эссе
1. Декларация браконьера
Я долго взвешивал перо, прежде, чем написать первую строчку. Я слишком ясно вижу, что это мое эссе – чистейшее браконьерство; охота и промысел на заповедных угодьях сеньории.
Позвольте мне ограничиться сутью вопроса и, по крайней мере, не выкликать по имени тех ос, что поднимутся над моей головой. (К.Ф.Гаусс.) Все мы очень хорошо понимаем, почему феномен совести до сих пор не стал предметом научного интереса: существует инстанция, присвоившая монопольное право на все ответы; и задать вопрос – значит эти ответы отклонить. Но время идет и расставляет все по местам. А место ответа – после вопроса.
Все известные мне религии отождествляют духовную жизнь человека с культовыми отправлениями и никакой другой духовной жизни не признают. Смешно сказать, но во многих странах свобода вероисповедования до сих пор называется «свободой совести».
Жить по совести – это вовсе не слюнтяйство, как некоторые тут говорят. Это просто здоровый образ жизни; это все равно, что не пить по-черному, только еще важней. Вы думаете, Христос проповедовал спасение души? Ничего подобного, на кой ему наши души. Он учил здоровому образу жизни. Разве мужчина – это тот, кто умеет ударить? Нет, мужчина – кто держит удар, улыбаясь. И, если придется, улыбаясь одной щекой, второй он держит удар. Совет подставить вторую щеку содержит очень точный практический расчет, недоступный людям, непонятный им, не понятый ими (что для человека мораль, то для бога здравый смысл) – недаром же он восклицал: «О жалкое племя, доколе же вы будете мучить меня?» Понимания, только понимания он хотел, он учил нас жить по уму и с толком, чтобы все в этой жизни было хорошо и удачно. Открытым текстом он говорил одно, а мы слышали совсем другое; и он досадовал, что не умеет объяснить.
Все учения всех пророков – включая богоназванных – сводятся к одной фразе: «Следуйте совести». Но – что для пророка практический совет, то для обывателя неосмысленный мистический обряд. Поэтому пророков – мягко говоря – не понимали, со всеми вытекающими последствиями. С точки зрения обывателя, совесть лишь оборот речи: «Граждане, имейте совесть!», «По совести говоря», «Бессовестный поступок». Он, обыватель, не замечает (не хочет замечать) совесть как феномен своей духовной жизни – до тех пор, пока он обыватель. И, следовательно, руководствуется Бритвой Савонаролы: «Непонятного не существует». Самая страшная конспирация – конспирация перед самим собой.
– Он хочет сказать, – пояснил Теннеси Уильямс, – что бог являет людям свой жестокий лик, от него исходит какой-то лютый окрик, и никто даже не задумывается, в чем тут дело.
…И в этом смысле церковь, конечно, играет позитивную культурологическую роль, пробивая «бронежилет» конформной персоны, открывая человеку путь к самому себе, к его собственной личности, к духовной жизни в тайниках подсознания. «Мой друг, тебе не показалось, этот тихий вкрадчивый голос действительно звучит в тебе». – Что можно возразить против этого? – «Я дам тебе один совет: если ты хочешь сделать действительный шаг к самому себе, найди в себе великое и непонятное для тебя самого».
Любой даже самый махровый обыватель – стихийный атеист; в том смысле, что требование чистой веры он не принимает всей душой и требует практических доказательств. Таким неопровержимым доказательством – доказательством Бога – для него и служит тихий вкрадчивый голос его совести, звучащий в нем помимо и против его воли; голос, объяснения которому он, обыватель, не находит. Кроме того объяснения, которое с начала времен предлагает ему религия. Найдись у кого-нибудь (например, у меня) другая – более вразумительная и современная – версия…
–Но что будет, если он расскажет нам нечто способное расстроить наши планы? Действительно ли нам это нужно?
– Может, мы этого и не хотим, – ответил Макби, прислушиваясь к стуку дождя по крыше машины, – но помешать этому не в наших силах.
Любой обыватель – особенно махровый – ищет и находит подтверждения своих самых заветных упований; например, упования на бессмертие души. Но даже его слепая вера во все светлое питается доказательствами. Настоящим и, возможно, единственным таким доказательством может быть только запредельное и необъяснимое – явление чуда. Наряду с коматозниками и экстрасенсами церковь представляет обывателю это доказательство – пусть не столь эффектное, зато ежедневное и несомненное. Вкрадчивый голос совести. Но что будет, если Наука расскажет о нем нечто более вразумительное и современное?
– Бог, – скажет Наука, – это и есть оборот речи. В лучшем случае креативная гипотеза, парадигмус архетипус. А вот совесть – действительно существующее явление природы. Как осколок слюды или стрекоза. И подлежит исследованию. (Явления природы – они все трансцендентные и необъяснимые, пока их не исследуешь.)
– Но подлежит ли?
Вопрос поставлен правильно. «Явление природы» – это гораздо больше, чем оборот речи. Наука предъявляет очень строгие требования к своим предметам. Я взялся за перо именно для того, чтобы показать, что совесть всем этим требованиям отвечает. Тут и спрятана разгадка, тут и начинается то, о чем не пишут в книгах, и тут я вам могу быть полезен.
Эссе – литературный жанр, и никто не обязывает автора научной корректностью. Но в одном отношении я хочу быть предельно точным; в том отношении, которое и образует смысл и главную идею моего эссе. Я не собираюсь здесь раскрывать тайну совести, это дело науки, я лишь хочу избавить ее от мистификаций, от бесплатных, – вернее, платных – приложений… Представить совесть явлением природы – таким же, как осколок слюды или стрекоза. Как медицинский факт.
Вера отрицает повторяемость и предсказуемость чудес. Фактически возможность получить чудо, выполнив тот или иной ритуал, противоречит любой религии, сводит ее к шаманству, магии. Творец не может быть уподоблен механизму, который непременно выполнит те или иные действия в ответ на мольбы верующих. Эта гуманитарная доктрина имеет и логическую, научную форму. Так же, как религия, наука отделяет свой предмет исследования от чуда; своими словами, но теми же, неизменными принципами. Эти принципы называются «требованиями пропедевтики»:
1. Предмет науки должен существовать. Быть доступным для наблюдения, проявлять себя как феномен.
2. Предмет науки должен существовать в пространстве. Быть видовым понятием, проявлять себя в разных условиях по-разному.
3. Предмет науки должен существовать во времени. Быть родовым понятием, в одинаковых условиях проявлять себя одинаково.
Читатель несомненно заметил в этих формулах весьма существенную… некорректность. Безграмотность, проще говоря. Предмет – не понятие; это предмет. Но наука – социальный феномен, она не изучает непонимаемые вещи – только вещи в неразрывном единстве с понятиями об этих вещах. Наука изучает не конкретный, допустим, камешек на дороге, а все такие камешки – похожие, но не совсем. Эту некорректность призвано устранить требование пропедевтики, которое возникло лишь в последнее время; можно сказать – в XXI веке, когда наукой считается только точная наука. (Не точная наука – суть беллетристика.) Это требование пока не имеет какой-то законченной, философски элегантной формы и выглядит примерно так:
4. Предмет науки должен допускать логический анализ. Более конкретно – его структурирование тождественно логической теории.
Так что же совесть – чудо или предмет науки? Сейчас посмотрим. И пусть читатель решит, отвечает ли совесть требованиям пропедевтики.
2. У кромки прибоя
Этот тихий вкрадчивый голос бормочет в нас от самого рождения, и мы долго его не замечаем, как не замечаем воздух, которым дышим. Потом появляется повод – и мы слышим отдельные фразы, но это слова взрослых, которые он, этот повод, напомнил; и мы не спрашиваем, что пробудило эти слова в памяти. Постоянно возрастающая тревога, которую мы испытываем как фон этих строгих слов, кажется нам страхом наказания. Идут годы, голос совести возвышается до окрика, до крика, до грохота… И, наконец, мы замечаем, что никакие слова на этом фоне не звучат, слова надо придумывать самому. И никакого другого страха нет, кроме страха перед этим окриком. И надо находить не только слова, но и поступок, чтобы крик утих, успокоился до вкрадчивого шепота, невнятного бормотания... А потом ты начинаешь вслушиваться в это бормотание.
«Жить в согласии с собой», «жить по совести» означает быстро находить правильные слова для окрика, подбирать текст к той музыке, которую наигрывает совесть. Означает быстро и решительно совершать поступки, которые следуют из найденных слов. Этот текст Кант называл «категорическим императивом», то есть руководством к действию, приказом. Такую грамматическую форму мы придаем ему сами, потому что только поступок позволяет успокоить свою совесть. Слова нужны для действия.
Совесть мучит нас и за уже совершенные поступки, за наши маленькие и большенькие подлости, браня и стыдя… (Стыд! Мы бы не знали, что такое стыд, если бы не совесть. Перед другими нам бы не было стыдно, только боязно.) Но выговоры совести за совершенные – даже невольно – плохие дела, эти выговоры тоже можно обуздать только действием. Иногда это не удается, и тогда ее непрерывное бормотание становится громче и злее, и в нем уже звучат отдельные слова и обрывки фраз – те самые слова тех самых фраз, которые мы не воплотили в поступок. Сущее не желает быть плохо управляемым.
Казалось бы, для того, чтобы избежать ее окриков, не обязательно всегда делать моральный выбор. Достаточно научиться избегать ситуаций, такого выбора требующих. Так и живет всякий заурядный обыватель, это его modus operandi – избегать нештатных ситуаций. Но это значит – ограничивать свою свободу, свободу действий. «Свобода» – тоже моральное понятие, и совесть не молчит, если ты бежишь от ответственности. Шторм, постоянно звучащий в душе обывателя – это и есть тот шум, который мешает ему полноценно мыслить.
– Итак, ты не хочешь, чтобы тебя мучила совесть, – сказал Хань Юй, – но не в силах этого избежать. Чем прийти к такому выводу, лучше не размышлять вовсе.
Обыватель стоит на кромке прибоя и выкрикивает заклинания – все свои расхожие истины, все соображения практического смысла, но это дает ему только одно: возможность перекричать штормующую совесть. Вот что оно такое на самом деле, «равнодушие обывателя». Когда совесть требует от тебя ответа, самое худшее решение – промолчать. Another brick in the wall.
– Нельзя жить в обществе и быть свободным от этого общества, – говаривал, бывало, Карл Маркс. Это правильно. Но быть рабом этого общества тоже нельзя. Я согласен со словами Маркса только в том смысле, что нельзя жить в обществе и избежать морального выбора. Но этот выбор и есть свобода, согласно тому же Марксу. Надо только ее осознать.
Совесть существует независимо от нашего сознания; в этом – и только в этом – смысле она материальна. Она говорит независимо от нашей воли и нашего желания и даже, как правило, против них. Нельзя заставить ее замолчать, нельзя переспорить. От нее можно отгородиться стеной, но это стена в самом себе. Механизм возведения этой стены описал еще Конфуций: «Ничего не поделаешь! Я не видел, чтобы человек мог, заметив свои ошибки, осудить себя в душе». – «Считать свои желания правильными и стремиться удовлетворить их – таков непременный путь размышления даже мудрого человека», – дополняет картину Сюнь-цзы. Но как ему оправдаться, этому человеку? Только отделив себя от осуждающего голоса совести. Словами, только словами, лишенными души безличными символами, пришедшими извне, из общества как камни для этой стены. У нас у всех под шкурой по бронежилету. Большинство людей не считает свидригайловские сны чрезмерной платой за богатство, роскошь, успех, почет, славу, власть – что там еще? Не торопитесь с выводами. Пусть о цене судит тот, кто видит эти сны, сны наяву, сводящие с ума – и притом очень быстро. За все надо платить. Но в отличие от деловых соглашений, заключенных деловыми людьми и заверенных нотариально, за подлость приходится расплачиваться: неизвестно с кем, неизвестно чем и – самое главное – неизвестно когда.
С совестью можно бороться, но это борьба с самим собой. Вероятно, есть множество способов этой борьбы, но все они сводятся к возникновению в душе человека того или иного комплекса. Все, кроме одного: подчиниться. Человек, принявший такое решение называется свободным.
«Зло» может быть определено как основание душевного дискомфорта. А «добро»?.. Мы еще не все сказали о том, что такое «жить по совести». Совесть требует от нас исправления дурных поступков, вольных или невольных. Совесть предостерегает нас от их совершения. Но это не все, совесть требует также осознания необходимости морального поступка – и его совершения; требует свободы. Выше мы описали (все возрастающий) дискомфорт в душе человека, отягощенного злом своих поступков. Добрые дела также не остаются без последствий; и я уверен, что каждый из нас понимает, что такое «моральный катарсис», сродный вдохновению творца. «Как ярко светит после бури солнце!» Не буду тратить собственного вдохновения зря, лучше ведь не скажешь: «Его прекрасный свет все озаряет и к новой жизни землю пробуждает. Как ярко светит после бури солнце!»
Императивы совести Кант называл «категорическими» не потому, что они строги, неуступчивы и агрессивны – все это правильно, но не потому. Категорией называют основание всего или источник всего. Не только стыд порожден совестью, но и все наши понятия и представления о морали; например, «справедливость». Или – еще более общее представление о «добре и зле», которое в свою очередь порождает целую вселенную моральных ценностей. Что есть добро и зло совесть объясняет нам не словами, а на примерах, возвышая свой голос после злого поступка или перед добрым, успокаиваясь, когда перед нами не стоит никакого (существенного) морального выбора.
Слово «категория» подразумевает еще один смысл, который следует четко уяснить. Обратите внимание на то, что совесть никогда ничего не объясняет, она просто указывает: вот это хорошо, а это плохо; это зло, а это добро; вот так надо поступать, а так не надо. Почему не объясняет? Потому, что ей нечем объяснять, она сама – объяснение, первичное и несомненное. Категория. Математики знают, что категории не подлежат определению, они, категории, сами дают определения. Категории не определяются, ими «владеют». Совестью – обладают. Императивы совести не подлежат объяснению и обсуждению, как аксиомы не подлежат доказательству. Математики лучше, чем кто бы то ни было, понимают, что всякое позитивное знание опирается на чистую веру; чистая вера – источник всякого познания. И, как мы видим, источник и основа нашей морали – тоже чистая вера. Чистая? а есть еще и «грязная»? Есть. Но давайте, все-таки, выберем выражение поделикатней. В этом смысле употребляется термин «истинная вера»; тогда ей противопоставлена вера «ложная», которая приходит к человеку, в его сознание, «снаружи», из общества. В то время как истинная вера идет из души человеческой – в общество. А откуда она берется в душе? Правильный вопрос.
А теперь скажите: что я поведал вам такого, чего вы не знаете? Я не смогу рассказать вам всего, что вы знаете о вашей совести, да и зачем? Потрудитесь сами. А я теперь скажу то, что, возможно, будет открытием для большинства читателей. Судя по тому, что мне известно, Кант был первым, кто ясно, прямо и недвусмысленно указал на универсальный характер совести. Да, говорит Кант, совестью обладает каждый из нас в отдельности, но совесть – на всех одна. Моральные оценки разных людей всегда идентичны. Одно и то же обстоятельство все мы оцениваем одинаково – независимо от того, что при этом говорим. Вот именно: «Мысль изреченная есть ложь». Универсальность совести именно поэтому не была замечена до Канта – из-за дистанции между словами и внутренним убеждением. Вовсе не обязательно человек умышленно кривит душой. Слово – общественный феномен, а в обществе мораль подменяется нравственностью, и ее оценки – другие. Но дома, но в тиши…
Для многих эта кантовская идея покажется сомнительной. Эти многие – те, кто не ощутил подлинной дистанции между нравственностью и моралью (почему не ощутил?) Каждому духовному понятию противопоставлен некий симулякр (подделка, эрзац), лишенный духовного содержания, но широко практикуемый в обществе: морали – нравственность, культуре – попса, любви – секс, вере – религия… Вкусы, например, у всех разные, но вкус на всех один. Шведский профессор и колумбийский крестьянин, канадский клерк и бирманский таксист – у всех у них разные вкусы, и нравственность тоже разная. Но вкус и мораль одинаковые у всех. Нравственность – это то, что может нравиться или не нравиться, а мораль мы выслушиваем, почтительно склонив голову и вытянув руки по швам.
Кроме всего прочего, Кант своей максимой универсальности дает нам возможность видеть в душе ближнего, как в раскрытой книге. Достаточно судить по себе, по своим собственным категорическим оценкам – и твердо знать, что ближние все эти оценки необходимо разделяют. Кроме всего прочего, максима универсальности дает нам возможность… (управлять? не то слово) влиять на людей. Если ты озвучиваешь императивы совести, есть полное основание ожидать, что ближние последуют этим императивам. Сделают так, как ты предлагаешь, проще говоря. Потому что в душе каждого из них есть твой союзник, твой адвокат. (Стена между человеческим Я и его совестью бывает очень прочной, но не бывает непроницаемой.) Но только тогда, когда ты сам – адвокат совести; это взаимно.
Так что же такое совесть? Какой предмет я предлагаю науке для изучения?
Всякий вопрос допускает два рода правильных ответов: краткий и точный – либо развернутый и ясный. Приведенный выше развернутый (и ясный?) ответ предполагает резюме: совесть – источник категорического императива. Это недостаточно точно. Потому что мудрено, несмотря на все мои объяснения. Требуется более простой и вразумительный ответ; и такой ответ имеется.
Говорят, что человек обладает пятью органами чувств (на самом деле их четыре, но не будем придираться). Шестым чувством называют интуицию, и это особенное чувство: в отличие от первых пяти интуиция дает нам не ощущения материальных предметов, но ощущение истины. Дает идеи, которые приходят «неизвестно откуда». Абсолютная идея («эйдос» по Платону), которую мы воспринимаем своим седьмым чувством, называется «моралью». Только не спрашивайте меня, где они находятся, эти эйдосы – Истина и Мораль… В этой главе я говорю только о том, что знаю.
3. Категорический императив
Поступай с человеком так, как ты бы хотел, чтобы он поступал с тобой.
Именно эти слова возникают в нашем сознании, когда мы вслушиваемся в приглушенное бормотание совести, успокоенной отсутствием перемен. Все заурядные события похожи друг на друга, и тогда совесть бормочет слова, которые годятся на все случаи жизни (получается, что это и есть самое заурядное, самое пустяковое событие – разве мы выбирали?).
Эта фраза из замечательной книги поразила меня своей универсальностью, и какое-то время я потратил на то, чтобы найти ее автора: а что он еще сказал, этот мудрец? Она попадалась то в одной книге, то в другой, но каждый раз оказывалось, что это только цитата. Чего, казалось бы, проще: вспомни все эти книги и определи самую раннюю по дате сочинения. Но по мере поисков эта самая ранняя дата отодвигалась все дальше в прошлое, в глубины десятилетий, веков… В какой-то момент показалось, что найден автор максимы – фарисей Гиллель, куда уж дальше? Но потом я обнаружил ее в «Беседах и высказываниях» Конфуция (V в. до н.э.). По свидетельству адептов, Учитель тоже цитировал, ссылаясь при том на «мудрецов древности», и я понял, что дальше искать бессмысленно. Возьмите самые древние не поддающиеся расшифровке египетские пиктограммы и примерьте к ним эти слова – вы найдете ключ к загадочным письменам. История Первого категорического императива (вернее, первой его формулы) ограничена только самой историей; известной нам историей человечества.
Совесть бормочет слова? Рискну показаться назойливым, но еще раз подчеркну: совесть не произносит слов, ее голос – скорее музыка, а если еще точнее – ощущение; безотчетное ощущение тревоги… Но эта тревога побуждает нас – бессознательно, в глубине души – искать и находить слова, имеющие форму практического совета. Последовав этому совету, мы заставляем совесть успокоиться; а если нет – то нет. Этим обстоятельством и обусловлено наше отношение к формулам категорического императива не как к советам, а как к требованиям. И каждый раз, делая выбор, вы превращаете часть себя (ту, которая выбирает) в нечто отличное от старого. Эти требования и советы – более или менее общие, – возникнув однажды и приобретя словесную форму, остаются с нами навсегда и образуют свод наших персональных моральных принципов – то, что Фрейд называл «супер-Эго». Это не разрозненный набор рецептов, но логически обоснованная и согласованная система взглядов, несмотря на то, что сами эти советы и требования возникали фрагментами, в разное время по разным поводам. Потому что все они порождались одним и тем же источником, диктующим одну и ту же идею. Все наши моральные принципы – более или менее конкретная форма наиболее общего требования, годящегося на все случаи жизни; а именно, того самого, которое приведено в начале главы.
По причинам, о которых я скажу позднее, Кант не был удовлетворен этим Первым категорическим императивом и предложил свою формулу:
Поступай так, как если бы максима твоего поступка посредством твоей воли должна была стать всеобщим законом природы.
Если не стремиться к философской точности, если отбросить ученые слова и, оставив самую суть, сказать попроще (эта формула тоже хорошо известна):
Делай что должно, и будь что будет.
А что должно, извините? Что это такое – «должно»? А вот это и есть та самая философская категория, которую мы выбросили из формулы Канта. И это первое, что мы можем сказать о совести: она дает нам понятие должного. Оно не определяется словами, им «владеют» – то есть чувствуют. А это чувство, чувство должного, которым мы обладаем, называется… называется… «Нет», – сказал Винни-Пух. В том-то и дело, что нет, не «совестью». В этом-то и причина, по которой Кант отвергал Первый категорический. Посмотрите на эту инструкцию для Творца, на его, кантовскую, формулу – точную, полную, самую общую и универсальную – такую, как он хотел: где тут слово «мораль»? Общность кантовского императива в том и состоит, что он не ограничен сферой одной только морали… и похоже, что читатель начинает понимать Канта.
Но пока еще не понимает автора. Это потому, что я пытался воздействовать на вас эмоционально. Попробую убедить вас логикой. Наука, как известно, безразлична к морали. Но только до тех пор, пока ее объектом не становится разум, тут уж никуда не денешься. Однако это вовсе не значит, что наука берется (или я ей предлагаю) решать моральные проблемы. Наука, как известно, моральных проблем не решает, а мораль – сама по себе, внутри себя – не имеет логики. Это эссе – не о совести. А о феномене. Предметом науки являются именно феномены – явления в их логической и причинно-следственной связи. (И ничего не надо менять.) Причинная и логическая связь, описанная в предыдущей главе, характерна не только для совести. Мы уже говорили о вкусе, и позже опишем подробней восьмое чувство, которым разум воспринимает эйдос Красоты. Но сейчас в качестве примера возьмем более очевидное шестое, интуицию; о ней мы тоже говорили. Перечитайте «У кромки прибоя» – и примерьте все сказанное там к интуиции (вместо совести) и к истине (вместо морали). Или просто поверьте мне на слово: феноменология идентична.
Совесть – наиболее яркое, наиболее очевидное, наиболее ощутимое, наиболее изученное каждым из нас и любым – проявление достаточно общего психического феномена, который мы неправильно назвали «чувством должного». Не чувство, а ощущение – потому что это комплекс эйдональных чувств; список которых отнюдь не ограничен числом «восемь». А кстати, каков он, этот список, и что они, наконец, такое – эти самые «эйдосы»? Как же, как же, определение у нас имеется, небось не категория какая-то неопределенная – «эйдос»! Да ведь мы уже приводили его, это определение: «Объективная реальность, которая существует независимо от нашего сознания и дается нам в ощущениях». В отличие от Канта, Владимир Ленин не знал, о чем говорит. И в самом дурном сне не привиделось ему, что под его определение материи с легкостью необычайной и на равных основаниях подпадает и идея.
Но – идея, которая существует независимо от нашего сознания и вне его! – к этому надо привыкнуть.
Однако факт остается фактом и требует осмысления. Кроме всего прочего, он означает вторую общность людей – не ту, которую мы обретаем в обществе, а ту, которая обусловлена нашей природой. Единство и единственность наших представлений о должном (глубоко личных, подчас тайных) – столь же фундаментальное единство, что и общественное. И, как правило, противостоящее общественному, притом успешно противостоящее. Как же она называется, эта вторая общность – и называется ли? Ах да! Она называется человечностью.
4. Истина
– Я все понимаю, но объяснить не могу, – говорит ученик.
– Не можешь объяснить? Значит, не понимаешь, – отвечает учитель.
Я и был тем учителем, и теперь вижу, что был неправ. То есть дидактический принцип, который я озвучил, не подлежит сомнению – но только как дидактический принцип. Чувственное, интуитивное понимание ученика абсолютно бесполезно в обществе само по себе, однако оно основа того «настоящего» понимания, которого добиваются педагоги. Но чем же оно «ненастоящее», чем отличается от школьного? А словами и отличается, словами для объяснений. Не умеешь объяснить… И снова я повторяю старую ошибку, я совершенно не умею учиться на своем опыте. Говорят, я неплохой математик; это было замечено еще в школе, где я имел обыкновение выдавать ответы не самых простых задач, едва прочитав их условие. А объяснить решение не мог! Или с трудом объяснял, решая задачи по правилам, как все. И кто же здесь говорил, что внутреннее, чувственное понимание «абсолютно бесполезно в обществе»? (Разве обществу не нужны верные ответы?) Явление, нарушающее (а значит, и доказывающее) этот сомнительный принцип бесполезности, и называется интуицией. Это когда мы выдаем правильный, но логически не обоснованный – логически не обоснованный, но правильный! – ответ.
– Я не чародей… но и я кое-что умею. От природы. Дар. Если я могу что-то представить, значит, так оно и есть на самом деле.
– Представить можно все, что угодно, – сказал Турнен.
– В том-то и дело.
Другими словами, истина ограничена только нашей способностью к представлениям. Или, что то же самое, к пониманию.
Интуитивные озарения играют ту же роль, что и наши индивидуальные ощущения простых предметов: они элементарны и не требуют слов для объяснения; требуют только – по Антисфену – имени. Для чувственно воспринимаемых сущностей не может быть ни определения, ни доказательства. Относительно того, что просто, невозможно ни исследование, ни обучение; способ выяснения простого иной.
– Раньше существовало много вещей и событий, готовых по первому твоему взгляду раскрыть свою подлинную природу, – собственно, почти все.
Впрочем, интуицией называют нечто большее, она глубже; она – необходимый атрибут разума, без нее невозможно мышление, которое как раз и состоит в том, что под каждый элементарный опыт, каждое ощущение интуитивно подводится (Кант) доопытное понимание. У нас в деревне это называется «думать». Результатом этого кантовского подведения (которое есть таинство) и является позитивное знание, выраженное в словах. Слово – это синтез опыта и понимания, и сама форма этого синтеза (то есть слово) вызвана требованиями общества. Требованием учителя «объяснить словами».
Но к учителю мы приходим не сразу. Душа младенца – одно сплошное чувство, и только опыт порождает и взращивает рассудок – логику и логос (слово). Мы говорим: «смекалистый ребенок». Это ребенок, который еще не пришел к учителю. Смекалистый ребенок (а какой ребенок не смекалистый?) выдает ответы, не умея – еще не умея – их объяснить. (Но эти ответы – правильные.) Зачем ему объяснять? Перечитайте «У кромки прибоя»: ощущение должного (интуиция) ничего не объясняет, но требует поступка; в данном случае – ответа.
И это относится ко всем, включая взрослых. Истина, которую ты чувствуешь, остается для тебя тайной, пока ты не изречешь ее, мучительно преодолевая сопротивление лжи. Мы нужны друг другу как собеседники, мы друг для друга – повод произнести слово. Ни в чем друг друга не убедив, мы расходимся по домам, усталые, но довольные… Чем? (Вопрос, конечно, риторический, но именно поэтому на него надо ответить.) …Шторм утих, стихия умиротворена, нужные слова найдены, ответ – правильный. «Как ярко светит после бури солнце!»
Может показаться, что наши логические (словесные) знания – общие для всех, а представления сугубо индивидуальны. Напомню, что кроме социальной есть другая общность – та, о которой говорилось выше, в «Категорическом императиве». С точки зрения истины нет индивидуальных сознаний. Мы все одинаково понимаем, как должно быть (и, должно быть, так оно и есть). И убеждаем друг друга, напоминая об этом. Поэтому – умоляю! – на отказывайте мне в праве воздействовать на вас эмоционально; аргумент ad humanum – мое неотъемлемое человеческое право, и его действенность являет нам доказательство нашей загадочной «другой общности». А значит, и эйдосов, которые мы ощущаем. «Являет»? Что вы, что вы, «явление» – не то слово. Это общее правило. Объясняя друг другу что-либо, мы, как правило, воздействуем на собеседника эмоционально, обращаясь к его человеческому пониманию. А логические аргументы появляются как исключение из этого правила; обычно – на уроках математики.
Кстати, о науке. Долгое время – в течение тысячелетий – наука не нуждалась в опыте, благополучно обходясь умозрительными рассуждениями; теперь это называется «натурфилософией». Вся интернациональная античность добывала знания именно так, метафизически: доказывая необходимость гипотез. Доказательства эти были логическими, да. Но опирались они не на опыт, а напротив – на общие представления. Однако всему есть предел, и беззаботному дошкольному детству тоже. – «А тот Белый Тезис не оправдал-таки моих надежд, не оправдал!» – с горечью воскликнул бен Бецалель – и античность закончилась, уже навсегда. Пришли энциклопедисты и вознесли опыт на пьедестал.
Но так же, как натурфилософия не обходилась без наблюдений (какой-никакой, а все-таки опыт), так и экспериментальная наука не обходилась без доопытного («эвристического», как стыдливо называли его эмпирики) понимания. Но начисто отвергала бесспорно еретическую мысль: мы слышим и постигаем только то, что уже наполовину знаем. Генри Торо в данном случае только озвучил твердое убеждение Гоббса, Лейбница, Декарта и Юма – апостолов позитивизма, на минуточку. Никто из единомышленников их не услышал (почему?), услышал диалектик Кант. (Но кто услышал Канта?) Наука – это айсберг, выплывающий из подсознания. И никакая компетентная гносеология не возможна без ясной и полной концепции бессознательного.
Сегодня, когда эпоха Черного Тезиса (гегемония опыта) позади, и мы снова переходим под власть теории, можно подвести итог. Драма позитивизма не в том, что недостает фактов, а в том, что не хватает слов для обобщения этих фактов, для объяснения истины.
– Я понимаю, но объяснить не могу, – говорит ученик.
Задача науки – доказательство очевидного; только доказанная словами очевидность может быть использована на практике – это и считается сегодня целью науки. Но уже виден и другой конечный продукт познания. Новая истина требует новых слов. И наука вынужденно достигает другой, неизвестно кем поставленной цели: создает речь. (Есть вещи, которые мы покупаем в магазине, а есть которые обсуждаем только с друзьями. Первым вещам дает имена производитель, а вторым – наши друзья.) До какой-то черты я согласен с номиналистами: да, назвать – значит познать. Но с моей точки зрения, номинация – не акт познания, но его итог. Назвать можно только то, что понятно. Мы даем вещам имена как бы в награду – в благодарность за то, что они застыли на месте, приняв свою неизменную форму на этой земле.
– Так что же, – спросил я, – если я откажусь от способности соображать, сяду на месте и застыну навеки в одной позе, мне тоже придумают какое-нибудь расчудесное имя, – например, «мардонг» или еще что-нибудь?
– Но ведь у вас уже есть имя!
– Ах да, – осенило меня. – Я и забыл.
Так вот, о памяти. Не могу удержаться от соблазна привести красивую версию Андрея Лазарчука, оспаривающую «эйдосы» и их роль в мышлении…
Каков свет для летучих мышей, таково для разума то, что по природе своей очевидней всего. Опытом и логикой созданные предрассудки – это и есть наш «бронежилет», защищающий от истины. Вера в Бога, в справедливость, в разум, во что угодно – это просто интуитивная защита от правды, от ужаса познания.
– Тебе это кажется, что ты не знаешь. А на самом деле ты всего лишь не отдаешь себе отчета в своих познаниях. И я вижу, что ты по-настоящему боишься узнать что-либо еще.
– Надо ли знать правду – то есть вообще всю? Каждый раз, узнавая краешек истины – какой-то новой истины, – человек испытывает одновременно и восторг, и ужас.
«Система логических отмазок» создается нами самими на пути в бездну познания. Общество своими мифами только поддерживает эти предрассудки, но не создает их – это наш собственный подсознательно волевой акт. Психоспазм. Тогда наше узнавание истины – это именно узнавание, и ничто другое. Мы уже заглядывали в бездну – и отшатнулись. Но сохранили память о божественном состоянии, когда весь мир стал книгой, написанной простым языком, а на каждый заданный вопрос тут же возникал выросший из самого вопроса ответ. Предрассудок первоначально возникает как блокада этой памяти; после уже структурируется, в том числе при участии общества.
Спорить не буду. Потому что эта версия ничего не меняет. Не буду спорить, и даже приму этот образ (напоминающий почему-то банковский сейф изнутри) как модель категорического императива: «Все вокруг состоит из слов, из незнакомых знаков, воздух распадается на знаки, некоторые вещи пропадают совсем, зато стены превращаются в страницы книги» Где происходит все это – в нашей памяти или в режиме реального времени? Не имеет значения. Врожденные представления или врожденный аппарат доопытных представлений – в любом случае представления априорны, и вопрос «что было до первого опыта?» не снимается.
5. Красота
Все знают, что «о вкусах не спорят», и все знают, почему. Но не все знают, что о вкусе тоже не спорят, причем по причине совершенно противоположного свойства. Вкусы у людей разные, а вкус на всех один. Другое дело как человек выстраивает отношения со своим вкусом: можно следовать ему, а можно… Есть такое выражение: «безвкусица». Это только фигура речи, нет человека без вкуса, но есть люди, поступающие вопреки ему. Игнорировать вкус нельзя, он дается нам в восприятии независимо от нашей воли. Напротив, вкусы формируются в человеке во многом осознанно, в процессе свободного выбора. Но такая свобода – хуже любого рабства; она слепок или прототип пресловутого демократического выбора – выбора из предложенного списка. Человек позиционирует себя в обществе как элемент социальной группы и для этого следует вкусам этой социальной группы; а потом уже и выбора никакого нет. Но самое плохое – не конспиративность подобной бесхребетности, и подобного прагматизма; безвкусица начинается, как только понятие о красоте дается обществом. Прекрасным, по Канту, может быть только то, что нравится без интереса.
Мы видели, что категорическим представлениям разума, в частности, вкусу, общество противопоставляет свои пародии, эрзацы (мы приводили примеры). Отражения Полдня в озерах Леса. Надо ясно понимать, что такими симулякрами обладают и производные понятия; например – поэзия. Хочу вступиться за графоманов – они не просто бездарные стихотворцы, их творчество (sic!) наделено определенной эстетикой, оно по-своему последовательно и образует некую принципиальную общность. Это лишенное души творчество общества, лишенного души. В нем нет ничего индивидуально человеческого. Это просто способ, которым толпа утоляет свой нарциссический комплекс.
Эту общность и эту противоположность легко видеть, отметив (взаимное) отвращение, которое испытывают поэт и графоман к творчеству друг друга. Оба воспринимают его как оскорбление – и совершенно обоснованно. Нужно ли объяснять читателю, какая это мука для образованного человека – читать, слышать, видеть, терпеть графоманское творчество? С другой стороны, не раз замечено, что обывателя начинает корчить при чтении хороших стихов. Он торопливо и немотивированно перебивает декламатора; для того, чтобы сказать – сначала глупость, потом банальность. Поэзия – Белый Заговор, изгоняющий беса. Графоманская эстетика возникает из чувства противоречия, от озлобления против собственного вкуса, который пробивается сквозь стену и бормочет что-то свое, бормочет, требует, стыдит. Собственно, это противоречие, этот протест и есть кирпичи стены, стены в самом себе.
Графомания как общественное творчество – нечто большее, чем засилье в бездарных текстах разговорных штампов и поэтических клише. В конце прошлого века существовало целое направление в русской поэзии – иронисты, применявшие эти штампы по теории невместности: не по назначению. Получалось смешно… Потом получалось, что и весьма выразительно, эмоционально… Потом оказалось – просто зло. (Довели людей.) Дело не в штампах. Чувство вкуса подсказывает поэту, какая из его абсурдных (бессмысленных, нелепых) фраз – из тех, что он бормочет, осваивая внезапно возникшую (откуда?) мелодию, – какая из этих фраз обретает смысл. Что подсказывает графоману? Что для него имеет смысл? Откуда возникает мелодия? На все вопросы один ответ: общество.
У графомана не только текст, всё – штампы: и мелодия, и композиция, и тропы; и даже грамматические ошибки – среднестатистические. Графоманские тексты созданы не личностью – конформной персоной, «человеком толпы», симулякром личности, отпечатком общества в разуме каждого обывателя; тем Я, которое отгородилось от своей души стеной корыстного самообмана. Личность стремится к свободе, а толпа – к единообразию. Душа ищет новизны, а обществу нужна стабильность.
«Талант» как синоним вечной новизны имеет своим антонимом «бездарность» – и это не просто отсутствие таланта, это его попсоидная противоположность, общественный симулякр… Смекалистый ребенок – слепое орудие природы. Талант овладевает инструментом, созданным до него. Гений сам создает себе инструмент сообразно своей гениальной цели. Я могу – я имею право – я должен. Но пропасть лежит между талантом и гением, потому что нельзя в одно и то же время искать и знание, и способ его усвоения. Та же пропасть лежит между смекалистым ребенком (вундеркиндом) и талантом. К сожалению. Кант считал, что таланты – для науки, а гении – для искусства. Распространенное заблуждение, но досадно, что его разделял и Кант. Нельзя недооценивать вдохновения ученого и мастерства художника. Гармония сосредоточена в сути искусства и в форме знания. Впрочем, это уже открытия новых времен.
Нам повезло жить в эпоху перемен, переживать весну стыдобы, мы первыми увидели хищный оскал XXI века, его вызовы, брошенные человечности. Этот век не принуждает, не покупает, он – соблазняет. Вызов нового времени – соблазненный талант. Возможно ли это? Не знаю. Вопреки всему сказанному выше и ниже – не знаю!
У богачей есть своя рыба-лоцман, которая разведывает им путь, – иногда она плохо слышит, иногда плохо видит, но всегда вынюхивает податливых и чересчур вежливых. Те, чье счастье и успешная работа привлекает людей, обычно неопытны и наивны. Они не умеют противостоять напору и не умеют вовремя уйти. У них не всегда есть защита от добрых милых, обаятельных, благородных, чутких богачей, которые завоевывают любовь, лишены недостатков, каждый день превращают в фиесту, а насытившись, уходят дальше, оставляя позади мертвую пустыню.
Рыба-лоцман говорит:
– Вообще мы хотели бы, чтобы вы чувствовали себя спокойно. Вам не надо ничего бояться. Мы не покупаем вас. Моральные ценности не продаются. Каждая моральная ценность нужна только одной стороне, красть или покупать ее не имеет смысла.
Что тут возразишь? Все ведь правильно, разве что – речь идет обо всех духовных ценностях, не только о моральных. Твердо помня и утешаясь тем, что «гений и злодейство – две вещи не совместные», мы наблюдаем соблазнение таланта и спрашиваем себя: возможно ли это? И что такое тогда талант?
Но чему же мы удивляемся?
Наша совесть говорит: «Поступать так нельзя, это некрасиво», – и не все, далеко не все слышат заключительную часть фразы. – «Законы физики должны обладать математическим изяществом», – сказал Поль Дирак, и мы восприняли это только как бонмо. Китайская философская традиция не различает доброе и прекрасное; так же, как и русский язык. «Мораль» означает и эйдос совести, и «вывод». «Справедливо» может иметь значение «морально», а может – «истинно». Вспомним и английских дидактиков: «Красота есть истина, истина есть красота» (Александр Поп). Остается услышать Аристотеля: «Все, что не имеет материи, есть безусловно единое». И мы это прекрасно понимаем. Нет разных эйдосов, есть разные точки зрения на единый Эйдос. Настолько же разные, как звук, изображение, запах, тактильное ощущение одной вещи. Различаются не эйдосы, различаются наши чувства: совесть, интуиция, вкус… Духовные ценности могут прийти в противоречие друг с другом, только отразившись в кривом зеркале общества.
Соблазненный талант – вчерашний талант. Мы не видим его ущербности потому, что свободный талант тоже пока вчерашний. Нужно новое его качество, нужны новые образцы творчества, нужно догнать время. Неполное зло необходимо, чтобы бросить нам вызов. Но этот вызов должен быть принят.
6. Дао
Я утомился называть этот психический аппарат «ощущением должного» (язык сломаешь). Давайте закрепим за чувственным долженствованием в душе человека имя, быть может, и не окончательное, но принадлежащее ему по праву: «Дао». Но начав – по завету Конфуция – исправлять имена, будем последовательны и вернемся к началу этих имен. Что такое «дао», по-китайски понять нельзя. Не так труден китайский язык, как трудны для понимания мудрецы Поднебесной, которые имели обыкновение обращаться непосредственно к чувству, эмоциям. Понять их можно, только если знаешь, о чем идет речь; и ключ к этому пониманию находится в Европе.
«Одно и то же есть мысль и бытие.» Возможно, памятуя о тезисе Парменида, педантичный Кант не акцентировал родовых различий «вещей в себе». Он различал их роды в рабочем порядке, но строгих определений не давал. Однако, дал «нестрогое» – поэтическое: «звездное небо над головой и нравственный закон во мне». То есть, соответственно, материя как таковая («для-себя-материя») и идея как таковая (Эйдос). В чем-то он был и прав, не разделяя эти два рода. По крайней мере, китайцы их не разделяли, полагая, что абстрактные идеи (Эйдос) и неощутимая материя образуют единое целое где-то далеко за пределами человеческого опыта; и называли это единое – «дао». Все, что находится за пределами ноосферы (в самом широком смысле этого слова), существующее отдельно – но не изолированно, – соприкасается с ноосферой по двум граням, которые китайцы поэтически именовали «Земля» и «Небо». Это наши человеческие чувства: пять органических (Земля) и эйдональные – совесть, интуиция, вкус etc. (Небо).
Такова концепция, и я не уверен, что все читатели ее поняли; еще бы – ее поняли не все китайские философы, и часто путались, называя именем «Дао» эйдональные ощущения человека (то есть Небо). Благодаря этой путанице, «ощущение должного» мы вправе называть «Дао», обозначая это слово с заглавной буквы, чтобы отличить от понятия «вещи в себе».
Вот вы даже из вежливости не сказали, что я вас вовсе не раздражаю. Но ведь кто-то должен раздражать? В конце концов, надо же тренировать свою способность к восприятию. Если я не буду занудным, я стану непонятным – еще более непонятным. Я пытаюсь найти меру того и другого. Спасибо за понимание.
Оговорив это обстоятельство, мы дополним доктрину Канта учением поднебесников о том же предмете, о Дао. Как видите, ученые, которые будут изучать «феномен совести», начнут не с чистого листа; перед ними будет, по крайней мере, тетрадь в клетку.
То, что даровано Небом, называется природой. Соответствие природе называется Дао.
От Дао нельзя отойти и на миг; то, от чего можно отойти, не есть Дао. Дао наполняет Поднебесную, оно находится среди людей, но они не могут его постичь.
Находясь рядом с Дао, его трудно найти. О мудрость! о мудрость! Разве ты заброшена за моря и не можешь оттуда вырваться? Надо содержать сердце в чистоте, открыть его двери, освободиться от корыстного помысла, воздержаться от многословия, тогда светлый ум будет пребывать в нем.
Чистое сердце – философская категория, которая означает отсутствие стены между сознанием и Дао. Это предполагает доминирующую роль Дао в чувственной сфере (сердце) и подавление желаний и страстей (категории).
Совершенномудрый подобен тому, кто одевается в грубые ткани, а при себе держит яшму. Человек скрывает свое сердце – его ни измерить, ни взвесить. Прекрасное и безобразное – все таится в человеческом сердце, но цвета его не увидишь. Сердце должно освободиться от страстей, и тогда дух вселится в свое вместилище. В освобожденном от нечистоты сердце задержится дух. Только освободившись от страстей, душа человека может стать чистой. Поэтому тот, кто свободен от страстей, видит чудесную тайну Дао. Чувственные соблазны возбуждают человека. Нет большего несчастья, чем то, что вызывает желание. Благородный муж соблюдает ритуал, чтобы ограничить себя. Если созерцание станет чистым, возможны ли тогда заблуждения?
Здесь благородный муж – тоже категория, которая примерно соответствует нашему понятию личности. Читатель, разумеется, помнит, что личность не зависит от требований общества и руководствуется исключительно внутренним убеждением… Ну, в идеале.
Благородный муж проявляет мягкость, но не приспосабливается. Именно в этом состоит подлинная сила! В каком бы положении ни был благородный муж, он всегда найдет себя. Как мы видели, именно Дао формирует убеждения, жизненные установки личности. Тот, кто следует Небу, следует дао. Великое умение заключается в том, чтобы не подменять собой деятельность Неба. Благородный муж со спокойным сердцем ожидает повелений Неба, а низкий человек, презрев опасность, ищет счастливый случай.
Надо признать, что китайская философская традиция, как правило, отрицала феномена «опережающего знания» и встречала в штыки аргументы малочисленных диссидентов. Характерен следующий эпизод.
«Однажды Дань Хэ, сидя дома, вел беседу. Ученики были рядом. За воротами промычала какая-то корова. Ученик сказал: «Это черная корова с белым пятном на лбу». Дань Хэ сказал: «Верно, это черная корова, но белое у нее на рогах». Послали человека посмотреть. Действительно, оказалась черная корова, а рога у нее были обмотаны белой холстиной.
Методом Дань Хэ опутывают сердца простых людей, и этот прием опасен.»
Можно ли было предвидеть эту корову исходя из общего понимания вещей? Феномен экстравертной интуиции, дает утвердительный ответ, и этого ответа мы не понимаем. Значит, будем отрицать факты? Нет ни одного доказательства этих положений, но есть доказательства против того, кто принимает противное им.
С другой стороны, (интровертное) интуитивное знание, доопытное понимание сути вещей глубоко осмыслено даосами, и их взгляды мало чем отличаются от современных европейских.
Не выходя со двора, можно познать мир. Не выглядывая из окна, можно увидеть естественное дао. Пониманием одного слова Дао можно постичь Небо и Землю, охватить все страны мира. Только следуя ему, можно понять начало всех вещей. Исходя из форм вещей устанавливать их имена – это и есть путь соблюдения естественности вещей. Совершенномудрый, чтобы выяснить смысл слова, наверху проверяет его по Небу и внизу проверяет его по Земле. Совершенномудрый не следует тому Небу, которое не обнаруживается в явлениях. Небо не будет ради одной вещи путать свои времена года.
Когда имена правильны, а законы совершенны, тогда совершенномудрые могут пребывать в недеянии. То есть следовать естественности и не подменять собой деятельности Неба; такова категория недеяния.
Читатель может самостоятельно по приведенным фрагментам определить выполнение требований пропедевтики (всех, кроме современного). Полноты ради приведем еще несколько цитат (из «Дао дэ цзин»):
Небесное дао не борется, но умеет побеждать. Оно не говорит, но умеет отвечать. Оно само приходит. Оно умеет управлять вещами. Сеть природы редка, но ничего не пропускает.
Небесное дао отнимает у богатых и отдает бедным то, что у них отнято. Человеческое же дао – наоборот. (Имеется в виду общественная практика, которая подчиняется требованиям Земли.)
Если Небо не чисто, оно разрушается; если дух не чуток, он исчезает.
Знающий не доказывает, доказывающий не знает.
7. Психоанализ Фрейда
Воистину, есть ложь, беспардонная ложь и статистика, но не будем, друзья, забывать о психологии! Хотя бы потому, что именно здесь, в самом неожиданном месте, мы обнаруживаем дополнительный массив сведений о предмете нашего интереса. Мне уже приходилось оценивать современное состояние этой дисциплины, и повторяться я не буду. Речь пойдет о тех деталях, которые подлежат критике; тем более что эти детали напрямую связаны с феноменом совести. При всем разнообразии школ и направлений современная психология рассматривает совесть как социогенный (а значит, вторичный) продукт, как персональную нравственность. Это заблуждение (давайте скажем так) восходит персонально к Фрейду и его взглядам. О Фрейде – только о нем – мы и будем говорить, не отвлекаясь на малозначительные детали.
В свое время (очень давно) в среде философов живо обсуждался этот вопрос – о существовании врожденных («априорных») представлений разума. Аргументируя свои взгляды, оппоненты, как правило, прибегали к так называемому «здравому смыслу», пытаясь – в духе времени – доказать существование или отсутствие факта. Конечно, такая дискуссия не могла привести к истине, она просто затихла, – возможно, после аргументов Канта. Действительно, невозможно ведь определить наблюдением, какие черты разума формируются в раннем детстве, какие возникли с первым младенческим криком, а какие – до него. Кант предложил доводы другого порядка: он доказал необходимость «врожденных представлений», без которых, по Канту, невозможно какое бы то ни было мышление; даже психическая деятельность животных.
Зигмунда Фрейда рекомендуют как просвещенного, широко образованного человека, и эта репутация подтверждается. Священное право просвещенного мыслителя соглашаться с теми или этими взглядами, – например, с мнением Локка и других нигилистов априорности. Но Фрейд не имел права не замечать аргументов другой стороны; в первую очередь – Канта. В особенности потому, что вопрос напрямую входит в сферу его, Фрейда, профессиональных, его научных интересов. Не утруждая себя доводами, от имени последней инстанции – голосом Дао, которого он не признает, – злостно игнорируя точку зрения Гоббса, Лейбница, Декарта, Юма, с упорством, истовостью и последовательностью Катона Старшего Фрейд повторял тезис, от которого не отказался бы и Маркс: «Совесть – продукт общественной практики».
Тот давний спор о «врожденных представлениях» теоретически снимается диалектической доктриной познания. Возможно ли, чтобы Фрейд не был знаком с концепцией Энгельса? Вряд ли, но допустим. Однако же, было и экспериментальное доказательство. Фрейд был современником и коллегой Ивана Павлова, разделившего рефлексы на условные и безусловные, что и расставило все точки над «і». Но вот что пишет Фрейд в своей поздней работе «Психология масс и анализ человеческого Я» (1921): «Мы давно утверждали, что зерно так называемой совести – социальный страх».
Если бы совесть (то есть, вообще говоря, Дао) формировалась только под влиянием общества, личность не могла бы противостоять давлению этого общества – просто потому, что совесть (Дао) не давала бы альтернативы.
До того, чтобы объявить, подобно махровому обывателю, совесть оборотом речи, дело не дошло, но показательно, что Фрейд даже не указал ее место в построенных им структурах психики, и мы должны догадываться, что она – часть свех-Я. Так Фрейд называл психический аппарат, ответственный за долженствование: мировоззрение, жизненные принципы. Можно и нужно согласиться с тем, что «Отец» (собирательный образ общества) играет центральную роль в формировании сверх-Я. Но для этого психика ребенка с самого начала должна обладать способностью к обучению, к усвоению принципов, в том числе и моральных. Животные, например, хотя и обладают такой способностью, но не все, в разной степени и, в любом случае, только в зачаточных формах. О таком психическом свойстве (усвоения опыта) Фрейд не говорит ничего – и это Фрейд! во всем пытавшийся дойти до самой сути, до первичных, далее неразложимых начал, Фрейд, любивший повторять в подобных случаях: «А куда упиралась Христофорова нога?» Пришло время вернуть ему этот вопрос, да вот только некому ответить. А ответ ужасно прост, и ответ – единственный.
Все чувственное – врожденно (в том числе, и Дао). При рождении ребенок обладает только чувствами; это матрица разума. Опытом формируется кэш – рассудочный (логический) аппарат психики; в том числе и сверх-Я. Причем за рассудочность этого аппарата отвечает «Отец», а за идентичность (индивидуальную принадлежность) – индивидуальное Дао. Принцип формирования сверх-Я – схема совпадений: закрепляется только то, что подтверждается и чувством, и практикой; и Дао, и «Отцом». Не нужно быть специалистом в области информатики, чтобы увидеть, что получится (не получится), если схему совпадений исключить. Поэтому предлагаю читателю убедиться в этом самостоятельно в мысленном эксперименте.
Если отвлечься от малоизученной и невразумительной антиномии «сознательное – бессознательное», Фрейд структурировал психику на три основных аппарата: Ид (Оно), Я (Эго), а также сверх-Я (супер-Эго), о котором мы уже сказали. Ид отвечает за чувственное общение с внешним, материальным миром; оно включает в себя как основу пять органических чувств и внутренние, соматические чувства. Я – за рассудочное общение с этим миром и за принятие решений, в то время как Ид – источник побуждений. Если отвлечься от качества и масштабов Ид и Эго (Я), перед нами классическая схема животной психики с ее малой рефлекторной дугой Первой сигнальной. Если от указанных обстоятельств не отвлекаться, имеем модель homo mechanicus бихевиористов – или, если хотите, «конформную персону» Юнга. При этом сверх-Я влияет на психические процессы откуда-то из-за угла, создавая хаотические помехи в деятельности честной, простой, безотказной, как трехлинейка, рефлекторной дуги. А Вторая сигнальная вообще играет роль бедного родственника, совершенно излишнего в самодостаточной дуальности Ид-Эго. Система отмазок, призванная опровергнуть этот фельетон, как раз и составляет содержание всех диссертаций наших психологов и имеет статус профессионального компендиума. Не посягаю. Но пока ученые мужи не дадут простых ответов на простые вопросы, оставляю их наедине с ихней научной компетентностью.
Прошу понять меня правильно, я беллетрист, и не претендую ни на какую хотя бы и околонаучную истину. Следовательно, никакого права на критику не имею. Но есть же очевидные вещи, совершенно и недвусмысленно ясные любому банально эрудированному человеку. Это не критика, это оторопь. Собственно, она и подвигла меня взяться за перо, и это эссе – не что иное как отчаянный призыв эту оторопь развеять. Нормальным человеческим языком, потому что нет такой научной истины, суть которой нельзя разъяснить хотя бы и школьнику.
Как жаль! Некого уже уложить на кушетку и подвергнуть ассоциативному допросу. Но и того, что мы знаем о Фрейде, достаточно, чтобы сделать уверенный вывод: его маниакальное упрямство относительно феномена совести – результат травмирующих обстоятельств раннего детства. Еще проще вопрос о согласии с Фрейдом его последователей; и ответ тот же. Есть познающие, которые идут по канату, брошенному во дворе их дома.
Тем не менее, я отдаю себе отчет в том, что любой вопрос – уже критика; причем не конструктивная, поскольку не содержит позитивных посылок. И тот позитив, который мы уже привели, не представляется достаточным по причине его фрагментарности (я уже не говорю о приблизительности и схематизме; эссе есть эссе). Но самое главное, мы так и не объяснили, чем же ценна для феномена совести концепция Фрейда. Нет ничего точней и достоверней ошибки, гласит аксиома психоанализа, но эту достоверность надо показать. И как бы ни хотелось мне отправить заключительную, наиболее сложную, трудную для восприятия неподготовленным читателем часть эссе в комментарии, мотивировать обращение к Фрейду я обязан в основном тексте – или вовсе от него отказаться… Но это невозможно! Учение о феномене совести, как всякое порядочное учение, имеет три источника, три составных части – и ни одним источником меньше.
Ладно, давайте попробуем – вообразить, как бы выглядела модель Фрейда, если бы он априорно, с порога не отметал саму возможность врожденного понимания… Нет, ну а что тут такого, Зиг? Младенец рождается с пятью готовенькими органами чувств, – ну пускай их четыре, – но все они врожденные.
…Нет, тут дело не во врожденности. «Здесь что-то с совестью, Кристофер.»
Как мыслил Фрейд? Как вообще мыслит ученый? Наука начинается тогда, когда предмет науки структурируется исследователем, вводящим родовые понятия (термины) и устанавливающим связь между ними (теоремы). Приглядимся к процедуре такого структурирования – и мы увидим, что это всегда поляризация по фундаментальным антиномиям: «деньги – товар» в экономике, «общество – личность» в социологии, «идея – материя» в философии… ну, и так далее. Как может быть делом одной науки – познавать начала, если они не противоположны друг другу? Такого рода диалектическая поляризация объекта – процесс многократно повторяемый, и чем больше (независимых) антиномий поляризуют объект науки, тем глубже он исследован. Выше мы проиллюстрировали сказанное, поляризовав психику по признаку «чувство – рассудок». Может сложиться впечатление, что сверх-Я – рассудочная (полу)сфера психики. А что говорит Фрейд? «Внешнее принуждение постепенно внутренне осваивается, причем особая субстанция души – «Сверх-Я» человека – принимает его в число своих заповедей.» Вводя понятие о сверх-Я, Фрейд – вольно или невольно – поляризовал психику по антиномии «должное – действительное», причем за «должное» отвечает именно сверх-Я. Так «должное» или «рассудочное»? Неверно ни то, ни другое. А то и другое – верно!
Поляризация по второму признаку разделяет рассудочную (полу)сферу на осознание действительного (Эго) и осознание должного (сверх-Я) – и вот тут уже пора исправлять имена. Причина этому – по Конфуцию – отсутствие оснований для слов. Отрицание врожденных представлений не имеет под собой оснований, и мы должны обнаружить это как внутреннее противоречие его модели; его рассуждений. Смотрите: с одной стороны, Фрейд описывает формирование сверх-Я как результат общественного опыта человека; следовательно, это сугубо рассудочная структура. С другой стороны – возлагает на эту структуру и функцию чувственных оценок и побуждений. Откуда же взяться чувству в рассудочной (логической) структуре? Общество может породить только способность рассуждать, но не способность чувствовать. Нет оснований.
Тогда сверх-Я отвечает за рассудочное действительное («надо», выраженное словами), Дао – за чувственное долженствование (ощущение необходимости), Ид – за чувство действительности, Эго – за осознание действительности (ее рассудочное восприятие). (См. рис.)
Наше ощущение – как сенсорный сигнал – проходит по двум путям: Ид – Эго – Ид (малая рефлекторная дуга) и Ид – Дао – сверх-Я – Эго – Ид. Большие рефлекторные полудуги заканчиваются в сверх-Я, там и локализована Вторая сигнальная.
Вот так, примерно, по касательной. Хотелось бы превентивно оградить эту схему от возражений, использующих концепцию бессознательного (а это большая часть фрейдовской терминологии). Исправлять имена надо с самого начала. Антиномия «сознательное – бессознательное» – третья поляризация психики; ее надо сначала исследовать, а затем применять. Вот только кто это сделает? Во всяком случае, не психометрия, как бы она себя ни называла. Нужен новый Фрейд. Но это уже другая история.
Шесть разделов этого эссе посвящены доказательству факта «феномена совести». Этого недостаточно для истины, она – совпадение действительного и должного. То есть, следует еще доказать необходимость Дао (подтвердить Белый Тезис верификации). Этот психический аппарат необходим как дополнение к модели Фрейда чтобы она заработала, освободившись от изрядной и существенной доли внутренних противоречий. Таково доказательство.
Дао выносит вердикт, но ничего не объясняет и не аргументирует; объяснять и аргументировать – значит опираться на материальный опыт. Не его методы.
Дао дает понимание, но не знание. Истину, но не правду. Не как есть, а как должно быть. Чем измеряется расстояние между этими понятиями? Человечностью. Нашей способностью переводить общие принципы природы в человеческое измерение. Дао дает большее, а меньшее мы должны приобрести сами. Ключ к этому обретению дается категорическим императивом Канта: «Делай что должно». А это значит: пройди путь от божественного откровения до человеческого поступка.
2013
Литература
1. Аристотель. «Метафизика».
2. И. Кант. «Критика чистого разума».
«Критика практического разума».
«Критика способности суждения».
3. К. Юнг. «Архетипы коллективного бессознательного».
4. В.И. Ленин. «Материализм и эмпириокритицизм».
5. «Хань Фей-цзы».
6. «Гуань-цзы»
7. «Сюнь-цзы».
8. Книга ритуалов. («Ли цзи»)
9. Лао Цзы. «Дао дэ цзин».
10. Конфуций. Беседы и высказывания. («Лунь юй»).
11. В.Ф. Асмус. «Иммануил Кант».
12. М. Бахтин. «Проблемы поэтики Достоевского».
13. Л. Гумилев «Тысячелетие вокруг Каспия».
14. У. Джеймс. «Прагматизм».
15. Э. Леруа. «Происхождение человеческого рода и эволюция разума».
16. К. Льюис. «Чистое христианство».
17. З. Фрейд. «Психология масс и анализ человеческого Я».
«Будущее одной иллюзии».
18. А. Лазарчук. «Зеркала».
«Кесаревна Отрада между славой и смертью».
«Солдаты Вавилона».
19. А. Лазарчук, М. Успенский. «Посмотри в глаза чудовищ»,
20. С. Лукьяненко. «Спектр».
21. Х. Мураками. «Охота на овец».
22. В. Пелевин. «Онтология детства».
23. А. и Б. Стругацкие. «Улитка на склоне».
«Жук в муравейнике».
«Гадкие лебеди».
24. Энн Грейнджер. «Секрет мисс Смитон».
25. М. Павыч. «Хозарский словарь».
26. Ш. и К. Султановы. «Омар Хайям».
27. Т. Уильямс. «И вдруг минувшим летом».
28. Э. Хемингуэй. «Праздник, который всегда с тобой».
От автора: Вынужден извиниться перед читателем: рисунок к разделу "Психоанализ Фрейда" не пропечатался. Изыскиваю возможности. Комментарии попробую опубликовать на отдельной странице.
ID:
426805
Рубрика: Проза
дата надходження: 23.05.2013 14:56:41
© дата внесення змiн: 09.11.2016 15:31:53
автор: Ник.С.Пичугин
Вкажіть причину вашої скарги
|
