Воспоминания оставляют привкус. Кислый, горький, сладкий. Сомнений, сожалений, счастья. Но именно этой «кулинарии» мне и хотелось избежать в коротких рассказах -миниатюрах.
Ведь куда занятней обернуться и услышать интонации, ЗВУКИ прошлого. Понять их тайный смысл, иронию.
Воскресить краски давних событий, пейзажей, румянец знакомых девушек. Разгадать ЦВЕТ «черно-белых» фотографий.
И, наконец, уловить АРОМАТ прожитых лет и совершенных поступков. Дурманящие запахи, терпкого и перебродившего виноградного сока памяти, проникающие в мозг, бодрящие, словно мексиканский перец или васаби. Уничтожающие пустые страхи и сомнения. Дающие силы двигаться вперед. ЖИТЬ!
ИСТОРИЯ ПЕРВАЯ: ВРЕДИТЕЛЬ.
Дверь парадного подъезда, покрытая свежей, желто-коричневой краской, испускала едкий запах, сравнимый по мерзости, со звуком, издаваемым ее несмазанными петлями.
Маленький мальчик, одурманенный этими миазмами, резвился рядом. Он прикладывал ладошки к двери и к стенам. От чего и там, и здесь появились изображения то ли солнышка, то ли свернувшегося в клубочек ежика.
Взрослые посмеивались, наблюдая за творчеством. Подбадривали. Предлагали новые темы. Но юный художник не торопился следовать пошлым советам. Его замыслы отличались куда большей широтой и глубиной, нежели неуклюжие фантазии поклонников. Когда размеры фрески достигли масштабов картины Александра Иванова «Явление Христа народу»,
ребенок, раскинув руки, прислонился к помянутой двери. И тем же манером нанес заключительные мазки на оштукатуренную стенку и… белый фартук, невесть откуда появившегося дворника.
В те времена дворник считался лицом официальным, а его спецодежда – государственным инвентарем. Поэтому мне (а, кто еще был способен на подобное) полагалось двойное наказание. За оскорбление представителя власти, находившегося при исполнении. И порчу казенного имущества.… А все вместе квалифицировалось, как вредительство.
ИСТОРИЯ ВТОРАЯ: РЫБАЛКА.
Москва-река еще не везде была одета в гранит. В ней купались. Прогулочные лодки покачивались на волнах и разбегались в разные стороны от редких буксиров и одиноких барж. Плотва и красноперка клевали на червя и хлебный мякиш. Ходили слухи о пойманных окунях и щуках. Но им верили лишь дети, которым строго настрого запрещалось приближаться к воде.
Между тем, мечта явиться домой с богатым уловом затмевала страх перед неумолимыми карами за самовольную отлучку.
Снасти хранились в надежных местах. Удобного момента выжидали неделями и месяцами. Но и родители не теряли бдительности. Впрочем, куда деться от домашних дел, неотложных встреч, покупок? И заветный миг свободы неизбежно наступал.
Взрослые в такие минуту поют «Марсельезу» или «Интернационал». Мы же визжали от восторга и, словно стая леммингов, неслись к берегу реки. Убежденные, удача спишет все.
Вот и на этот раз, презрев опасность, я оказался у заветной заводи... Не везло. Поплавок лежал в коме. Черви, изловчившись, сползали с крючка и тонули в омуте. Хлеб съедали мальки. Время шло. В голову лезли мысли о неотвратимости наказания.
Попытка оправдать свое исчезновение небывалым трофеем превращалась из мечты, в иллюзию. Последний червь присоединился к своим собратьям-камикадзе. Прощаясь, он радостно извивался, предвкушая ожидавшую меня расправу. Зыбкая надежда растворилась в бесплодной бездне.
Клонившееся к закату, солнце упорно напоминало: родители уже дома и донимают всех одним и тем же вопросом: куда запропастилось их чадо? Ремень, как и ружье на стене, коему положено выстрелить в последнем акте, проявляя нетерпение, наверняка уже выпадал из шкафа…
Говорят: «Сто рублей не деньги!» Согласен. Бумажка с нежно улыбавшимся Ильичом, неприметно лежавшая за углом рыбного магазина,
больше походила на чудо, корабль с алыми парусами, клад, оброненный пиратами Карибского моря, когда они разгружали здесь свою добычу. Свежую щуку…
Проблема в том, что везение часто лишает человека разума. Ребенок, стоящий на пороге, с огромной рыбиной в одной руке, безусловно, заслуживает родительской благосклонности... Но корявая удочка в другой (!) мгновенно наводит на размышления. Как и где их сокровище вытащило это чудовище? Первая мысль: в Москва – реке. Да, еще с опасностью для жизни. Щука тянула килограмма на четыре. А, следовательно, исход единоборства мог быть иным...
Короче, критики и литературоведы лгут. Выстрела не прозвучало, о ремне забыли, но валерьянка потребовалась незамедлительно.
ИСТОРИЯ ТРЕТЬЯ: СТАРЫЕ ФОТОГРАФИИ.
У серого цвета множество оттенков. От белого до угольно черного. Искусство фотографа во времена ОНО в том и заключалось, чтобы найти освещение, при котором внешне неразличимые тона заиграли бы своими натуральными красками.
Труднее всех давался красный. На фотобумаге он неизменно выдавал свою трагическую сущность, превращаясь в траур. Белый показывал: насколько обманчив наш мир. В нем всегда находилось место темным точкам, крапинкам, пятнам. Зелень листьев отдавала глянцем, стараясь отгородиться от остальных творений природы. Синий, коричневый, голубой и прочие разбивались на десятки фрагментов снимка, выявляя или умело скрывая выхваченную объективом правду.
Настроения отражались простыми и сложными «гаммами». «Пепел» ровным слоем, покрывавший лица, означал человеческое равнодушие. «Мозаика», разбросанные ото лба до подбородка блики, говорили о счастливом мгновении. Постепенная смена от света к тени в том же направлении - решение очередной проблемы. А «ночная темень», окутавшая щеки и уши – стыд.
Запахи источал фон. Весенний сад покрывала легкая, ароматная дымка.
Миазмы гниющего болота - тяжелый, грязноватый туман. Стерильный, безвкусный воздух пустыни – удивительная прозрачность, позволяющая различать камни и даже песчинки на огромном расстоянии...
Время – изощренный убийца. Время упраздняет различия, покрывая изображения желтизной. Серый цвет теряет былую выразительность, его сочетания блекнут и сливаются с фоном. Как и память человека к своему прошлому.
ИСТОРИЯ ЧЕТВЕРТАЯ: СОНАТА НОМЕР ДВА... ШОПЕН!
Только музыка освобождает человека от оков, только страх заставляет его обрести свободу. Лишь тогда он не раб. И нет власти над ним ни одиночеству, ни смерти!
* *
*
Богатство и нищета, умеренность и излишества не спасают от ОБЫДЕННОСТИ: причины безумств, корня всех зол. Бунт духа и плоти убеждают: смертный грех повседневности и занудства, подобен зыбучим пескам. Природному феномену, равнодушно затягивающему в свои неведомые глубины, цель которого превратить жизнь во прах, бесчувственный к ВОСТОРГАМ и УЖАСАМ БЫТИЯ.
* *
*
В середине прошлого века… Господи, звучит, как погребальный звон… Москва представляла не более печальное зрелище, нежели сегодня. Желания большинства не соответствовали их возможностям.
Вкусы и интересы определялись наличием средств. Хотя люди еще не испытали на себе воздействия больших денег. Наличие коих превращало их владельца в героя, а отсутствие в невидимку, бестелесное существо, не зависимо от личных достоинств и недостатков.
Любитель классической музыки, например, имел шанс быть замеченным и понятым. Хотя влечение к сочинениям Вивальди, Баха и Генделя, порой, объяснялось физиологическими возможностями кошелька, страдавшего всеми недугами вегетарианства и раздельного питания. Сегодня хлеб, завтра вода, мясо исключено.
Подобная диета оставляла неизгладимый след на лице, фигуре и походке. А церберы-привратники кафе и ресторанов становились в боевую стойку, опознав по ним «небожителя», готового в нарушение всех традиций довольствоваться лишь чашкой кофе.
Зато билеты в концертные залы стоили сущие гроши. Особенно, если придавались в «нагрузку» модному спектаклю или театру. Кассиры же проявляли редкую предупредительность, когда речь заходила о неликвидном товаре, и начинали расхваливать его, не преминув удивленно спросить: «А зачем это вам?» Загадочное молчание вместо ответа воспринималось сочувственно. Мол, у каждого свои причуды и тихие радости жизни.
Для безденежного юноши посещение Большого и Малого залов Консерватории открывало возможность познакомиться с милыми, воспитанными девушками. Проводившими зимние и осенние вечера в их фойе с теми же намерениями. Публика здесь попадалась образованная. Большинство завсегдатаев знало ноты и, играючи, выводила «гаммы». Именно поэтому человеку, не способному отличить скрипичный ключ от басового, то бишь мне, там не светило.
Хотя случалось наткнуться и на особ, проявлявших полное равнодушие к симфониям и кантатам. Их сонливое настроение, холод, сочившийся из-под полуприкрытых глаз, моментально исчезали, стоило появиться в зале одинокому посетителю. Горящий взор, откровенные взгляды лишали ценителя сонат и дешевых развлечений воли к сопротивлению. Полянка легкого флирта превращалась в дикую саванну, где нет пощады слабым.
Походка, мягкие упругие движения, искусные маневры неведомо откуда появившихся хищниц заставляли многих ценителей музыки замереть от возмущения. У них перехватывало дыхание. «Надо же такое и посреди хорошо темперированного клавира!»
Ну, а жертве оставался незавидный выбор. Либо оказаться в зубах искательницы легкой добычи. Либо улизнуть в норку, темный угол зала, и тешиться призрачной надеждой на спасение.
Легко предсказуемые перспективы пугали и меня. Возможные последствия заставляли преодолеть оцепенение кролика. Жизненный опыт не рекомендовал лезть в пасть не весть, откуда свалившемуся на тебя счастью, и пускать слюни под гипнозом призывно моргающих крыльев-ресниц. А инстинкт самосохранения велел ограничиться удовольствиями от музыкальных пьес.
Зал имени Чайковского подобных опасностей не таил, собирая разношерстную публику. Существовавший в ту пору вход в метро «Маяковская» вплотную примыкал к подъездам храма искусства. Но нервозная вокзальная обстановка и толчея, возникавшая при тщетном ожидании поезда, во время исполнения бессмертных произведений, снижали ценность заведения в глазах искателей прекрасного.
Помимо помянутых мест, существовали и совсем бесплодные нивы.
«Дом ученых», лежбище московских снобов и пенсионеров.
И зал Института имени Гнесиных, где высокий профессионализм слушателей превращал в ничто мои попытки казаться своим.
Эту табель о рангах замыкал «Дом Учителя», окруженный ореолом таинственности, порожденной дешевизной билетов (двадцать-сорок копеек) и полным отсутствием информации о завсегдатаях, коротающих в нем время.
Сверхдоступность озадачивает. Но неизвестность обладает притягательной силой. Повторяю, деньги в ту пору не имели безусловной власти над умами и интересами. Зато лавры первопроходца, первооткрывателя неизвестных земель и мест развлечений, не оставляли равнодушным.
Темная, освещенная одиноким фонарем улица, где располагался странный особняк, заставила еще раз усомниться в правильности сделанного выбора. Люди, безмолвно стекавшиеся к нему, больше походили на ночных птиц. Узкий проход в темный зал преграждал контролер. Хотя трудно было представить посетителя, явившегося сюда без билета или приглашения.
Со сцены исходил тусклый дрожащий свет, в котором с трудом угадывались контуры чего-то большого и черного, то ли рояля, то ли гроба.
Проохал третий звонок. Выплывший из-за пыльных кулис ведущий тягуче произнес: «Шопен». Стоит ли объяснять, каким произведением начался концерт. (Для не сведущих, сонатой номер два, часть третья).
Аплодисменты и восхищенные выкрики оставили неприятный привкус. Не во рту, в душе. Оказалась она существует и способна напоминать о себе кислой отрыжкой.
Вопли «бис» и «браво» на похоронах услышишь не часто, как и траурный марш на свадьбах и вечеринках. Плотная завеса тайн стала слегка приоткрываться, уступая моему напору и бесстрашию. Время потрачено не зря, а деньги… Стоит ли вообще вспоминать о такой пустяковине?
Впрочем, неожиданности только начинались. Из темноты соткалась одинокая фигурка девушки, уныло проплывающая вдоль рядов. И, наконец, обретшая успокоение, в свободном кресле рядом со мной.
«Вы, один?» - безразлично произнесла она.
Необъяснимый страх вызвал безудержную икоту, сопровождавшуюся мерзкой изжогой, и напомнил о сафари в залах консерватории. Ее вопрос так и остался без ответа.
«Прошу, - продолжала соседка, - не задавайте лишних вопросов. У меня горе. Сегодня скончалась бывшая свекровь, что, конечно, не должно огорчать вас. Она чужая вам и всему миру». И одинокая слеза покатилась по ее щеке.
Через минуту стали известны все детали диагноза почившей, а заодно и подробности агонии, продолжавшейся неделю.
«Это не саванна, - подсказал опечаленный разум, - ты уже по ту сторону добра и зла».
Со сцены звучал погребальная музыка Медельсона. Композитор, как никто понимал жизнь, и потому охватил своим творчеством все коллизии нашего бренного существования.
Безумные овации, стали причиной нового приступа уже знакомых переживаний. Мерзкая кислятина подкатила к горлу. Икота прекратилась. Взор затуманился.
Видения из школьной классики поплыли перед глазами… Колдовская украинская ночь, восставшая из-за холмов и погостов нечисть. Днепр застыл… неподвижные воды… в тонком серебряном тумане мелькают легкие тени… девушки в белом… все как будто светится насквозь при серебряном месяце…
«Панночка! Майская ночь или…, – взорвался мозг неожиданной догадкой. - Николай Васильевич! Но здесь-то, что делает неуемная утопленница? Почему я? А-А-А!!!».
Вопросы, страшные вопросы роились в веществе, терявшим прежний серый цвет от ослепительных вспышек невыносимой правды.
Звуки третьего акта оратории Генделя «Самсон», где Далила то ли оплакивала, то ли насмехалась над преданным ею героем, звучали гнусной издевкой: «Допрыгался, доигрался люб…битель!»
Сомнительный мажор траурной пьесы явно запоздал. До музыки ли, когда плюшевое кресло и полушерстяной костюм мокры от слез, а руки вцепились мертвой хваткой в подлокотники?
Жалобы соседки звучали, словно стоны, услышанные казаком Левкой, легкомысленно внимавшему признаниям лживой утопленницы …
История, наводившая страх на детей и подростков, принимала еще более жуткий оборот. Выходило, пьяный казак просто оклеветал невинную мачеху. Мне же теперь предназначалась та же роль! Поиск новых жертв для ненасытной девицы. И их уморят коварные русалки.
Вот, истинная цена дешевых билетов и зловещая тайна «Дома Учителя»! Прочь! Прочь, бежать из гиблого места!
Уже не помню, как очутился на улице, как плутал в покрытых мглой переулках. Но стоило замедлить шаг, чтобы услышать притворные вздохи и рыдания, следующие за мной повсюду. Ярко освещенные улицы и непроницаемый мрак подворотен не спасали от чувства безысходности. Завывания ветра и перекличка вороньих стай только усиливали отчаяние.
Родной дом встретил темными зияющими пустотами окон. Тусклый, мигающий свет, стонущий скрип двери заставил проскочить на едином дыхании несколько лестничных пролетов.
Квартира, моя квартира! Наконец-то. И свет, много света… Противный телефонный звонок, словно электрический разряд, прошелся по всему телу. В трубке слышались шум, треск, сквозь них с трудом различался женский голос и …
И ... я очнулся. Все тоже кресло. В концертном зале вспыхнула люстра. Зрители безумно аплодировали пианисту. Тема не вызывала сомнений. Неужели спал?
Моя рука сжимала листок с телефоном и билетами на следующее представление в «Доме Учителя».
* *
*
Скука и легкомыслие вынудили преодолеть страх и продолжить знакомство. Панночка сначала согласилась, но спустя некоторое время перезвонила и сообщила сквозь слезы:
«Извините. У меня стряслось горе. Сегодня скончалась моя мачеха, что, конечно, не должно огорчать вас. Она чужая вам и всему миру»…
* *
*
«Тайны и ужасы бытия,- подумалось мне, - пожалуй, единственное средство почувствовать себя живым. Интересно, что же сегодня произойдет в «Доме Учителя»?».
А сегодня давали «СТРАШНУЮ МЕСТЬ».
ID:
500795
Рубрика: Проза
дата надходження: 23.05.2014 17:44:33
© дата внесення змiн: 23.05.2014 17:44:33
автор: Михаил Брук
Вкажіть причину вашої скарги
|
