторон обступают колонны медных и черных стволов, защищая ее от ветра и сгущая и без того нестерпимый зной. Мне кажется, будто я нахожусь в фокусе титанического вогнутого зеркала, и моя зеленая рубашка покрывается мраморным узором подсыхающего пота.
— Майк, куда!.. — Ухватив щенка за задние ноги, я вытаскиваю его из-под корней наполовину вывороченного пня. Щенок брыкается и возмущенно визжит.
Майку два с половиной месяца, и за восемь недель, которые он прожил у меня, его характер не претерпел изменений к лучшему, зато сам он вырос, наверное, раз в пять. Майк — первая в моей жизни собака, опыта у меня в этой области нет никакого, и я терплю, порой с большим трудом, все его выходки и капризы, надеясь, что, согласно учебникам собаководства, он остепенится месяцам к восьми. Пока что никаких симптомов будущего благоразумия не наблюдается, и по всякому поводу он пускает в ход свои маленькие, но острые как иголки молочные зубы, так что мои руки и лодыжки наводят на мысли о диких кошках и терновнике.
Я вспоминаю, как впервые вез его к себе домой. Майк — толстолапый черный щенок-ньюфаундленд — помещается в хозяйственной сумке, откуда, выставив голову, он глуповато таращится на громкий и незнакомый мир глазками, с которых еще не сошла голубоватая младенческая поволока.
Перед входом в метро я запихиваю его лопоухую головенку поглубже в сумку, застегиваю «молнию» и, стараясь не трясти, несу бесценный груз через турникет и дальше, по эскалатору, в подземные глубины. В метро провозить собак строго запреще-но, и мне неизвестно, распространяется ли запрет и на щенков в сумках. До сих пор щенок вел себя пристойно, но если он заорет на платформе...
И вот я сижу в вагоне, а Майк громко негодует по поводу своего унизительного положения. Я делаю в застежке щелочку, рассчитывая, что свежий воздух умиротворит щенка, но строптивец тотчас просовывает в отверстие черный мокрый нос и завывает скорбно и пронзительно. Пассажиры оживляются. Я получаю множество полезных, но совершенно противоречивых советов. Сосед справа с неподдельным интересом щупает торчащий из сумки нос, после чего Майк расходится вовсю, и я вынужден сойти с поезда раньше времени и добираться домой пешком. Никогда не думал, что месячный щенок может иметь такой вес. Чугунный он, что ли?..
С каждым шагом, приближающим нас к дому, растет предчувствие острой реакции домашних на мое приобретение. С тяжелым сердцем я поднимаюсь на свой этаж. Дверь открывает бабушка. Уверен, она знает, куда я ходил и за чем, вернее, за кем. Бабушка ничего не говорит мне, но я знаю, что она на моей стороне. Не будь это так, я, быть может, и не решился бы...
Спиной чувствуя вопросительные взгляды родителей, проскальзываю в свою комнату, прикрываю за собой дверь и вытряхиваю щенка из сумки. Он, тихо поскуливая и принюхиваясь к ножкам стульев, неуверенно ковыляет по скользкому паркету.
Дверь распахивается. Это мама.
— Какой симпатичный... — неуверенно говорит она. Майк, преданно поглядев на маму, делает лужу.
Живем мы в Вербном. Каждый день я хожу с Майком в лес, раз за разом увеличивая протяженность прогулки. Когда Майк уста¬ет, то просто ложится на землю и укоризненно смотрит на меня своими карими глазками. Тогда мне приходится брать его на ру¬ки и тащить домой. Если Майк в дальнейшем не откажется от этой тактики, я скоро стану похож на спортсмена-тяжелоатлета.
Нкаленная вырубка позади, и усыпанная бурой хвоей дорога вихляется между деревьев, забирая влево, к реке. Майк утомился, ему жарко и язык розовой тряпочкой свисает из пасти. Я пресекаю его попытку улечься прямо на дороге, и безжалостно гоню вперед. Майк тащится все медленней, заплетаясь толстыми лапами и, в конце концов, сев на хвост, наотрез отказывается идти дальше. Приходится прибегнуть к последнему и безотказному средству: я с жуткими завываниями срываюсь с места и бегу, а Майк, подчиняясь непобедимому инстинкту хищника, мчится вслед, догоняет меня и рвет мою правую штанину. Я отдираю кровопийцу, он кровожадно урчит, но мы уже вышли к реке, и повеселевший Майк немедленно устраивает охоту на лягушек. Вскоре он по самую шею увязает в черной тине и я, невзирая на отчаянное сопротивление, прополаскиваю «свинтуса» в проточной воде.
Мокрый и обессиленный неравной борьбой, Майк валится на песок и мгновенно засыпает, а я сажусь рядом, смотрю на реку, неторопливо плывущие в ней облака, глянцевые листы кувшинки, на микроскопического радужного жука взбирающегося по моей ноге, на сопящего во сне щенка, и мысли мои текут неспешно вслед за рекой, не оставляя следов и отметин, потому что моя память сейчас обрела самостоятельность,( о чем я в настоящее не догадываюсь), и трудится без устали, впечатывая в нейроны и си-напсы окружающий меня мир, чтобы сохранить его неизменным навеки. Я же, считая все сущее естественным и само собою разумеющимся, обдумываю детали намеченного на вечер лодочного похода. А еще, не слишком рассчитывая на надежность нейронов, я захватил в Вербное заряженный слайдовой пленкой фотоаппарат — мое оружие борьбе с изменчивым и лицемерным Временем.
На синем щитовом домике крупными белыми цифрами выписан номер «42». То, что уже третий сезон нам попадается путевка в один и тот же домик, даже мне, не склонному к мисти¬ке, представляется неслучайным. Да и в том, что до сих пор все задуманное мною осуществлялось самым благоприятным образом, мне видится вмешательство неких, находящихся вне нашего разумения, сил. Они как будто даже дают мне понять, что все будет хорошо, и ближайшие годы мне не о чем беспокоиться. Все зависит от меня самого, и если я и далее буду придерживаться выбранного курса, их покровительство мне гарантировано... Такая вот чепуха лезет порой в голову.
Было бы превосходно сейчас забраться на кровать или в гамак с книжкой, но до этого еще далеко. Вооружившись кухонным ножом, я готовлю очередной, четвертый по счету обед для лохматого захребетника. Требуется мелко нарубить сырое мясо, перемешать его с тертыми овощами и добавить молока, и Майк, услышав многообещающий стук ножа по разделочной доске, забывает про усталость, прибегает на кухоньку и, скуля от нетерпения и облизываясь, вертится у меня под ногами. Получив свой продпаек, он с поразительной быстротой с ним расправляется; брюшко его отвисает, глазки приобретают сытый маслянистый блеск; он ковыляет к своему матрасику, но у него уже не хватает сил забраться на него.
Я же, наскоро перекусив двумя толстыми, раздирающими рот бутербродами, устраиваюсь, наконец, в привязанном к двум высоким тонкостволым дубам гамаке, и раскрываю недочитанную «Жизнь насекомых» Фабра.
За четыре года здесь, в Вербном, почти ничего не изменилось, и я очень тем доволен. Все тот же лес и луга, и полусонная Ромша, хмельной влажный воздух, тишина, знакомые лица дачников, и по-прежнему удивляющее многообразие сочетаний трех красок — зеленой, черной и голубой. Август только обогатил зеленый цвет оттенками тепла и зрелости, без малейших намеков на грядущее увядание осени.
Иногда я ловлю себя на том, что вспоминая что-либо, никогда не говорю себе: в тот год, но всегда: в то лето. Часто я затрудняюсь в точности припомнить событие, произошедшее зимой или осенью, но каждое свое лето я могу описать во всех даже малозначительных деталях и подробностях, как любимый, десятки раз просмотренный кинофильм, а то что одно лето так мало разнится с другим, отнюдь не умаляет его значения, наоборот, — эти лета-близнецы срастаясь в единую временную протяженность, приобретают новое качество и ценность, подобно целому, не разрезанному алмазу. Жизнь в моем понимании — это время с середины мая до начала сентября, все же остальные месяцы — непозволительно долго длящийся антракт. Где-то за морями лежат страны вечного лета — африканские саванны, амазонская сельва, сырые джунгли Новой Гвинеи, и я твердо убежден, что жители этих краев обязаны возносить каждодневные благодарственные молитвы Судьбе, определившей их на жительство в райские земли. Но эти остолопы уничтожают леса, убивают слонов и режут глотки друг другу. Люди неисправимы...
Ближе к вечеру мы с Майком отправляемся в небольшое путешествие по Ромше, задуманное еще вчера. Вместительная деревянная плоскодонка, выкрашенная некогда, как и прочий инвентарь нашей базы, синей, а ныне белесой потрескавшейся краской, рассохлась, и, кроме куртки, бинокля и весел я прихватил большую консервную банку, приплюснутую предварительно каблуком. С получившимся ковшиком я имею все основания считать наш дредноут готовым к дальнему плаванию.
Мы спускаемся крутым песчаным откосом к лодочной пристани. Майку наше судно не внушает доверия, и он молча выкручивается из моих рук, не желая расставаться с надежной сушей. Приходится поднажать, и Майк будто авоська с картошкой переваливается через борт. Я отталкиваюсь от пристани, нас выносит на середину реки и, экономно работая веслами, я веду нашу лодку вверх по течению к селу Затока. Лодка тяжела и неповоротлива, весла, болтаясь в уключинах, натирают ладони, но я утешаю себя тем, что обратный путь будет легче, и можно будет вовсе не грести.
По прошествии получаса ясени и дубы, нависающие над водой, отступают к лесу, и по обоим берегам расстилаются луга, украшенные редкими гранитными монолитами, выдавленными в незапамятные времена из огненных земных недр.
Несколько лет назад (опять-же, я подразумеваю не год, но лето. Во множественном числе эти слова звучат одинаково, так что приоритет открытия «год — это лето», принадлежит не мне), поза-прошлым, если не ошибаюсь, летом, после непрекращающихся в течение четырех дней ливней река вздулась, как сбежавшее на плите молоко, и обширные равнинные пространства очутились под почти полуметровым слоем воды. Я заплыл тогда на лодке (этой же самой лодке) туда, где высится похожий на треснувшую сбоку паляницу гранитный массив и, причалив к новоявленному острову, добрых полдня воображал себя Робинзоном, и даже попытался расчистить трещину до размеров однокомнатной пещерки, но древний камень оказался неподатливым на редкость. Потом я плыл над лугом, бросив весла и склонившись к самой воде, наблюдал, как подо мною, послушные водным течениям, раскачиваются ромашки и мелкие колокольчики, а немного глубже — узорчатые листья и желтые чашечки «гусиных лапок». Зацепившись за прочный стебель цикория, отдыхала лягушка, а в зарослях крапивы затаилась некрупная щучка.
Нынешним летом дождей мало, река обмелела и с берега доносится своеобразный аромат вянущей болотной зелени. В камышах подает голос опоздавшая с женитьбой лягушка; осторожно ступая по листьям кувшинки, пробирается выпь; в бинокль мне хорошо видны ее желтые злые глаза.
Река делает поворот, и берег становится круче. Глинистые обрывы иссверлены норками ласточек, а немного в стороне — норка голубого зимородка. Ее хозяин сидит на сучке полузатопленной коряги и, забавно вертя крупной длинноклювой головой, напряженно вглядывается в воду. Меня этот фанатичный рыболов игнорирует и, едва удостоив взглядом, вновь погружается в созерцание глубин.
Мы в пути уже второй час. Майку наскучило караулить на носу, и он улегся спать у меня в ногах.
Откуда-то, заполняя небо, расползается густой рокочущий гул. Я поднимаю голову: прямо над нами на малой высоте летит огромный четырехмоторный бомбардировщик, серебристый, со скошенными назад узкими крыльями. Под фюзеляжем у него прикреплена желтая ракета с острым черным носом, атомная ра¬кета. Я провожаю самолет равнодушным взглядом: недалеко от Вербного расположен старый военный аэродром, и к “стратегическим” Ту-95 здесь давно привыкли, да и зловещая на вид ракета скорее всего — учебный макет. Через минуту я забываю о самолете.
Выбрав укрытый осокой заливчик, я прячу в нем лодку, и мы отправляемся в деревню. Я уже бывал тут, и всегда почему-то вечером, и шел одной и той же дорогой мимо столетних хат-мазанок, доживающих бесконечный свой век, и новых кирпичных под красным железом «хозяйских» домищ по улице, утопающей в липкой черноземно-навозной жиже, цепляясь за плетни и заборы. Нет, сегодня я туда, пожалуй, пробираться не рискну, потому как Майка мне одной рукой не удержать. А вот погулять на церковном дворе — другое дело. Церковка в Затоках деревянная и очень древняя. Она почернела и по¬теряла первоначальную форму, как размокшая под дождем картонная коробка. Стоит она на краю деревни, прижатая к реке огородами — в противоположность улицам, вечно сухими и пыльными, с обязательными рядами поникших подсолнечников и шершавыми переплетениями и лабиринтами тыквы. Церковный дворик весь зарос бурьяном, и только у придела вытоптан пятачок. Под старыми орехами меж покосившихся каменных надгробий пасутся гуси.
Я ложусь в траву, и мне видны лишь кусты калины, цер¬ковные маковки и бледный молодой месяц в лиловеющем небе. Я убежден, что повстречайся мне сейчас философ Хома Брут в компании с богословом Халявою, я не стал бы глупо удивляться и ощупывать свою голову, но сказал бы: «Добрыдэнь вам, панове», и предостерег бы ночевать у малознакомых старух.
К лодке мы возвращаемся вдоль берега. На хлипкой вымостке девчонка в белом платке полощет белье; рядом транзистор «Селга» в футляре с ремешком.
«Ты у калины жди, я к тебе прибегу...»
До нашей «базы» мы добираемся затемно. Из стеклянного павильончика выплескиваются разочарованные вопли и шлепки по коленям: единственный здесь телевизор захватили футбольные болельщики. Майк, почуяв близость дома, переходит на тяжеловесную рысь. Я складываю весла под крыльцом и, высвободив щенка из ситцевой дверной шторы, в которой он, как водится, запутался, прохожу в комнату.
В домике душно и дочерта комаров. Комары в Вербном — воистину бич божий. У них здесь тоже в некотором роде санаторий — тепло, сыро и неограниченное диетпитание в виде раскорм¬ленных дачников. Несколько сотен маленьких голодных созданий облепили потолок и стены. Я объявляю им войну и, применив оружие массового поражения в виде свернутой в трубку газеты, расправляюсь с супостатами. Домик содрогается от страшных ударов. С удовольствием вспоминаю, как пару дней назад сосед-изобретатель придумал казнить комаров зажженной газетой, поджег занавеску и едва не спалил весь дом.
Родителей дома нет. Отец, по-видимому, болеет за «наших» у телевизора, а мама наверняка у тетушки Алины в домике № 16. В окно я вижу одного из наших соседей — бородатого, коренастого мужика в таежной штормовке со скатанным и пристегнутым к вороту накомарником. Он соорудил небольшой костерок и сидит, пригорюнившись, смотрит в огонь. На коленях у него двухстволка-бокфлинд, рядом прикорнул пятнистый сеттер-полукровка; одной рукой он машинально треплет собачье ухо.
Я выхожу и присаживаюсь рядом.
— На охоту ходили?
Ом отрицательно качает головой.
— Что так?
— Не получается, — нехотя отвечает он. — Идти, так дня на два, на три. А тут... — он хочет еще что-то добавить, но лишь сморкается в костер и уходит в свой домик. Оттуда, сквозь приоткрытое, затянутое марлей окно сейчас же вырывается женский с привизгом голос и детское привычно-лживое хныканье. Жена, дочка, теща — что еще нужно человеку для счастья?.. У нас зажигается свет — кто-то из моих вернулся.
По старой привычке обхожу несколько фонарей, но, не обнаружив ничего, кроме нескольких неинтересных геометрид, отправляюсь на ночлег.
Вот и еще один день позади. Что же он принес мне, каким останется в памяти?
Сегодня я не сломал себе руку, не утонул, не простудился и не потерял чего-либо ценного. С Майком тоже ничего плохого не случилось, родня — в полном порядке, погода была отменная и в целом день подарил мне еще десятка два слайдов, и этого мне достаточно, потому что не было ничего такого, в чем я мог бы впоследствии усомниться, о чем пришлось бы жалеть. Но если и было, то... на слайдах этого нет.
Можно назвать это обывательским счастьицем, мировоззрением улитки, построившей свою хрупкую раковину в абсолютной уверен¬ности, будто ничего прочнее и надежней на свете нет. Пусть так.
ID:
980805
ТИП: Проза
СТИЛЬОВІ ЖАНРИ: Оповідний
ВИД ТВОРУ: Ода
ТЕМАТИКА: Філософська лірика
дата надходження: 21.04.2023 00:48:37
© дата внесення змiн: 21.04.2023 00:48:37
автор: Алексей Мелешев
Вкажіть причину вашої скарги
|
