Легким дурманом разило от музыки скрипача. Она на миг отвлекла даже грубо спешащего богача.
Наверное, где-то на Арсенальной загорался сейчас фонарь, как пятничная свеча. И становилось до придури блаженно-сладко.
– Девочка, чья ты? – у сзади стоящих на языке, – что за наивность в глазах и детскость на рюкзаке!
«Да ничья я, ничья» – отбивало степом у нее в виске,
в ответ шептунам, на «заспинную» критику падким.
Сливовым оттенком впивалась бестактно вечерняя мгла. Скрипач продолжал резать душу смычком – не со зла.
«Девонька, ты ведь еще мала, а, больше чем я, себя изжила» – скулил
до истощения пустеющий город.
В соответствии с паспортом девочка только начинала взрослеть. Но, в хронологическом – это не к ней (со вчера и впредь). Ведь Дом её тоже не знал, что будет гореть.
А теперь – мол, держитесь, сплетники – расправляю засаленный ворот.
Новый, «кирпично-брусчаточный», к ней неоспоримо строг. На пути теперь – что ни двор – приют, что ни сосед – знаток, ученный и педагог.
Но приручить ее (кроме улиц) так никто и не смог.
И вспоминался (с улыбкой!) шутник-баянист из подземного перехода.
Шальная старушка из дерева, с талией, круче Кроуфорд, все доносила чужие стоны. Басисто нависла луна, не по заказу украшая балконы. Скрипач (подумалось ей), кажется, глупо влюбленный.
Не мерзнет, отчаянный, одетый то ли по моде, то ли не по погоде.
Уже шептуны раз сорок сменились одни за другими. Даже бездушные под эти ноты становились нагими.
Из жалости ли, или тяга к высокому – наполнялся монетами футляр этого «Паганини».
В образах к бездомной девочке являлась вернувшаяся семья
...И, вот, сразу куталась в любимый когда-то плед двуспальный. Гуляла с теми, «в доску» своими, по ночной Арсенальной. И с ними же оббегала привычный маршрут – «поулично» и «поквартально»…
А сквозь сладкую эту дрему – умолкший скрипач:
«Девочка, ты теперь не ничья!»…
