Витя пришел к нам скорее всего поздней ночью, потому что уже утром он завтракал с нами на малой веранде.
- Это Витя, - сказала мама. И больше не сказала ничего. По маминому голосу сразу было понятно, что она не собирается ни объяснять, ни обсуждать факт того, что с нами завтракает незнакомый никому юноша.
Витя сел рядом со мной и под нашими любопытными взгядами принялся намазывать масло на, только что принесенный Ксеней, хлеб. Делал он это очень старательно и долго, не отрывая взгляда от ножа. Масло подтаивало под ножом и ложилось жирным белым мазком на ломоть, будто на холст. Я долго наблюдала как Витя это делал, но потом мама строго посмотрела на меня и я принялась за свой завтрак, и только когда все уже встали из-за стола, помогая Ксене собирать посуду, я обнаружила, что Витин бутерброд остался нетронутым.
Витю поселили в лазарете. Лазаретом стали называть наш флигель, после того как в нем умерла бабушка. Я не помнила ее, а мальчишек еще вообще не было, но Ксеня рассказывала нам, что бабушка умирая, так много и искренне обращалась к Богу, что теперь в намоленном ею флигеле больных и немощных ждало скорое выздоровление.
К тому моменту как Витя обосновался в лазарете, там уже жили майор Ненашев и Лаваль.
Майор Ненашев, старый папин приятель, оправлялся после операции. Говорили, что когда ему ее делали, он неожиданно пришел в сознание, сел на столе и стал грязно ругаться. И врачу пришлось не только вколоть ему укол, но и дать выпить стакан водки, а потом еще тюкнуть каким-то своим инструментом по голове. И только потом собрать, вывалившееся из Ненашева, кишки и зашить их обратно.
Мы просили Ненашева научить нас грязно ругаться, но он на наши уговоры не поддавался. Раны свои он нам тоже не показывал, отговаривался стеснением, разве что иногда закатывал рукава и тогда можно было увидеть следы ранений, полученных на турецкой войне. Но эти старые, давно зажившие шрамы были бледными, тонкими и почти такими же как у Аркаши на коленке, после того, как он упал на разбитую бутылку. Но что Ненашев делал охотно это рассказывал истории из своей жизни. Вот только начинал он всегда с самого начала. Я каждый раз плакала, представляя как малютку Ненашева подбросили к черному ходу монастырского приюта. Монахини и дали ему фамилию Ненашев, решив что он греческих, либо турецких кровей. Ксеня говорила, что никакой он не турок, и не грек, а черт сущий.
Иногда его рассказы прерывала сестра Елизавета, приходившая два раза в неделю делать ему перевязку. Он тогда выгонял нас из комнаты, несмотря на все наши уговоры разрешить нам остаться и посмотреть на его раны, которые на наше счастье ведь и открыться могли. Но Ненашев к нашим просьбам оставался глух и выпроваживал нас из комнаты, неизменно запирая за нами дверь. Перевязки длились долго и после них сестра Лизавета быстро и тихо проскальзывала мимо нас, еще ниже опустив свой платок. Аркаша утвеждал,что Ненашев Лизавету бьет. Но зачем бы он стал бить сестру милосердия, ко всему прочему еще и монашенку. Ненашев же после первязок ненадолго засыпал, но просыпался в благодушном настроении и был не против продолжить свои рассказы.
Вырос Ненашев в приюте для незаконнорожденных детей, содержащимся на деньги этот закон преступивших. Ходили слухи о самом, что ни на есть благородном происхождении Ненашева. О самом заведении Ненашев отзывался с пренебрежением, в котором чувствовалась непрошедшая обида. С особой горечью, рассказывал он нам о том как настоятель однажду отобрал у него, идущего с рыбалки, свежепойманных пескарей, а самого приказал выпороть за нежелание добровольно отдать улов на общий стол. Говорил он, что те монашки, что пороли его, ни одного удара не смягчили, а те, что рядом стояли, и отвернуться не подумали, на срамоту его глядя. С тех пор, наверное , и затаил Ненашев обиду и на монахинь, и на настоятеля, и на самого Иисуса Христа. В церковь не ходил, убогим не давал, крестом не осенялся даже по светлым праздникам. Может и правда Лизавету бил? Хотя был мужчина обходительный, с мамой был всегда вежлив и к нам, детям, относился сердечно.
Витю поселили в комнате, служившей библиотекой и майор Ненашев демонстративно вынес из нее стопку интересующих его книг, хотя за чтением замечен был редко. Витя кротко ждал, пока майор закончит строить книжную пирамиду, каждой следующей книжкой выбивая облачко пыли из предыдущей. Он изредка бросал взгляд на Ненашева из под темных век и нервно мял манжет белой рубашки. Лаваль тоже заглянул в библиотеку, чтобы забрать некоторые снимки, бумаги и чертежи, разложенные там ранее. Но от, Лаваля, напротив, исходила такая дружелюбность, что Витя, осмелев, даже перемолвился с ним парой слов.
Ксеня, готовя нас ко сну, рассказала, что в доме говорят, будто Витя скрывается от своего покровителя. Мы не слишком хорошо представляли какими бывают покровители и зачем от них скрываться, а потому нарисовали себе образ демонического господина с длинными упругими усами, в парчовом халате и тюрбане, ну или на худой конец феске. В самом слове «покровитель» нам виделся недруг, а недругу полагалось принимать на себя черты турка. Мы, движимые романтической идей защиты обиженного продумали план укрепления флигеля. Круглосуточный караул вступал в действие сразу же по завершении завтрака.
К завтраку Витя не вышел.
- Где же Ваш юный гость, дорогая Татьяна Аркадьевна?- спросил Ненашев.
Мама ничего не ответила, а Ксеня, обнося нас горячими блинами и оказавшаяся в этот момент как раз за спиной майора, объяснила, что Витя еще с вечера жаловался на головную боль.
- Вам, Ненашев, доктор Григорьев диету прописал, а Вы блины, да с водкой, да с самого утра. - сказала мама, - Следите за своим здоровьем, а Вы, Ксеня, отнесите Виктору Алексеевечу завтрак в комнату. Или еще лучше детей пошлите.
После завтрака Ксеня наложила блинов на тарелку и дала ее мне, доверив мальчикам нести масленку и графинчик с медом. Уже подходя к флигелю, мы заметили, что окно в Витину комнату распахнуто. Мальчики, пригнувшись, тихонько подкрались к самому окну с желанием застать Витю врасплох и испугать его. Витя сидел на кровати и глядя в маленькое ручное зеркальце, подкрашивал себе веки коротким черным карандашом. Мальчики, не ожидая увидеть такое странное занятие, опешили на несколько секунд, за которые Витя успел страшно смутиться и спрятать и карандаш, и зеркальце под подушку.
- Девочка, девочки, он совсем как девочка! – обрели наконец дар речи мальчики и побросав масленку и графинчик прямо в траву, помчались с этими криками по аллее. Витя очень ровно сидел на своей кровате, спрятав сложенные ладони между колен и смотря вперед напряженным и невидящим взглядом. Я осторожно поставила тарелку на подоконник. Витя обернулся на стук фаянса об дерево и посмотрел прямо на меня. Его подтеменные веки еще больше подчеркивали длину ресниц и белизну кожи. Он улыбнулся мне, но улыбка вышла жалкой. Боясь расплакаться, я заставила себя развернуться и медленно пойти в сторону дома.
Мысль о Витином черном карандашике не отпускала меня весь день. Совсем недавно в книжке, утащенной из под носа Лаваля, я видела картинку Клеопатры, мое сходство с которой несомненно было бы еще более явным, будь у меня возможность заполучить этот карандашик. Для того, чтобы украсть его у Вити мне не хватало храбрости, хотя я и продумала не менее чем три варианта, как выманить его из комнаты. Решив, что лучше всего будет с Витей подружиться и просто одолжить карандашик, я попыталась отвлечься, заставив себя думать на какую-нибудь другую тему. Но образ Клеопатры был так пленителен, что я просто не могла ждать так долго. План созревал недолго.
Спустившись в кухню и никого там не обнаружив, я опустилась на пол возле печки и сразу же нашла маленький уголек, выпавший из топки и уже успевший остыть. Взяв его, я подошла к большой деревянной кадке, доверху наполненной водой и, глядясь в нее, как в зеркало, стала старательно водить угольком по векам. Нарисовав полосы на верхних, я принялась подводить нижние. Сверясь со своим отражением и оставаясь очень довольной результатом, я уже начала было раздумывать на тему достаточно ли будет сережек из черешни, или же придется сооружать диадему тоже, как вдруг, моргнув, я почувствовала страшное смертельное жжение в глазах, от которого сразу же зажмурилась и закричала во весь голос. Мгновенная слепота поразила меня, я упала на пол и растирая кулаками уголь по векам, продолжала кричать. Зуд заставлял меня продолжать расчесывать себе глаза, но от этого только усиливался. Беспомощность и боль смешивались со страхом и паникой. По коридору кто-то бежал, в этих торопливых шагах я узнала маму.
Ее руки подняли меня и насилььно поставили на ноги. Я продолжала плакать, но слезы не успокаивали жжения, а казалось наоборот способствовали ему. Мама принудила меня сделать шаг вперед и надавив мне на плечи, заставила опуститься на колени. Потом сильно надавив мне на шею, наклонила мне голову и я ключицами ощутила щербатые края кадушки с водой. Успев понять, что она собирается сделать и инстинктивно набрать воздуха, уже через секунду я нырнула лицом в ледяную, пахнущую мокрым деревом, воду. Мама так крепко держала меня за шею, что я почувствовала как порвалась цепочка моего нательного крестика. Мама расслабила пальцы и я смогла откинуть голову назад. Она зачерпывала пригоршнями воду и сильными движениями выплескивала мне на лицо, смывая черные подтеки, одновременно спасая и наказывая меня.
- Слепой остаться хочешь? Надоело на белый свет смотреть? –кричала она.
- Навела красоту?
Наконец мама отпустила меня и я осела на пол, все еще боясь раскрыть глаза.
Я услышала, как она тихо, но жестко сказала «Дура» и вышла из кухни.
Я, продолжая плакать, зацепилась руками за край кадки и подтянулась к ней.
-Боженька, только чтобы не слепая, Боженька, я больше никогда... Пожалуйста, Боженька, - захлебываясь слезами, шептала я. Вокруг было тихо и открывая глаза, я ожидала оказаться в полной темноте, этой тишине под стать. Наконец разлепив веки, я смогла посмотреть в лохань. Там на дне, в красивом извилистом обрамлении разорванной цепочки, лежал мой маленький серебрянный крест и прозрачная вода все еще слегка колебалась над ним, обещая Христово прощение.
За мной пришла Ксеня и отвела меня наверх в мою спальню. Мною овладела странная слабость и Ксеня раздела и уложила меня в постель. Но уснуть я не смогла и через некоторое время, наверное по просьбе мамы, ко мне поднялся Лаваль. Он принес с собой книжки и новые снимки.
Лаваль жил в нашем лазарете так давно, что я и вспомнить не смогла бы, когда мы увидели его в первый раз. Также я не могла понять почему он живет в месте, предназначенном для больных, хотя и слышала как и Ксеня, и мама называли его больным душой. Но никаких признаков его болезни ни я, ни мальчики никогда не замечали. Он не слишком хорошо говорил по-русски, но тем больше мы практиковались во французском языке, слушая его рассказы или чтения вслух. Лаваль утверждал, что видит свечение, исходящее от каждого человека и предмета. Светиться зеленым светом было выгоднее всего, потому что тогда Лаваль не только рассказывал интересные истории, но и позволял потрогать разные сложные аппараты, разложенные по его комнате в каком-то особенном порядке, заметном только ему. От нас,наверное, чаще всего, исходил зеленый свет, потому что Лаваль все время называл нас собирательным «Les grillons» - Кузнечики. Из-за этого мы и к полевым кузнечикам относились как к братьям. Но не всем удавалось все время быть у Лаваля на хорошем счету. Я точно знаю, что бывали дни, когда он отказывался разговаривать с мамой, поскольку она была недостаточно зелена для него. Лаваль посвящал много времени фотографии. Иногда он собирал всех домочадцев вместе и заставлял подолгу просиживать в неудобных позах, а порой заставал врасплох, притаившись где-нибудь в кустах около пруда. Изобретя какую-то странную линзу, он умудрялся делать карточки с нежным изумрудным оттенком, созерцание которого, по его утверждению, благотворно сказывалось на зрении.
Однажды я наблюдала за Лавалем, пытающимся сфотографировать les paysans за работой. Он долго пристраивал свою машину, но как только был готов совершить последнее магическое действие, группы людей, еще секунду назад работающие прямо перед ним, рассеивались и оказывались вне фокуса фотографического аппарата. Лаваль злился, махал длинными руками и объяснял что-то крестьянам на коверканном русском и быстром французском. Они опускали головы, слушая его и даже иногда кивали, но когда он переносил и устанавливал камеру, делали тоже самое, что и раньше.
Кирюша даже тихонько замахнулся на Лаваля косой, когда тот слишком близко подбежал к нему, жестикулируя и крича. Мне стало жалко бедного Лаваля и я выбежала из своего убежища. Схватив одну из девочек за плечи, оказавшеюся Лизой, учившей меня вышивать, я повлекла ее за собой и заставила встать прямо перед аппаратом Лаваля. Я громко смеялась, а Лиза, выставив вперед руку, со сложенными щепотью пальцами мелко крестила Лаваля с его непонятной машиной. Этот снимок, на котором я получилась веселой, а Лиза испуганной и как-будто солящей невидимый суп, еще долго хранился у меня, пропав уже после восстания. Впрочем после восстания пропал и сам Лаваль. Даже теперь, про прошествии многих лет, вспоминая Лаваля, мое сердце щемит так сильно, что я продолжаю убеждать себя в том, что он, конечно же, скорее всего, наверняка, оказался вне опасной зоны; сбежал, выстроил себе шалаш где-нибудь среди зеленых полей, пахучих трав и ярких цветов, и живет там до сих пор – может быть все еще слегка больной душевно, но физически здоровый и крепкий Лаваль в возрасте 124 лет.
Несколько следующих дней Витю я видела мало. К завтраку он более не приходил, предпочитая есть в одиночестве, а обедать и ужинать, по традиции нашего дома, детям и взрослым полагалось раздельно. После завтрака мы спешили в лазарет, надеясь застать процедуру перевязки Ненашева или упросить Лаваля почитать нам вслух. К этому моменту Витя отправлялся на прогулку. Он вежливо здоровался с нами если мы попадались ему на пути, но никогда ничего не спрашивал, а на наши вопросы отвечал коротко и тихо. Из окна в комнате Ненашева было видно как он шел по аллее. Его почти всегда светлую одежду, можно было еще долго различать на размытом темном фоне, сдвигающихся ближе друг к другу, деревьев. Однажды он замешкался у большого эвкалипта. Он проводил ладонью по стволу, потом дотягиваясь до нижних веток, срывал с них маленькие листья и растирая их между пальцев, подносил к носу. Его руки были еще белее закатанных рукавов его рубашки и было видно, что они несколько полнее, чем полагалось бы для юноши его возраста. Я наблюдала за ним, не заметив, вставшего за моей спиной, Ненашева до тех пор, пока он не прошипел, обращаяся к Лавалю по-французки:
- Ce n`est pas le vice qui est tant vulgaire, que celui qui a ce vice.*
С этими словами, он развернулся так разко, что половица скрипнула под его сапогом с угрожающей громкостью. Даже Витя, казалось, услышал этот звук и обернулся на него. Возможно, это был первый раз, когда мне стало невыносимо неловко за Ненашева.
Прошло возможно около недели прежде чем у нас появился Витин покровитель - генерал Молочай. Он тоже пришел к нам ночью и я стала невольной свидетельницей его приезда. Проснувшись среди ночи, я услышала голоса, доносящиеся, как мне показалось из папиного кабинета. В надежде, что это вернулся папа, я немедленно отправилась туда. Двери в кабинет были открыты и приближаясь к ним, я довольно быстро поняла, что мужской голос, который я слышала из своей спальни принадлежал не папе. Мужчина говорил тихо и я подбиралась все ближе,чтобы услышать хотя бы несколько слов из его разговора с мамой. Я спряталась за створкой двери, которая будучи открытой образовывала зазор с косяком, в который можно было разглядеть происходящее в кабинете. Я видела маму, которая стояла возле папиного кресла, спиной к окну. На ней был темный, плотно запахнутый халат, она почти сливалась с портьерами,если бы не ее бледное, напряженное лицо. Она слушала, что ей говорил человек, сидящий напротив нее, в кресле для визитеров и было видно, что ей не нравится то, что он говорит. Почти в тот же самый момент, мужчина внезапно оборвал свою речь и неожиданно заплакал. Еще несколько мгновений мама продожала оставаться бесстрастной, как если бы показывая ночному посетителю, что его слезы не меняют ее отношения к нему.
Наконец она заговорила.
- Перестаньте, Григорий Андреевич, - сказала она. – Мне неприятно быть свидетельницей такого количества Ваших слабостей. Из-за уважения к Вашей семье, а также помня о Вашей дружбе с моим мужем, я разрешу Вам остаться в моем доме, но только на одну неделю. Если за эту неделю Виктор Алексеевич не изменит своего решения, Вам придется уехать. Не ищите с ним встреч, я сообщу ему о Вашем прибытии, чтобы он сам смог решить где и как ему будет удобно видеть Вас. Пожалуйста, помните, что в этом доме много детей, не допускайте публичных объяснений и скандалов.
-Таня, - мужчина привстал с кресла и протянул к маме обе руки.
- Одну неделю, Григорий Андреевич, - повторила мама, - Ксеня постелит Вам в бильярдной.
На следующий день нас привели в бильярдную и представили генералу Молочаю. Мне сначала было неловко смотреть на него, помня как он плакал перед мамой. Но на этот раз он смотрелся совсем другим человеком. Он был выдержан, но дружелюбен. Генеральский мундир сидел на нем так, как будто он только что вернулся с императорского парада, борода аккуратно подстижена, а по всей бильярдной разносился сладкий запах парфюмерной воды. Он выглядел энергичным и уверенным в себе, и только его глаза, как будто насильно потянутые вниз, были несколько печальны. Генерал Молочай поздоровался с каждым из нас за руку и отметил, как мы все подросли с тех пор, когда он видел нас в последний раз. Мальчики, завороженно глядевшие на его погоны и ордена, сразу же начали распрашивать его о войнах, в которых он принимал участие. И генерал с удовольствием отвечал на их вопросы. Увлекшись рассказом, он вдруг начал ходить по комнате, жестикулируя и не глядя ни на кого. Казалось, он погрузился в какой-то транс, позволяющий ему перенестись обратно на поле битвы и видеть все детали и подробности собития, канонады которого отгремели много лет назад. Он вдавался в непонятные мне подробности, но мальчики были полностью поглощены рассказом.
- Вы и есть тот самый генерал Молочай-Раевский. Легендарный герой битвы при Сухой Ветле, спаситель жизни государя императора, - ошарашенно прошептал Аркаша, а потом вихрем ринулся в свою комнату. Я ни на секунду не сомневалась, что он вернется к коробкой, полной карточек с портретами знаменитых полководцев, раскладывать которые Аркаша не уставал никогда. Иногда по вечерами, он заставлял меня закрывать руками верх и низ каждой карточки, пытаясь только по глазам угадать, что за герой на ней изображен. Аркаша обменивал и выкупал недостающие карточки у своих друзей, и я знала, что за одного Молочая-Раевского можно получить как минимум двух Шестаковых, а если хорошо поторговаться – Шестакова, Барбатова и Шульца.
Польщенный таким вниманием, генерал прервал свой рассказ, видимо предпочитая дождаться обратно своего самого благодарного слушателя.
Он подошел к окну и внезапно выражение его лица изменилось.
За окном открывался вид на аллею, в конце которой стояли мама и Витя. Мама что-то объясняла ему, а Витя неподвижно стоял напротив нее, засунув руки глубоко в карманы своего летнего пиджака. Мама перестала говорить и немного приблизилась к Вите, он тоже сделал шаг ей навстречу. Мама обняла его и Витя, не вынимая рук из карманов, положил ей голову на плечо. Мама гладила его по голове, а сама, казалось, смотрела в нашу сторону.
Генерал наблюдал за этой сценой, не двигаясь, но мне было видно как напряглись его скулы. Каким-то смутным, еще только зарождающимся во мне инстинктом, я вдруг поняла его природу его чувств к Вите. Внезапно, в один момент, я почувствовала себя взрослее и одновременно несчастнее.
Вернулся Аркаша. Генерал подписал ему карточку, отчего та стала практически бесценной, но в прежнее настроение вернуться не сумел, боевой дух покинул его. Он несколько раз подходил к окну и подолгу стоял перед ним, хотя на аллее уже давно никого не было. Мы были недостаточно сообразительны, чтобы оставить его одного, а он слишком тактичен, чтобы попросить нас уйти. Пришла Ксеня с завтраком для генерала. На ее подносе стояла большая глубокая тарелка рассыпчатой гречневой каши, от которой еще шел пар, миска с, наполовину утопленными в рассоле, малосольными огурцами и штоф водки. За неимением других столов, Ксеня поставила поднос на бильярдный. После этого, она сообщила нам, что наш завтрак ждет нас внизу и мы, пожелав генералу приятного аппетита, пошли за ней. Еще не переступив порог бильярдной, я услышала как графин тихо звякнул об хрустальную кромку маленькой рюмки.
С приездом генерала Молочая Витино настроение заметно улучшилось. Он вдруг сделался многословней, общительней и оказалось, что когда он искренне улыбается, эта улыбка придает его лицу дополнительную прелесть. Около полудня я столкнулась с ним по дороге к пруду и мы провели приятные полчаса, разговаривая и рассматривая кувшинки. Витя поймал бабочку и держа ее в ладонях, сложенных горсточкой, прочел мне стихотворение про то, как на крылях бабочки нарисована маршрут к райскому саду. Он сказал, что это перевод с французского, но мне почему-то до сих пор кажется, что это было Витино стихотворение. Уж слишком нежен был внезапный румянец.
В течении следующих трех дней мы повторяли нашу прогулку и с каждым днем Витя говорил все больше, как если бы приезд генерала Молочая вселил в него уверенность в себе. От внезапно исполнился таким спокойствием и радостью, что только сейчас стало понятно как несчастен он был в первые дни своего у нас появления.
Настроение генерала Молочая напротив портилось с каждым днем. Как будто бы на него и Витю приходилась некая неизменная мера хорошего настроения, которое приходя к одному, неизбежно покидало другого. Находясь практически под домашним арестом, генерал мог только наблюдать из окна за действиями обитателей усадьбы. И только теперь мне становится понятным почему Вите так нравилось гулять именно по центральной аллее. Генерал не покидал своей комнаты. С мальчиками он больше не разговаривал. Ксеня трижды в день приносила ему еду, а вечером второго дня я слышала как генерал и майор Ненашев играли на бильярде. Сначала их голоса были едва различимы, но примерно через час они стали кричать друг на друга. Подсматривая из за косяка, я видела, как Ненашев сильно хлопнул дверью и покрывая несколько ступенек за шаг, слетел по лестнице, продолжая выстреливать короткими невнятными словами.
Я внезапно почувствовала, как сердце стало биться у меня во всем теле и во рту стало очень солоно. Мне было жалко генерала и я знала, что он ждет Витю. Но Витя не спешил приходить.
На следующий день шел дождь, он начался еще до того, как я проснулась, а кончился только под самый вечер. Мальчики ушли в лазарет, прихватив солдатиков и карты. Я же не в силах быть в присутсвии Ненашева, осталась в главном доме, тайно надеясь, что Витя придет мириться с генералом, а заодно навестит и меня. Пришел Лаваль и мы некоторое время фотографировали капли дождя через стекло. Потом он засадил меня за французскую грамматику и день стал еще скучнее.
Утром погода прояснилась. За завтраком Витя казался еще более счастливым, чем раньше. Он беспристанно благодарил Ксеню, улыбался, разливая по чашкам чай и даже рассказал анекдот. Закончив с едой, он встал из-за стола, подошел как маме и, взяв ее за руку, припал к ней губами. Его порыв был таким искренним, что мама не смела отнять руки, хотя он целовал ее неприлично долго.
Он покинул веранду и я, испросив разрешения, пошла за ним. Мы прошли вдоль центральной аллеи, где я побоялась поднять глаза на окна бильярдной комнаты и вышли к пруду. После вчерашнего дождя воды в пруду прибавилось и казалось он вот-вот выйдет из берегов. Зелень кустов отражалась от водной глади, глубоко проникая в нее, а гладкие листья кувшинок блестели так, как будто были натерты мастикой. Все цвета вокруг были усилены, оживлены, напитаны новой силой. И взгляд, питаясь этими красками, отдыхал и одновременно пытался вобрать в себя обновленную, заново-рожденную природу. Светло-желтая бабочка села на фиолетовый шар флокса. Витя попытался поймать ее, но на этот раз она выскользнула из под самых его пальцев.
- Скоро я уеду от вас, - глядя вслед улетающей бабочке и улыбаясь, сказал он.
- Я знаю, - ответила я.
Мы посидели недолго у пруда и вернулись к дому. У входа в дом Витя остановился, как будто взвешивая правильность своего решения. Я, боясь, что он передумает и желая поддержать его, подошла к нему и взяла его за обе руки. В эту же самую секунду я поняла, что сегодня Витя оставит нас навсегда и такая боль пронзила меня, что я сделала еще один шаг и оказавшись вплотную к Вите, обняла его. Его руки на мгновение сомкнулись на моей спине, но уже через секунду бессильно упали по бокам. И я, оказавшаяся в безответном объятии, вдруг почувствовала как Витя окаменел.
Отстранившись от него, я инстинктивно обернулась и увидела генерала Молочая. Он стоял в проеме входа на террасу и смотрел на нас. Его лицо выглядело очень серым и твердым, как будто вырезанным из гипса, а морщины были так глубоки, что казались нарисованными черными линиями.
Он резко развернулся и стало слышно как медали на его мундире тихонько и мелодично звякнули друг об друга. Я побежала на этот звон в надежде догнать генерала и все ему объяснить. Генерал быстрыми шагами вошел в дом, и к тому моменту, когда я наконец пересекла террасу и вбежала вслед за ним, он уже приближался к двери ведущей на улицу, к парадному входу.
Я слышала, что Витя тоже бежит за нами, но мне было необходимо догнать генерала первой, задержать его, зацепиться за обшлаг его рукава, заставить обернуться, чтобы он смог увидеть Витино лицо.
Генерал был уже на последней ступеньке парадного, когда я выбежала за дверь. Витя отставал от меня всего на несколько шагов, но как только я оказалась снаружи дома, дверь захлопнулась за мной сама по себе.
Этот резкий звук заставил меня и генерала одновременно остановиться и обернуться назад. Мы понимали, что там, за дверью находится Витя, но дверь не открывалась. Сердце так заложило мне уши, что казалось вокруг наступила полнейшая тишина, мы неотрывно смотрели на дверь, когда вдруг медленно повернулась дверная ручка. Этого кругового движения было достатчно, чтобы генерал оказался на одной ступеньке со мной. Рука, поворачивающая ручку, завершила оборот и толкнула дверь вперед. Дверь подалась вперед на несколько миллимитров, но не открылась. Ручка вернулась в исходную позицию и опустилась снова. Дверь не поддавалась, она была заперта. Но этого не могло быть! Не прошло и минуты, как и генерал, и я прошли через нее. Дверная ручка начала дергаться сильнее, сначала мелкими движениями, как будто пытаясь расслабить дейстиве магического замка, потом все сильнее, напирая вперед, заставляя дверь дрожать. Через секунду ручка начала метаться в агонии, как если бы отчаяние овладевало человека, манипулирующего ей. Оцепенев, не в силах сдвинуться с места, мы наблюдали как металл скрежетал, поднимаясь и снова опускаясь вниз, обретая такую скорость, при которой уже трудно было видеть само движение. Дверь слегка прогибалась под напором, но не открывалась. Шурупы, прижимающие основание ручки к двери, начали понемногу выходить из пазов, выворачивая наружу рваное, светло оранжевое дерево. Внезапно метание начало сходить на нет, совершив еще несколько конвульсивных движений, ручка застыла в исходном горизонтальном положении. Не было никакий сомнений, что за дверью мы найдем Витю, потерявшим сознание, а может быть и мертвым. Генерал Молочай не двигался, видимо не сумев еще оправиться от шока, поэтому мне пришлось подойти вплотную к двери и взяться за ручку, в которую еще секунду назад казалось вселился бес. На ощупь ручка была горяча. К моему удивлению она легко повернулась вниз и потянув на себя, я безо всяких препятствий открыла, оказавшуюся незапертой, дверь.
Возле двери никого не было. Не было никого и в коридоре. Все домашние были подняты на поиски Вити, но найти его не удалось никому. Витя исчез бесследно. Говорили, что он утопился в нашем пруду, но когда во время восстания пруд осушили, на его дне нашли только старую кастрюлю, несколько Аркашиных солдатиков и тяжелый мяч от англйского крикетного набора.
___________________________________________________________
* не столько порок вульгарен в нем, сколько он в своем пороке (фр)
ID:
219198
Рубрика: Проза
дата надходження: 30.10.2010 23:30:06
© дата внесення змiн: 30.10.2010 23:30:06
автор: Виктория Роше
Вкажіть причину вашої скарги
|
