Хиросимы и нагасаки бомбят во мне с неистовой силой:
делайте взрывы погромче, воронки в земле – поглубже.
Каждая старая смерть – бесспорно новой признак,
каждая ядерная зима бесспорно сковывает,
ложа в мои морозильные камеры мясо и
иней.
Усмирите во мне хиросимы и нагасаки, будьте добры!
Эвакуируйте каждого беглеца из тоннелей моих внутренних,
из моих вен, из зрачков, из каждой в сердце дыры,
и все скользившие там сквозняки и ветры – эвакуируте
из каждого легкого, чтоб не дать мне
простыть.
Все, что взрываете во мне – не-пред-ска-зу-е-мо.
В каждой ступне прорастает ростком, в каждом колене –
тюльпаном – желтым и красным – как придумаю,
да! Те, что взрываете во мне хиросимы и нагасаки,
да! да! неизлечимо, неописуемо, красочно,
надуманно.
Захудалые улочки хиросимы и нагасаки примирения просят.
Девочка в платьице в маки перед глазами до сих пор –
любовь шести моих лет, говорил Такубоку.
У него – была, у меня – нет, и пускай, он – умер,
а у меня – времени чуточку больше
просто.
Если взрывать периодически, каждый день, иногда, всегда –
каждый атом, что возникает из моего дыхания,
так и не научится улетать, странствовать, умирать,
каждый волос с мое головы не посмеет упасть,
хотя, на вопрос: Каждая ли твоя часть свободна?
я свободно отвечу:
да.
