|
9.
Я твердо убежден, что так называемые «черные субботы» придуманы исключительно с издевательскими намерениями, так как производству от них пользы никакой, и только алкаши нашего цеха рады возможности набраться в обед. А я, не по необходимости, но просто выражая протест, с вызывающей небрежностью подделал пропуск на работу за территорией завода, и в полдень вышел на свободу. Эти украденные у державы четыре часа, без сомнения, следовало потратить на какую-нибудь бесполезную и тем привлекательную затею и, согласно этому разумному решению, я сел на пригородный автобус который, следуя в какую-то Загнуловку, проезжал мимо холмистой пустоши, где я с командой таких же юных недоумков гонял когда-то на кроссовиках.
В нашем забытом спортивными начальниками клубе машин было всего шесть, да и те — собранные из списанных другими клубами мотоциклов нелепые уродцы. Но, несмотря ни на что, на них можно было ездить. Я прозанимался гонками менее года, но характерный резкий треск моторов с резонаторами и запах подмешанного в бензин касторового масла стали такими же неотъемлемо моими, как некогда запах масляных красок и живичного разбавителя или гудение зависшей над цветком сфингиды. Моими навсегда.
Черт возьми, здесь все осталось по-прежнему! Те же дряхлые астматические «чезеты» и «ИЖи», и ребята в брезентовых куртках и штанах, промасленных настолько, что издали они вполне могли показаться кожаными — роскошью, позволительной только титулованным чемпионам. Штаны из толстой рыжей кожи с молниями — несбыточная мечта моей юности!..
И трасса — сплошные ямы да колдобины, разбитые трамплины, и холмик, с которого я однажды кувыркнулся в кусты, и даже тренер, бравый усач Дима, стоит в излюбленной позе, заложив руки за спину, и прочно расставив ноги в тяжелых «настоящих» мотоботах, снисходительно взирает на жалкие попытки сосунков казаться заправскими кроссменами. Он заметил меня и театрально заслонился рукавом, как бы отгоняя наваждение.
— Чтоб мне сдохнуть, кого я вижу!
— Ага, — я протянул ему ладонь. — Гляди-ка, не забыл.
— Тебя, пожалуй, забудешь... Ну, как она, жизнь-то? — радостно спросил Дима. — Ты только полюбуйся, какие у меня, блин, орленки! Признайся, завидуешь им?
-- Немного есть, — согласился я. — А ты?
-- Спрашиваешь! У меня ведь не было такого замечательного наставника.
Мы посмеялись, но все же я был всему этому давно уже чужим и вот зачем я сейчас здесь… Но Дима, как будто угадав мое тайное желание, предложил:
— А хочешь, тачку дам на пару кругов?
-- Что за вопрос!.. — воскликнул я. — Не хотел просить, боялся – откажешь, и испортишь мне хорошее настроение, а это по теперешним временам — товар повышенного спроса.
-- Да ну тебя, меланхолик. Эй, Рыжий, Рыжий! — Дима засемафорил маленькому мотоциклисту. — Кати сюда! Ветеран будет класс показывать.
Мальчишка с видимым неудовольствием подчинился и, стащив с головы замызганный шлем, действительно обнаружил огненно-рыжую шевелюру.
… Так странно, и так привычно: мой нынешний «гражданский» полуспортивный «ИЖ», обвешанный фарами, щитками, тяжелый и мощный кажется неуклюжим ломовиком в сравнении с этой миниатюрной «стодвадцатьпяткой», похожей на тонконогую скаковую лошадку. Мне всегда было легче управляться с этими оборотистыми машинками, а тяжелых «пятисоток» я, честно говоря, даже побаивался.
Я ласково отер ладонью заляпанный глиной бак с самодельной неровной надписью «КТМ», причем, русскими буквами. Где-то сейчас мой конек?.. Может, и на этом недоноске стоит какая-нибудь деталь от моей зеленой «ЧеЗетки»?
Я заглянул вниз, на двигатель.
— Нормально, — кивнул Дима. — Твой любимый размер, если мне не изменяет память. На стенде его не крутили, но конячек двадцать у него выпросить можно… если ласково.
— Так мы по-другому не умеем. Мы ласково… — я ударил по стартеру и оглянулся; Дима поощрительно поднял кверху большой палец.
— Вы недолго! — крикнул Рыжий сердито. — У меня еще пять заездов!
— Молчи, детеныш! – весело гаркнул я и отпустил сцепление. Мотоцикл взревел, поднялся на заднем колесе; я чуть отпустил газ, но тотчас же, вновь прижал ручку и, швырнув комьями грязи в рыжего вредину, мы ринулись вперед. Мы — я и двадцать обещанных лошадей.
Третья передача, четвертая, пятая… Трамплин! У-ух, славно… Поворот, выставить правую ногу… Хорошие туфельки у меня, польские… Подошву не оторвало, качественная обувка… Еще поворот. За это и люблю мотоцикл — за упругий ветер, рвущий с плеч куртку и переполняющий легкие густым холодом, за чувство свободы и абсолютной власти над машиной, которую сжимаешь коленями, которая слитна с твоим телом… это вам не автомобиль, в котором заперт, как червяк в жестянке… в чайной коробке… Ага, лужа здоровенная. А мы ее слева, по целине, по мелководью… и ноги задерем, чтобы водой не окатило. Черт!..
Я перекатился на живот и встал на четвереньки. По небосводу, серому, как пыльная тряпка, расползались ярко-желтые с черными хвостиками точки. Я помотал головой, и точки пропали.
Мотоцикл с нелепо вывернутым рулем валялся в кустах и от его глушителя поднимался пар. Руки целы, ноги тоже держат, даже нос не расквасил — хоть в чем-то опыт пригодился, грамотно упасть тоже уметь надо… Но как же это меня угораздило?..
Я выволок показавшийся неимоверно тяжелым мотоцикл на дорогу, и после нескольких безуспешных попыток он завелся. Я медленно поехал назад.
Дима уже бежал мне навстречу.
-- Что?! Что случилось? Сашка, ты цел?
-- Отвык малость, — я криво улыбнулся и заглушил мотор. — Хватку потерял. К тому же, там была хитрая яма.
-- Яма?
-- Слева от большой лужи под слоем воды. В полметра глубиной ямища.
Дима резко повернулся к Рыжему.
-- Ты знал про яму?
-- Меня не спрашивали, — огрызнулся Рыжий, — Скажите, пусть отдаст машину.
-- И не сказал … — Дима задумчиво смотрел на мои не особенно успешные попытки привести в порядок одежду, затем подошел к мальчишке и отобрал у него шлем.
-- Придешь через неделю. Если мозги у тебя есть — сам поймешь, а нету — до свидания. В спорте подлян не должно быть.
-- Ну и ладно, — Рыжий развернулся на каблуке и, не оглядываясь, пошел к автобусной остановке.
Дима поковырял ногтем шелушашуюся краску на шлеме, вздохнул.
-- Как же ты в таком виде, а?
-- Да как-нибудь, огородами.
-- Ну, добро. — Он похлопал меня по спине. — Нет, ты скажи, ведь мы такими не были?
-- Какими? Мы тоже всякими были.
-- Ну… Злыми, что ли. Пацану шестнадцати нет, а злости, как у побитого жизнью мужика. И не один он такой. Иногда прямо руки опускаются.
-- Может, и мы кому-то казались придурками, — сказал я. — Времена меняются, и мы сами тоже не становимся лучшими. По себе знаю.
-- Ну, это точно... Ну, будь. Приходи, если что.
-- Обязательно, — кивнул я, зная, что это неправда.
А день-то сегодня не простой, подумал я, шагая по шоссейной обочине к городу, и дело не в том, что я вывалялся в грязи, и что даже таким бодрым «шестикилометровым» походным темпом доберусь до дома не раньше четырех. Сегодня — последняя суббота ноября. В этот день три года назад мы с Дашей расписались, но первую нашу годовщину отметить не получилось. Иногда мне удается выйти победителем из схватки с собственной памятью, но сейчас я наверняка проиграю — не могу же я идти с закрытыми глазами.
Справа от шоссе, за кочковатым широким полем — городская свалка, тучи ворон и чаек над нею, горы мусора и ужасного вида оборванцы с крючьями, в этих горах копошащиеся; грязный бульдозер барахтается навозным жуком, а за терриконами нечистот, в стороне — одноэтажные кирпичные постройки.
Мимо меня, одна за другой, обдавая зловонием, проносятся машины-мусоровозы. На свалке что-то постоянно тлеет, и ветер относит серый смрадный дым туда, к кирпичным сараям. Там все затянуто дымом, и сараев этих мне не видно, но я знаю, что они там, знаю, что в них... Мой до сих нор не оплаченный долг.
Сегодня исполнился год моей семейной жизни. По количеству дней получается немного меньше, но мы с Дашей решили признать славной датой не число, а день недели. Я «давил подушку» до половины одиннадцатого и оттого чувствую себя совершенно разбитым. Мы с Майком идем на Пустырь. Он плетется позади – у него тоже отвратительное настроение, хвост безвольно опущен, в глазах — грусть с придурью. Наверное, причиной тему циклон, центр которого проходят точно над нашим городом.
По сияющему, промытому ночным дождем небу с безумной быстротой несутся растрепанные озябшие облака, а намного ниже их в поперечном направлении и так же быстро летят грязно-черные тучи, обрушивая заряды снежной крупы. На несколько минут становится темно, рваный ветер сечет снежными шариками лицо, вздыбливает шерсть Майку, затем, обессилев, затихает, и так же внезапно прекращается снегопад. Туча уходит, и над нами вновь ослепительное осеннее солнце и перья облаков.
За прошедший год наш Пустырь изменился не к лучшему. Сначала появились мотоциклисты, а с сентября — новая напасть. Городской клуб собаководства построил здесь тренировочную площадку, и каждую среду сюда съезжаются собачники чуть не со всего города, а по субботам — еще и пригородные. Дело здесь поставлено на широкую ногу, «роты» собаководов разбиты повзводно, дисциплина — военная, барьеры, лестницы и прочие снаряды — заводского производства. После многочасовых занятий — с лаем, хрипом, ругней и беготней, старший инструктор и его жена — чудовищной толщины молодая женщина с кукольным личиком, собирают «приближенных» и пьют с ними в кустах портвейн. В эти беспокойные дни мы, старожилы Пустыря, вынуждены жаться к периферии и с бессильным негодованием наблюдать за наглыми захватчиками, строя в воображении планы мести. Мы с Боровиком под злую руку сожгли им один барьер, и на том остановили наш план «зет», предполагавший тотальное уничтожение материальной части. Нет, не могли мы воевать с единоверцами… И наш заповедник быстро и неотвратимо превращался в смердящий, вытоптанный и непри¬глядный пустырь-с-прописной буквы.
Какие здесь были цветы!.. Теперь здесь долго не будет расти ничего кроме подорожника да спорыша. Почему-то все дорогое нам непременно должно быть опоганено в самый недолгий срок, зато хаос воцаряется прочно и навсегда. Можно притянуть для объяснения этого феномена закон неубывания энтропии, вселенское стремление к однородному распределению энергии, но понять, не значит — простить, и, если бы я верил в акт творения, то Конструктор Мира не поль¬зовался бы моим уважением. И дело, разумеется, не в гибели нескольких гектаров травы и цветов, вернее, не только в этом.
В неотвратимости СМЕРТИ как таковой я усматриваю не ошибку «Конструктора», но тяжелейшее уголовное преступление…
— Ползи быстрее, лентяюга! — раздраженно кричу я Майку, отставшему на опасное расстояние. Он уже несколько раз сбегал от меня, прячась от выстрелов стартового пистолета на собачьей площадке. В первый раз, потеряв его, я жутко перепсиховал, разыскивал его повсюду часа три, и все это время Майк сидел под нашей дверью, где я, уже отчаявшись его найти, и обнаружил. Сгоряча я отлупил его, и это было серьезной ошибкой — ведь повторись его бегство еще раз, он мог бы уже не прийти домой, где его накажут. Я решил впредь быть более внимательным на прогулках, но Майк все-таки ухитрялся иногда смываться, и всегда ждал меня под дверью, виновато поджав хвост. Меня же просто бесила его ничем не объяснимая боязнь безобидных хлопков. Я пытался приучить его к звуку выстрела, добыл стартовый пистолет, но этот подлец, понимая, что стреляет хозяин, реагировал на мою стрельбу своеобразно: припадал на передние лапы, лаял и вообще веселился, так что ничего из моей затеи не вышло. Все бы ладно, но по пути к нашему дому приходится пересекать несколько улиц с оживленным движением, а автомашин Майк совершенно не опасается, и раньше или позже его побеги закончатся печально.
Я взбираюсь на глинистую насыпь. Отсюда виден весь Пустырь, полоска осинника вдоль путей, оголившийся кустарник, бурая трава, а в самом центре — орущая, визжащая и лающая толпа. Это и есть субботняя тренировка.
— Майк! — Я оглядываюсь. Майк исчез. Но ведь не было выстрелов! Куда же подевался этот идиот?
Я бегу назад.
— Майк, ко мне, скотина!
Но его нигде нет. Обыкновенно я в подобных случаях не сильно спешил, понимая, что пса все равно не догнать, но сейчас мне отчего-то кажется, что Майк выкинет какую-нибудь штуку. «Ничего страшного, — уговариваю я себя, — по выходным машин на дорогах мало. Никуда он не денется. Сидит, негодяй, под дверью или уже в доме.
По аллее прогуливается старик с фокстерьером.
— Простите, вы не видели большую черную собаку, не пробегала?
Старик на мгновение задумывается и отрицательно качает головой в высокой каракулевой шапке. Странно. Обычно Майк следует к дому кратчайшим путем, и если он направился домой, старик не мог его не заметить. Нет, ничего это не значит, может, у него зрение плохое...
Мой подъезд. Мчусь наверх, перепрыгивая через три ступеньки. Дверь...
Майка нет. Тьфу ты, еще и ключи дома оставил... Жму кнопку звонка. Медленно, до чего же медленно кто-то подходит к двери. Бабушка. Она встревожено смотрит на меня.
— Майк дома?
— Н-нет, не было его... Опять сбежал?!
— Скажи отцу! — Я лечу вниз. По двору дефилируют дежур¬ные старушки.
— Вы моего не видели?
Старушки переглядываются — нет, не видели, а если б ви¬дели, то обязательно сказали бы, а что случилось и почему я…
Выбегаю на улицу.
— Майк! Майк!
На мостовой — раздавленный колесом голубь; ветер подхватывает два серых пера и уносит далеко-далеко, к парку, к Пустырю.
Несколько часов я бегаю по окрестным улицам, пристаю к прохожим, в первую очередь к тем, что с собаками, со стереотипным во¬просом: «Не видели бесхозного ньюфа?..» Все напрасно.
Возвращаюсь домой. Еще не могу осознать, что Майка нет. Что, если он лежит где-нибудь на дороге, большой, теплый, беспомощный, а я, предатель, ничего, совсем ничего не могу для него сделать. Ждет меня, единственного друга, в смертной тоске, а я здесь, и не знаю, куда мне идти, где искать, чем помочь.
Снова улицы, дворы, парк. Пустырь, аллеи, переулки,
— Простите, вы не видели?..
— Нет... нет.
Вымотанный до полного одеревенения, бреду домой. На балконе — родители; вижу их лица и все понимаю.
Я запираюсь в ванной — невыносимо выслушивать сейчас сочувственные и ободряющие речи моей родни. Открываю кран; вода шумит и клокочет. Присаживаюсь на край ванны. Что это?.. Надо же, последний раз это было со мной так давно, что я считал, будто навсегда разучился так... Стыдно. Да к черту, почему стыдно, перед кем? Подумаешь, мужская гордость. Ни фига она не стоит, никому не нужна. Майку сейчас плохо, очень плохо. Я знаю это, ведь он — часть меня.
Умываюсь; в зеркале над раковиной — перекошенная физиономия с багровыми пятнами под глазами. Не хочу, чтобы это видели.
Выхожу, набрасываю на плечи куртку. В дверях какие-то люди.
— Извините, у нас несчастье — пес потерялся, — объясняет кому-то мама.
Посторонитесь, мне некогда. Прошу прощения, как-нибудь в другой раз... Я даже не узнаю их.
Куда идти? А, не все ли равно. Все лучше, чем сидеть дома и грызть себя.
Два белых корпуса за невысоким бетонным заборчиком — городская ветлечебница. Что если Майка сбила машина, и его по¬добрали и привезли сюда? Свет не без добрых людей...
В лечебнице выходной, работает только пункт скорой помощи.
— Здравствуйте. К вам не привозили сегодня ньюфаундленда? Нет? Извините. — На всякий случай я оставляю им свой адрес.
И вновь улицы и перекрестки. В ларьке покупаю пачку «Экспресса». Сколько я не курил, года полтора?.. На время помогает. Приду домой, а он спит на своем коврике…
Ночь. Открытую дверь подъезда я подпираю половинкой кир¬пича, дверь в квартиру тоже оставляю открытой. Но я знаю, что он не придет.
В углу возле книжного шкафа — потертый коврик и мисочка из нержавейки, привезенная еще из Вербного. На мисочке надпись: «Майкл фон Гессау, 10.06.78 г.» На коврике валяется прогрызенный резиновый мячик.
Я не могу их видеть. Убрать тем более не могу. Ухожу на кухню и всю ночь сижу там, в широком старом кресле. Да¬ша временно живет у своей драгоценной мамочки, помогая ей с ремонтом. Она со своей Лаймой тоже весь вечер металась по району, и ей удалось добыть показания одного мальчишки, который утверждал, будто видел большого черного пса, вошедшего в троллейбус на остановке неподалеку от нашего дома. Номер маршрута он, ясное дело, не запомнил.
Тоненькая, но все же ниточка... Забраться в троллейбус — на Майка это похоже. И откуда у него страсть к поездкам на общественном транспорте?.. То, бывало, силком не затащишь, а потом вдруг так возлюбил, что когда проходим мимо открывшего двери автобуса или трамвая, мне приходится удерживать пса за ошейник. Вчера мы с ним ездили на троллейбусе в гости к моим знакомым. Майку поездка страшно понравилась, вот он и решил спрятаться на время у Плигинских... Именно в том направлении он и отправился, но на котором из трех маршрутов? Сашке Плигинскому я уже звонил, он но моей просьбе тоже оставил входную дверь приоткрытой, но никаких особых иллюзий я на этот счет не питал. Майк, конечно, не тупица, но и собачьим гением его назвать трудно…
Под утро я все же погружаюсь в вязкую тьму. Мама зовет меня завтракать. Я, значит, буду кушать котлетку, а Майк... Надо идти на работу. Там Кравец, возможно, он что-нибудь придумает. Весь вчерашний день я расклеивал от руки написанные объявления о пропаже собаки, обзванивал всех знакомых собачников, наведался в клинику... Нигде ничего.
Троллейбус переполнен. За стеклами в морозных стрелках синий холодный рассвет.
Институт.
— Володя, у меня пес пропал.
— Номер... — Кравец чешет затылок. — Так какого же ты сюда приперся? Искать надо, объявления клеить, пару сотен, хотя бы. Да, шеф очень кстати с утра в командировку умотал. Найди-ка бланк, я и тебя куда-нибудь выпишу.
Лаборантки сочувствующе поджимают губы.
— Сашенька, я напечатаю, ты только продиктуй, а потом Нина на «синьке» размножит или на «Эре». — Это Светка. Спасибо, спасибо.
Через два часа в моем кармане лежит толстая пачка аккуратно нарезанных квадратиков бумаги. «Потерялась собака породы ньюфаундленд...»
Рекламные щиты, столбы, заборы, киоски. «Потерялась собака…»
Редакция «Вечерки».
— Здесь принимают объявления?
— Да, но у нас все забито на месяц вперед, срочные тоже, а о пропаже вообще не печатаем. А если насчет продажи или обмена квартир — пожалуйста, на январь.
Сытая равнодушная морда. И от него может зависеть жизнь Майка! Какая жалость, что я не могу избить эту благополучную тварь.
Определенный успех приносит опрос водителей в троллейбусном депо. «Да, в субботу, в конце первой смены зашел на переднюю площадку пес, похожий на этого». — Молодая водительница рассматривает фотографию Майка. — «Красивый… Под путепроводом «полетел» реостат, я всех высадила, ну и он вышел. А почему он сам ездит, он так часто делает?»
И снова расклеиваю бумажки. Моя куртка вся в пятнах клея, на руки и смотреть неприятно. Последний бумажный сигнал бедствия прилеплен под тем самым путепроводом.
Медленно поднимаюсь по лестнице, останавливаюсь у дверей, прислушиваюсь. Понятно...
Как быстро темнеет... Сверху без устали сеется мелкий колючий снег. Я бесцельно брожу по городу. От проезжающих ма¬шин веерами брызжет бурая слякоть. Я ненавижу автомобили, потому что любой из них мог быть убийцей Майка,
У кафе под деревом сидит кудлатая мокрая дворняжка. Иду в «Гастроном», покупаю полкило «докторской» и возвращаюсь к собаке. Собака голодна, но колбасу из моих рук берет вежливо и с достоинством. Глажу ее по мокрой свалявшейся шерсти. «Может же случиться так, что Майка кто-нибудь подобрал, он же добряк у меня и симпатяга», — говорю я дворняжке. Какой сегодня день, среда?
Пожалуй, мне было бы легче, если бы Майк умер у меня на руках. Тогда я точно бы знал, что не нужен ему.
Глупая, эгоистичная мысль...
Городская свалка. Кирпичный барак изолятора бродя¬чих животных. Сторож с испитой рожей.
— Не, такого не привозили.
Вольер — бетонный колодец с решетками, с покрытым смерзшимися испражнениями полом. И собаки. Много собак, Одни лежат в оцепенении, уставившись невидящим взглядом в никуда, другие скулят, плачут. У самой решетки — грязная болонка, ее бьет крупная дрожь, в закисших глазах не видно зрачков.
У вольера стоят парень и девушка в шубке. Девушка, присев, неуверенно протягивает к болонке руку.
— Джанни…
Болонка не реагирует. Девушка, всхлипывает, отворачивается. Ее спутник с неприкрытой ненавистью смотрит на сторожа. Я думаю, что довольно скоро его искреннее негодование сменится не менее искренним равнодушием: Джанника здесь нет, а за других собак пускай переживают их владельцы. И я не подхожу к ним посочувствовать и поделиться своей бедой.
— Пойдем, Лена. Не надо смотреть.
Правильно, не надо смотреть. Здоровенный парень с волевым лицом. Жаль, что он ничего не понял.. Для таких как он этот собачий лагерь смерти — частность, отдельный недостаток нашей нормальной жизни лучшей в мире страны. Силь¬ные люди заставляют себя не думать о подобных вещах, слабые — бессильны что-либо изменить. Я не причисляю себя к слабым, да и мягкотелым не считаю, а потому смотрю на собак в бетонной камере, чтобы запомнить это навсегда. Надо будет под любым предлогом затащить сюда Боровика, ему это будет очень по¬лезно. Есть у него манера — отворачиваться. Нет, Петя, изволь смотреть...
За бараком стоит грузовик с фанерной будкой, дверь ее распахнута и я вижу на грязных досках настила громадные ржавые щипцы. Ими хватают собак, пронзают животы. Кровь, страшные крики... Равнодушные или даже азартные рожи собаколовов, руки в толстых брезентовых рукавицах... Я это сам видел, и пока взбежал на крышу института с ящиком полукилограммовых бол¬тов, «гицели» успели уехать. Им тогда повезло. Мне, впрочем, тоже. Ничего, всему свое время.
Майк… Широкая беззащитная спина и эти щипцы... Ладно, *** за мной не заржавеет.
— Если ты или подельники твои найдут моего пса, позвони по этому номеру, — я даю сторожу одно и моих объявлений. — Полсотни тебе и по четвертному всей вашей бригаде. Но если узнаю, что… Лучше бы вам на свет не родиться, слово даю.
Ухмыляется угодливо, *** Видать, не один я с обещани¬ями, и угрожали им, верно, не раз, да только они на государственной службе и плевать на всех хотели.
Мама убрала коврик и миску.
Суббота, вечер. За последние несколько дней были десятки звонков, из которых я выделил одно лишь свидетельство билетного контролера. Он вроде бы видел в троллейбусе ньюфа, сошедшего на конечной остановке в аэропорту. Если Майк под путепроводом пересел на этот маршрут, тогда все совпадало, и время, кстати, тоже. Я оклеил бумажками район аэропорта вчера вечером, но из тех мест никто не позвонил. В основном отзывались участливые, но бестолковые люди, рассказывали о найденных овчарках и пробегавших по улице спаниелях, а сегодня утром какой-то паренек привел суку-боксерку, и очень обрадовался когда я посоветовал ему оставить собаку себе. Странные люди… И все равно я благодарен им.
Еще утром от каждой телефонной трели у меня прыгало сердце, но я уже отупел от неизвестности. Еще один звонок; трубку снимает отец.
— Что? В прошлую субботу? На летном поле... Да... Да! Записываю... Сын сейчас к вам приедет. Да. Спасибо вам!
Я уже одеваюсь. На этот раз я твердо знаю, что звонили насчет Майка и что я верну его. Верну сегодня или никогда.
— Поехать с тобой?
— Нет, мы с Петром. Даша, где бутылка?
Набираю номер, палец срывается с диска. Еще раз. Гудки.
— Га!..
— Петруха, твой аппарат на ходу?
— М-м-м... А что? Это ты, Саня? Трещит, слышно хреново.
— Через пятнадцать минут буду на стоянке. Похоже, Майк нашелся. Только ты уж не копайся, Бога ради.
— Нашелся? Постучи по дереву.
Специально для подобного случая я купил вчера бутылку хорошего коньяка, и сам факт приобретения вселял в меня маленькую надежду. Коньяк я запихиваю во внутренний карман пальто.
Я уже на пороге, когда бабушка вкладывает в мою ладонь пятидеся¬тирублевку «на всякий пожарный».
Боровика я застаю за протиркой стекол своего «Виллиса». Демобилизованный месяц назад и не успевший еще отоспаться и отожраться, он по-армейски легок на подъем.
-- А я было в ванну собрался путешествовать, — сообщает Петр, - Тело помыть.
-- О душе беспокойся. — Я забираюсь в машину. — Давай, дави педали.
Боровик садится за руль, запускает мотор и, будто филин, вертя головой, прислушивается к его неровному тарахтению.
— Давай, давай, — недовольно бурчит он. — Движок холодный, запорем, и будет тебе «давай». Куда ехать-то?
-- В аэропорт. — Я смотрю на часы. — Меня уже, наверно, ждут, а ты вошкаешься.
Мы мчимся по шоссе. Маленькие холодные солнца ртутных фонарей летят в нас очередью трассирующих пуль и гаснут над головой, чтобы через миг вспыхнуть в зеркалах заднего вида. Серебристо-черная лента дороги теряется в ночи у космически далеких огней аэродрома.
— Ух, ты, как разбежалась, — говорит Боровик, глядя на спидометр. — Вспомнила молодость.
Аэропорт и пустынная площадь перед ним, шеренга такси; шоферы забились под навес троллейбусной остановки, курят.
Георгия Владимировича — человека позвонившего нам, еще нет. Мы условились встретиться в десять, сейчас только без четверти, и я решаю подождать до пяти минут одиннадцатого, а затем отправляться на поиски, хотя и не представляю, где его, собственно, нужно искать.
Электрические часы над входом показывают ровно двадцать два, и со стороны авиамастерских приближается высокий мужчина в летной куртке с портативной радиостанцией через плечо. Я иду ему навстречу.
—Георгий Владимирович?
Он энергично жмет мне руку.
— Хватит и Георгия. Пойдемте, это недалеко.
На проходной охранник делает движение в мою сторону, но Георгий, не оглядываясь, бросает: «Со мной», и вохровец отступает в свою конурку.
Я и не предполагал, что мастерские занимают такую большую территорию. Даже сейчас, ночью, здесь кипит работа: шмыгают вертлявые электрокары, бригадиры переругиваются по рациям со складскими, где-то громыхают по металлу и верещит шлифмашинка; пахнет разогретым машинным маслом и нитрокраской. Резкий свет прожекторов заливает ангары и бетонированные площадки со штабелями баллонов и бочек. Мы сворачиваем направо, к зданию управления. Георгий толкает дверь с табличкой «Дежурные по сменам». В тесной комнате накурено до синевы; за столом, сваренным из дюралевого уголка, сидят трое в комбинезонах и о чем-то оживленно спорят.
— Костя, — говорит Георгий, — а где этот тип?
— А? — Один из сидящих, чернявый парень, поворачивает¬ся к нам. — Что, нашелся хозяин?
— Нашелся, нашелся, — Георгий нетерпеливо похлопывает ладонью по спинке стула. — Заправщик, что, на смене сейчас?
— Мостюк? С час назад я его вроде видел. А это точно ваша собака?
Я подаю ему выдранный из альбома единственный цветной фотоснимок Майка: я сижу на Бревне, а Майк развалился у мо¬их ног.
— Ага, похож. Вот и пятнышко на груди. Точно, он. — Кос¬тя возвращает мне снимок. — Мостюка на поле посмотрите. Его наш новый заправщик подобрал. Мостюк, — поясняет он мне.
— Ох, этот мне Мостюк, — неприязненно говорит Георгий. — Я ведь, знаете, хотел его себе взять, пса вашего. У меня был когда-то ньюф, погиб... Да, а Мостюк уперся, мол, я его нашел, у меня в частном доме ему лучше будет. У него дом где-то в Ярищах.
Он хлопает меня по плечу:
— Не боись, вернем собачку. А Мостюку я ваше объявление показывал вчера еще. Отдаст, куда ему деваться. Как пса зовут-то? Майк? Что это занесло вашего Майка к нам. Он тут прямо под самолетами бегал.
Мы идем по вымощенному толстыми плитами полю к призе¬мистому зданию, возле которого столпились желто-белые автоцистерны. У одной из машин околачивается мужичок в кургузом ватнике.
— Мостюк есть? — кричит ему мой провожатый.
— Славка? Это который новенький? Да он смену сдал и ушел, наверное, — отвечает мужичок. — А на кой он тебе, Владимирыч?
— Дело к нему… А где живет, знаешь?
Техник пожимает плечами:
— Где-то на Ярищах. Я ж говорю, недавно работает. Его тут мало кто знает. Завтра он тоже во вторую. Вы в кадрах спросите.
— Разберемся, — Георгий трогает меня за рукав. — Идемте, есть еще вариант.
— Завтра с шести он будет! — орет нам в спину техник. Его голос тонет в надсадном реве самолетных турбин.
Непривычно видеть аэропорт со стороны летного поля. Он сияет в ночном влажном небе — белый аккуратный замок с остекленной башенкой.
— Подождите здесь, — говорит Георгий, когда мы подходим к милицейской дежурке. В освещенном окне я вижу, как он, уперев руки в бока, втолковы¬вает что-то скучному серолицему лейтенанту. Совершенно оч¬видно, что лейтенанту смертельно неохота слушать его, а тем паче, предпринимать какие-либо действия. Наконец он сдается, полистав записную книжку, снимает трубку телефона и вяло объясняется с кем-то, по-видимому, не менее унылым, а затем долго ждет ответа, мрачно разглядывая потолок.
Меня вновь охватывают плохие предчувствия, и я отворачиваюсь. Мигают огни взлетающего самолета. Громкоговорители лающим фальцетом оповещают о задержке рейса на Харьков. Хлопает дверь.
— Порядок. — Георгий шагает так быстро, что я с трудом поспеваю за ним. — С вами поедет Костя. Вот адрес. Разберешь? Ну, удачи. Костя сейчас подойдет.
Полчаса спустя мы медленно едем по узкой и кривой улице. Здесь в недалеком прошлом был поселок, а ныне это городская окраина. Одноэтажные дома в захламленных дворах и замученные химией сады теснятся по сторонам немощеных улиц.
— Вроде этот. — Костя, наморщив лоб, вглядывается в освещенные фарами заборы. — Черт, не разберешь тут... А, вот, двадцать второй номер.
Боровик подруливает к глухим железным воротам. И ворота, и высокий забор выкрашены тревожной ядовито-зеленой краской. Сквозь щель меж воротинами я заглядываю во двор. Дом с темными окнами, сарай, светлые «Жигули»- фургончик.
-- Спят, что ли. — Костя барабанит по гулкому железу.
За домом басовито залаяла собака. Майк?! Немного пого¬дя приоткрывается калитка и, щурясь на свет фар, выглядывает парень в полушубке на голое тело. Он не успевает ничего сказать, как сзади его с силой отталкивают и мне под ноги вы-катывается огромный косматый черный пес. Он совершает немыслимый прыжок с поворотом на месте, бьет меня передними тяжелыми лапами в грудь и уже не лает — визжит как щенок.
-- Майк! Майк, Машка!.. — Я обнимаю его за шею, а он шалеет, хрипло завывает, мотает башкой, а потом вдруг бросается на парня в полушубке и злобно его облаивает. Тот уже все понял. Он переводит взгляд с меня на Костю, затем на «Виллис», в котором по-медвежьи заворочался Боровик.
-- Так ты, оказывается, Майк, Черныш...
Я протягиваю ему деньги.
-- Да не надо. Он все равно ничего не ел.
Мы сидим на заднем тесном сиденье. Майк навалился мне на колени, его бьет крупная дрожь. Ну, что ты, глупый... Все плохое уже позади. Мы едем домой. Домой!..
ID:
980751
ТИП: Проза
СТИЛЬОВІ ЖАНРИ: Оповідний
ВИД ТВОРУ: Дума (билини)
ТЕМАТИКА: Філософська лірика
дата надходження: 20.04.2023 15:29:22
© дата внесення змiн: 20.04.2023 15:33:18
автор: Алексей Мелешев
Вкажіть причину вашої скарги
|
