Глава 1
Место, где мне пришлось отбывать наказание за плохое поведение по отношению к сокамерникам, было на редкость отвратительное. Скорее, сочетание мерзкого с безобразным, как моя душа в минуты воспоминаний о прошлом, которым я упивался, как кровопийца упивается свежей кровью своих жертв, не оставляя после себя следов преступления для закона и следов на своей совести для раскаяния. Итак, это было подвальное помещение одной из самых ужасных оксфордских тюрем в церемониальном графстве Англии – Оксфордшире. Я находился там уже год, но не чувствовал за собой вины, не признавал совершенного мною преступления, не придавался искреннему раскаянию, разве только иногда долгими дождливыми ночами, как это обычно бывает в Англии, я много плакал, плакал горькими слезами о своей навеки загубленной душе, повядшей в грехе Господнем и невинной перед лицом закона. Я так остро ощущал свою невиновность в лице правосудия, что тосковал о мирской жизни, стремился к ней всей светлой стороной своей души, но не имел ни малейшего представления, есть ли у моей ядовитой души подобная сторона и достоин ли я вернуться к нормальной жизни. Я давно позабыл, что значит нормальная жизнь. Дело в том, что норма – это безразмерная мерка человеческой морали, своеобразный якорь, который измеряет глубину наших чувств, ощущений, страстей и желаний. Норма не имеет привычной формы и постоянной внешности; она является чем-то вроде внутреннего сосуда с мерками, измеряющего нас изнутри, то переполняющегося, то не дополняющегося определёнными качествами нашего характера.
Моя норма была в то время уже определена, и я жадно вбирал в себя проходящие минуты и часы, с трепетом ожидая того благословенного дня, когда я смог бы вернуться домой, в семью, которая у меня была всегда и которую я никогда не ценил по достоинству. Я часто спрашивал себя, за что они меня любят, почему ждут меня день ото дня, достают наши семейные фотографии и подолгу всматриваются в мое лицо, отвратительное каждой своей чертой, каждой морщинкой, каждым микроскопическим изъяном, гнусное и отталкивающие своей лицемерной улыбкой. Почему они закрывают глаза на очевидное, почему поддерживают меня в то время как должны были бы отчаянно ненавидеть. Сознаюсь, их поддержка и дала мне новые силы для жизни, она заставила меня оглянуться через плечо и увидеть свое собственное отражение в зеркале, которое поставила мне жизнь, только свое без чужих незнакомых мне лиц, пытающихся завладеть моей душой, искоренив в ней всё то, что дала мне любовь моей семьи. Мне радостно знать о наличии моих близких, самых близких и дорогих мне людей, ближе и дороже которых у меня никогда не будет, но с тем мне страшно сознавать, что я недостоин этой радости, что судьба послала мне её незаслуженно, как бы посмеяться, усугубить и ожесточить мои терзания, обострить моего главного злейшего врага – память. Но тут передо мной предстают их лица, улыбающиеся во всю ширь уста, сияющие блеском счастья глаза моих детей и рыжий солнечный отлив завитых кудрей моей обожаемой Лоры, и я вдруг прозреваю, понимая, что это моя награда за годы страдания и неумолимой боли, причинённой мне ранее, в смутные часы моей жизни, когда я метался между двух огней, когда меня привлекало запретное наслаждение плоти и отталкивала истинная любовь, когда я пытался избрать верный путь из множества кривых тропинок, заходил на них, оступался, падал, поднимался и снова шёл, шёл над пропастью, которой, казалось, не было конца. Я тогда не желал признавать всю абсурдность и аморальность своей жизни, мною обуревала страсть и отчаянное желание почувствовать себя сверхчеловеком, богоподобным существом, способным изменить свою жизнь, игнорируя законы природы, намереваясь грубым ужасающим способом повлиять на течение времени и законы жизни. Я понял это в тюрьме, только спустя год, проведённый в мучительном ожидании чудесного избавления от мук и горечи, точащей мое сердце, выпивающей всю мою кровь; я понял всё то, на что не хватало здравомыслия понять за целых восемь лет юношеской жизни, самых прекрасных лет любого молодого человека и таких невыносимых для меня.
В этом «карцере», как я позже стал называть своё новое обиталище было что-то сродни моей душе, моему душевному состояния: мрачное, грязное, сырое, с едким запахом прогнившего мха и человеческих испражнений. Потолок, ели его можно было так назвать, источал непомерное количество влаги, заливающее стены и пол, а у местных насекомых, по-видимому, напрочь отсутствовали хорошие манеры, поскольку руки и ноги у меня покрылись волдырями и ранами от укусов.
Когда меня только что определили в это устрашающее место, я стал чаще затаивать дыхание, чтобы не чувствовать весь этот смрад, но он всё равно просачивался, не оставлял меня ни на минуту в покое, бередил органы обоняния и сводил с ума. Я не мог спрятаться от него, потому что такой запах имела моя душа, а от души, как и от мыслей не убежишь, не спрячешься, их не похоронишь, как хоронят тело покойника, закапывая в землю или сжигая в прах в крематории. С этим дело обстоит намного серьезнее: душу, как и честь, следует оберегать смолоду, тогда и совесть будет чиста, как кристалл, а мысли – светлы, как день. Но со мной всё обстояло иначе. Я ясно вспоминаю лица двух надсмотрщиков, которым было велено избить меня, а затем доставить сюда, чтобы избежать новых проблем, которые имела свойство доставлять начальству моя горячая натура. Это были огромные, бесчувственные лица роботов, способных только исполнять приказы, посредством которых было осуществление экзекуций над заключёнными. Их лица не выражали ни сочувствия, ни презрения, ни удовлетворения своих жестоких потребностей причинять боль другим, видеть их падение, наблюдать, как медленно они ломаются, как калечится их воля, и ссыхаются тела; эти люди были настоящими варварами, ловцами душ и детьми своего времени. Да, именно время сделало их такими, наше жестокое, несправедливое, развратное время, убивающее в людях всё то хорошее, что закладывается природой и чьё развитие осуществляется нами с Божьей помощью.
Я упал на ледяной пол с выщербленным камнем и мерзко пахнущей перегнившей растительностью, и, как сквозь туман, наплывший мне в голову, услышал жуткий скрип ржавой железной двери и отдалённый смешок надсмотрщиков; затем их глухие шаги по коридору, становящиеся все неслышнее и вскоре совсем исчезнувшие. А затем я погрузился во тьму. Она мигом охватила меня, ощутив, должно быть, близкое родство и тут я понял, что такое настоящий страх, обуреваемый человеком в ситуации, которую он представлял себе каждый день и которая, с наступлением таковой, застала его врасплох, совершенно безоружным среди океана бесконечного отчаяния и паники. В этой тьме я испытал худшие моменты адской муки, пережил свои самые тёмные воспоминания, предался самым омерзительным мечтам и, наконец, обрёл покой, умиротворение, которого мне так не хватало, и которое я нигде не мог получить в полной мере, вот так, без остатка, во всю мощь.
Спустя некоторое время мои глаза полностью привыкли к темноте, и я попытался подняться на ноги. Я встал, пошатываясь и опираясь локтями о стены, чтобы не упасть с высоты своего роста. Меня шатало во все стороны, сильно тошнило и, подобно сумасшедшей карусели, кружилась голова. Удары, которыми меня наградили надсмотрщики, превратились в кровоподтёки, синяки и глубокие кровоточащие раны, особенно на лице и брюшной полости. Мне было больно даже открыть глаза, не то, чтобы пошевелиться, но я старался преодолевать боль на корню, медленно, но уверенно поднимаясь на ноги и выпрямляясь в полный рост. Это мужество предавало мне ощущение расплаты за совершенные грехи, за всё то зло, что я причинил своей семье и за все дурные поступки, когда-либо служившие мне в удовольствие и доставляющие неиспытанную дотоле никем из моих знакомых жажду порока. А ещё стимулом к моим физическим подвигам была вера и любовь моей семьи: ясные глаза сына, улыбка дочери и золото кудрей моей жены – Лоры. Всё это давало мне надежду, хотя было бы невообразимой наглостью с моей стороны надеяться на что-то после причиненного мною зла. Впервые в жизни я почувствовал, что расплачиваюсь заслуженно, что моя тюрьма на самом деле таится в моем сердце, висит тяжелым замком на моей душе и постоянно напоминает мне о том, что я отчаянно пытаюсь забыть, вычеркнув не только из своей жизни, но и из своих мыслей.
Я встал и прошёл несколько шагов, хлюпая босыми ногами по смрадной воде, стекающей с потолка, и вдруг остановился, замер на месте, как восковой, услышав за собой хриплый мужской голос, слабый своим тоном и удручающе унылый интонациями. Это был какой-то необычайно редкий голос, который не принадлежал ни одному из моих сокамерников, ни одному моему знакомому, ни другу, ни врагу. Никогда прежде мне не доводилось слышать такие печальные ноты, как будто от человека, угнетённого спокойствием. Разве такое возможно? Угнетающие спокойствие, гармония, которая хуже смерти, злее бури и страшнее самой изощренной пытки. Именно таким спокойствием повеяло от этого человека, с которым мне впоследствии доведётся пробыть вместе долгов время, человека, которого я узнаю лучше, чем себя и который поможет мне обрести всё, что я потерял в этой жизни. Но тогда я ещё не знал, с кем имею дело.
Я обернулся в надежде рассмотреть его лицо, но в привычной этому помещению темноте я сумел увидеть только его ноги, заляпанные гнилью и засохшей грязью. Когда я бросил в его сторону любопытный взгляд, он крепко сжал пальцы на обеих ногах так, что раздался быстрый хруст, хорошо слышимый в пустоте «карцера». Я прищурился, но всё ещё не решался подойти ближе, не говоря уже о том, чтобы заговорить с ним. Я ведь не знал его намерений по отношению ко мне, был ли он настроен дружелюбно или, наоборот, выказывал бы все признаки враждебности. Я опустил голову и прислонился к холодной и мокрой стене, чтобы не упасть от безумного головокружения, с которым мне приходилось отчаянно бороться впустую. Я незаметно покосился в его сторону и узрел, что он движется, сидя на полу. Пытаясь принять удобную позу, чтобы получше рассмотреть меня. Он подвинулся к стене и прижался к ней вплотную, и его ноги моментально скрылись в темноте. Так что теперь я мог видеть только его грязные пальцы, на одном из которых я заметил открытую рану, которая, судя по всему, появилась здесь и уже очень давно. Я поморщился, но одновременно с тем почувствовал жалость к этому незнакомцу, жалость, которую я никогда не испытывал к себе. Жалость, это особое чувство; оно может принимать различную форму в зависимости от ситуации, в которую мы попадаем; оно может служить утешением, если мы жалеем маленького ребёнка, упавшего с качели, но оно также может вызвать обиду и даже горечь, если мы станем жалеть человека, ограниченного в физических возможностях и жалеть постоянно. Тогда это чувство только вредит, сводит с ума и постепенно перерождается в ненависть со стороны «обиженного» к «обидчику». Но в тот момент я воспринимал жалость к незнакомцу, как благородное чувство к человеку, когда-то, должно быть, жившему, как все обыкновенные люди, в своем доме, в своей семье, рядом со знакомыми магазинами и улицами, в прекрасном английском городке, размеренно и мирно. Однако всё это оборвалось в какой-то момент, он лишился не только покоя, но и семьи, и дома, и одухотворённого состояния, какое по обыкновению присуще всем жителям Оксфорда. Что-то пошло не так, испортилось, поменялось в считанные секунды, претерпело существенные изменения, последствия которых теперь приходилось наблюдать и которым следовало бы посочувствовать. Я ничего не мог поделать с ощущением острого чувства жалости, которое так и пронзало меня при виде его перепачканных грязью, пораненных ног как кинжал, застревая всё глубже и глубже в укромных уголках моей души, в той её части, которая была ещё способна чувствовать что-либо. Мои чувства заставили меня смутиться, и я уже было собирался отойти в другой конец «карцера», как его голос вновь остановил меня на полпути. На сей раз, он говорил со мной.
Думаешь, что ещё сможешь выбраться из этой ямы? Думаешь, отбросишь воспоминания, забудешь прошлое и начнёшь жить заново, как ни в чём не бывало? Э, нет, парень, так не бывает. Тебе, конечно, удастся проглотить весь этот сор, но его мерзкий запах будет преследовать тебя повсюду до конца жизни, будет ходить за тобой по пятам, как тень в полдень, и постоянно напоминать о грехе, который ты совершил. Это твоё прошлое, и ты никуда не скроешься от него, как не скроешься от собственной тени. Со дня твоего падения оно вцепилось в тебя своими острыми когтями и сжимает их день ото дня всё крепче и крепче, и скоро совсем задушит тебя в своих смертоносных объятиях. Запомни, парень, отныне твой грех – твой вечный спутник и твоя пожизненная кара.
Что ты знаешь о моём грехе? Тебе неведома глубина моих страданий и моего раскаяния. Что ты вообще знаешь обо мне? – Взбесился я, не имея ни малейшего желания признаваться ему в своих истинных чувствах и открывать свою душу. Хотя в глубине своего существа я понимал, что незнакомец говорит правду, как в воду глядит. Вот отчего мне было так больно, вот почему с первых его слов я потерял к нему всякую жалость и начал жалеть себя, чего никогда прежде не случалось. Именно его, брошенная наобум реплика заставила меня взбунтоваться, оказать сопротивление, пробудила во мне все спящие доселе чувства злости, ненависти, отвращения к себе, чувства о которых я пытался забыть весь этот год, чувства, которые я считал уже похороненными и которые так явно воскресли в моем воображении всего за несколько секунд.
Безгрешные сюда не попадают. – Коротко ответил он на моё раздражение и надолго замолчал, давая возможность мне самому решить, имеет смысл говорить с ним дальше или нет, разобраться в своих чувствах и перестать, наконец, отталкивать уже давно существующие изъяны.
Я долго молчал, вглядываясь в темноту, где сидел незнакомец и мысленно возвращался к его словам, стараясь докопаться до истинной их сути, применив к своему душевному состоянию, как электрошок применяют к остановившемуся сердцу пациента. Его слова подействовали на меня гораздо сильнее, чем любой электрошок, они как будто пробудили во мне забытое чувство страха, открыли глаза на пугающую действительность, которую до этого момента скрашивало только лишь присутствие моей семьи и моё дикое стремление забытья. Спустя какое-то время я подошёл к нему и сел рядом, скрывая половину лица в густом мраке.
Вы правы, мистер. Я вовсе не безгрешен. Наоборот, жизнь вверила мне нести тяжкий крест греха, который до сих пор камнем лежит у меня на груди, а я слишком слаб, чтобы сбросить его и освободиться для новой жизни.
Раскаяние?..
Я чувствую его ежечасно. Оно не покидает меня ни днём ни ночью, я живу в постоянном нарастающем раскаянии и полагаю, что живу только ради него и благодаря ему.
Раскаяние не поможет в твоем случае.
Ты не знаешь, что случилось. Почему ты так говоришь?
Да, парень, я не знаю, но я вижу безграничную печаль в твоих глазах – доказательный признак глубокого раскаяния в совершенном некогда грехе, а может быть, даже и не в одном. Я слушаю твой голос, и он выражает смирение с той пыткой, которая уготована тебе свыше, я читаю в твоих жестах безразличие и безрадостное бессмысленное существование. Это и есть твое наказание. Запомни, парень, не эти стены, а тюрьма твоей души, капкан, который захлопнулся для тебя навсегда.
Мой грех единственен. Но ты не знаешь…
Поведай мне.
Какой в этом смысл, мистер?
Нам с тобой тут ещё долго сидеть, а я не из тех, кто любит прозябать в одиноком безмолвии. Некогда я вёл весьма насыщенную впечатлениями жизнь, я бы даже сказал пересыщенную, имел безупречную репутацию…. Ах, что это было за время. Теперь я вспоминаю об этом, как о чудесном сне, испарившемся за короткую летнюю ночь, не оставив даже мерцающего очарования. Но об этом как-нибудь в другой раз. А сейчас мне бы хотелось послушать твою историю, парень. Я люблю слушать. Когда мы вбираем в себя слышимое, слушаемое и услышанное, мы вновь обретаем смысл существования, обращаем внимание на неумолимое течение жизни, постигаем и познаем её превосходства и недостатки. Расскажи мне свою боль, облегчи её, раздели со стариком Биллом Уорреном.
Возможно, вы правы, мистер Уоррен. Я бы хотел поделиться с кем-нибудь своей историей, и, возможно, мне стало бы легче.
Попробуй. Так что у тебя за грехи, парень?
Как я уже сказал, моя совесть отягощена единственным грехом.
В чём он?
Я убил свою мать. – Бесстрастно ответил я, выждав минутную паузу. Я заметил, как изменилось лицо старика, но он ничего не сказал, приняв позу внимательно слушающего. И я начал свой рассказ.
ID:
355052
Рубрика: Проза
дата надходження: 03.08.2012 23:47:09
© дата внесення змiн: 03.08.2012 23:48:43
автор: Олеся Василець
Вкажіть причину вашої скарги
|
