Выходит ночь из торфяных болот.
В соседском винограде гнёзда вьёт
воде вода, и оправляет перья
птенец луны – глазаст и желторот.
Качаясь, белый тополиный плот
к порогу то прибьётся, то нырнёт
в открытый свет, позолочённый дверью.
Дом делит мир на тёмный и на твой,
на неодушевлённый и живой.
Сказать иначе – твой и настоящий.
Ты в равной мере близок к мошкаре,
в пределах света суетно звенящей,
и к паукам, беззвучно ткущим смерть… –
здесь чутко дышится
и липа липы слаще.
Лишь речь тебя изводит, как земля,
проговорённая и вдоль, и вглубь; и снова,
на свет секунду, тьму на век деля,
но дольше имени во времени не длясь,
одно значительное вымолчится слово.
И, ощущая ночь как наготу,
расслышав ободрённый сердца стук,
шагнёшь в волнующую бесконечность лета…
Но – дом твой полон. Ужин, разогретый
в который раз, оставлен на плите.
Стоишь, незряч, в кромешной пустоте
у входа в дом, и смотришь в пустоту,
себя собою оградив от света.
